"Вот джаз загремел, заиграли барабаны..."

Пока были живы участники довоенных составов джаз-оркестра Леонида Утесова, каждый год, 21 марта, они собирались, чтобы отметить очередную годовщину дебютного выступления своего коллектива. И хотя на самом деле первый концерт состоялся 8 марта, решено было общий праздник совместить с днем рождения "шефа". В этом была символика, ибо, хотя в разные годы в коллективе работали прекрасные музыканты, певцы и артисты, да и именовался он по-разному, никто и никогда не называл его иначе как "джаз Утесова". Впервые утесовский джаз появился перед зрителями 85 лет назад - 8 марта 1929 года.

Из воспоминаний Л. О. Утесова: "Это был один из самых радостных и значительных дней моей жизни. Когда мы закончили, плотная ткань тишины зала словно с треском прорвалась, и сила звуковой волны была так велика, что меня отбросило назад. Несколько секунд, ничего не понимая, я растерянно смотрел в зал. Оттуда неслись уже не только аплодисменты, но и какие-то крики, похожие на вопли. И вдруг в этот миг я осознал свою победу..." 

Эта победа была тем значительнее, что на пути к ней Утесову довелось преодолеть множество препятствий - творческих, организационных, а главное, идеологических. Строго говоря, само появление подобного коллектива в конце 1920-х было чудом, уникальной удачей. Владимир Набоков писал о появившемся почти в то же время, что и утесовский джаз, романе Ильфа и Петрова "Двенадцать стульев", что его авторам удалось "в политическом смысле проскочить". То же можно сказать и об Утесове. Сравнение вполне оправданное, ибо, с точки зрения "правоверных" коммунистов, "теа-джаз" артиста-одессита был таким же "подозрительным", что и сатирический роман его земляков.

Из статьи 1927 года: "Что мы называем легкожанровой музыкой? Это музыка бара, кафешантана, варьете, "цыганщина", джазовая фокстротчина и т. д., все это, что составляет некий музыкальный самогон, что является художественной формой использования музыкального звучания не для поднятия масс, а для того, чтобы душить их инициативу, затемнять их сознание".

Удивительным образом мишенями "неистовых ревнителей" оказывались самые талантливые мастера, к числу которых принадлежал и Утесов. Переехав в начале двадцатых годов в Северную Пальмиру, темпераментный и многогранный одессит буквально метался в поисках своего истинного призвания. Первоначально самых больших успехов он добился как исполнитель т. н. еврейских рассказов и куплетов. Но в 1923 году, после знаменитой статьи М. Горького, направленной против антисемитизма, именно этот жанр стал предметом уже не идеологического, а прямо-таки уголовного преследования. Ибо постановлением Петроградского репертуарного комитета (фактически выполнявшего функции цензуры) категорически запрещалось исполнять со сцены "акцентированные" (читай, еврейские, кавказские, среднеазиатские и т. д.) куплеты и рассказы! А вскоре после выхода этого драконовского постановления в одном из журналов появилась зубодробительная статья, полностью посвященная Утесову.

Из статьи 1924 года: "Ничего нет пошлее, - грозно вещал критик, - чем еврейские рассказы и цыганские романсы". А ведь Утесов является мастером именно в этих жанрах... Уберите Утесова!"

После такого впору было впасть в отчаяние. Но Утесов не случайно родился в одном из самых жизнерадостных городов мира. Он действительно на какое-то время фактически оставляет эстраду, играет в театре, снимается в кино, читает рассказы Зощенко и Бабеля. Но мечта создать нечто необычное не оставляла артиста. Самуил Маршак замечательно точно сформулировал подобное состояние: "Надо правильно разложить дрова; огонь упадет с неба". "Огонь с неба" озарил Утесова в Париже, когда артист увидел концерт американского джаза.

Из воспоминаний Л. О. Утесова: "Мой оркестр не должен быть похожим ни на один из существующих, хотя бы потому, что он будет синтетическим... Это должен быть... да! театрализованный оркестр, в нем, если надо, будут и слово, и песня, и танец, в нем даже могут быть интермедии - музыкальные и речевые. Одним словом, кажется, я задумал довольно-таки вкусный винегрет. Что ж, я прихожу в джаз из театра и приношу театр в джаз".

Вернувшись в Ленинград, Утесов немедленно приступает к реализации своего замысла. "Кадровую проблему" удалось решить, взяв в "соавторы" блестящего трубача Якова Скоморовского. Имея среди музыкантов безграничные знакомства, тот помог отыскать нужных людей. "Чистых" джазменов тогда почти не было, потому "вербовали" "классических музыкантов": Иосифа Гершковича и Николая Игнатьева - из Михайловского театра, Якова Ханина и Зиновия Фрадкина - из оркестра Театра сатиры, Макса Бадхена - из "Мариинки", а также эстрадников Бориса Градского, Александра Скоморовского, Изяслава Зелигмана, Геннадия Ратнера. Одним из очень немногих, кто имел опыт работы в джазе, был саксофонист Аркадий Котлярский, но с ним-то как раз и вышел конфуз.

Из беседы с А. М. Котлярским: "У меня был древний, хотя и довольно приличный инструмент, но дернула нелегкая поменять его на более новый, который я даже не успел опробовать. А в тот вечер как раз была репетиция, на которую, "по закону подлости", из троих саксофонистов пришел я один. Когда Скоморовский предложил мне взять партию первого саксофона, я стал одновременно пунцовым и белым как мел; мало того, что инструмент не настроен, так еще к тому же у меня не было опыта в чтении нот. Кончилось тем, что после репетиции Скоморовский сказал мне, что я свободен" (Отметим в скобках, что через год Котлярского все-таки взяли в коллектив, где он успешно проработал 32 года).

Впрочем, и с теми, кто умел читать ноты, проблем было ничуть не меньше. Утесов, сформулировавший свою идею как "теа-джаз" (т. е. джаз театрализованный, "театр джаза"), добивался от музыкантов, чтобы они были еще и артистами. На этой почве не раз возникали конфликты, порою трагикомические. Мой покойный дядя, артист Николай Жегулев, рассказывал со слов самого Утесова, как тот несколько репетиций подряд тщетно добивался от Иосифа Гершковича, чтобы он во время исполнения опустился на одно колено. "Меня знает весь город, - возмущался музыкант. - Я служу в оркестре Михайловского театра, играю первый тромбон. И я буду становиться на колени?! Перед кем?!" Уломать несговорчивого тромбониста удалось лишь после того, как все остальные музыканты по команде Утесова стали перед ним на колени. Против такого "аргумента" устоять - в прямом и переносном смысле - было невозможно.

Репетиции уже шли полным ходом, когда Утесов узнал о новом распоряжении Главного репертуарного комитета, согласно которому было запрещено исполнять в концертах 1200 (!!) музыкальных произведений, в том числе практически все джазовые пьесы, множество русских и цыганских романсов. Это был удар страшной силы; теперь перспективы нового джаза, и без того не слишком ясные (ведь репетировали на свой страх и риск, во внерабочее время, на квартире Скоморовского), становились вообще призрачными. Утесов скрыл эту новость и лихорадочно принялся искать выход из положения. "Ангелом-хранителем" нарождающегося коллектива стал Александр Морисович Данкман. Этот удивительный человек заслуживает того, чтобы о нем рассказать чуть подробнее.

Юрист по образованию, Данкман сразу после окончания Московского университета связал свою жизнь с искусством. Начав с должности юрисконсульта первого в России профсоюза деятелей эстрады и цирка, в советские времена он "дорос" до директора- распорядителя Государственного объединения музыки, эстрады и цирка (ГОМЭЦ). По его инициативе в СССР были созданы мюзик- холлы, он помогал становлению таких выдающихся мастеров эстрады, как Н. Смирнов-Сокольский, Г. Афонин, А. Редель и М. Хрусталев и др. Дважды был арестован и в конце концов умер в тюрьме в 1951 г. Но в 1929 году он был в силе и сразу оценил перспективы утесовской затеи.

Из воспоминаний Л. О. Утесова: "Данкман был удивительный человек. Он обладал самым главным для директора- администратора качеством - умением сочетать экономику с творчеством. Александр Морисович думал о материальной стороне дела, о сборах, даже когда отдыхал или развлекался. Однажды мы сидели в аванложе мюзик-холла и собирались пить чай с пирожками. Данкман, откусив кусочек и не видя начинки, с недоумением посмотрел на меня:

- Там внутри есть какой-нибудь сбор?

- Есть, но неполный, - сказал я.

- Имеете двадцать копеек за остроту".

Судя по всему, именно Данкман убедил партийное руководство, a недоверием относившееся к "музыке толстых" (печально известное определение А. М. Горького), дать добро утесовскому начинанию. Аргументы были в первую очередь финансовые. Эстрада приносила в бюджет немалый доход, покрывая убытки от классического искусства. И потеря такого источника финансирования, особенно, когда начала разворачиваться "индустриализации", была бы для казны весьма ощутимой. Кроме того, Данкман сыграл на извечном противостоянии двух столиц.

Из беседы с кинорежиссером Л. З. Траубергом: "Ленинград в двадцатые годы был, наверное, самым "вольнодумным" городом Союза. И если Москва что-то запрещала, то ленинградцы делали все возможное, чтобы поступить наперекор. При Зиновьеве это принимало порою открытые формы, при Кирове - более скрытые, но отношение не менялось".

Данкману принадлежала поистине гениальная идея - устроить дебют на вечере в честь 8 Марта. Он рассчитал с математической точностью. В зале малого оперного театра сидели в основном женщины-работницы. Концерт, который им предложили после торжественной части, состоял в основном из классических произведений - арий из опер, симфонических миниатюр, балетных номеров, - малоинтересных неискушенному зрителю. И появление в финале 11 мужчин в джемперах и беретах, игравших веселую зажигательную музыку, не могли не всколыхнуть работниц. Реакция же зала должна была убедить присутствовавших на вечере партийных руководителей во главе с Кировым, что джаз - искусство "нашенское", доступное рабочему классу. Так оно и случилось. А специально приглашенный Данкманом директор Летнего эстрадного театра в Саду отдыха тут же предложил Утесову месячный контракт.

И хотя этот, да и последуюшие концерты прошли с колоссальным успехом, РАМПовская критика продолжала "охоту" на артиста.

Из статьи "Утесовщина", 1930 г.: "Что же представляло собой само выступление Утесова? Кривлянье, шутовство, рассчитанное на то, чтобы благодушно повеселить "господина" публику. Все это сопровождалось ужасным шумом, раздражающим и подавляющим слух. Уходя из театра, слушатель уносил с собой чувство омерзения и брезгливости от всех этих похабных подергиваний и пошлых кабацких песен. На это безобразие должна обратить внимание вся советская общественность. Необходимо прекратить эту халтуру. Нужно изгнать с советской эстрады таких гнусных рвачей от музыки, как Л. Утесов и Ко".

К счастью для Утесова и его теа-джаза, у них нашелся могущественный "союзник". Известный искусствовед Симон Дрейден рассказывал мне, что Киров похвастал перед Сталиным новым уникальным коллективом, и Вождь изъявил желание лично убедиться в его достоинствах. Наибольший успех у членов Политбюро имела песня "С Одесского кичмана" - именно та, за которую Утесова и ругала нещадно РАМПовская критика и которую собирались запретить. Но после "высочайшего благоволения" Главреперткому пришлось на некоторое время смириться с "блатной лирикой", так что Утесову в 1932 г. даже удалось записать эту песню на грампластинку. Впоследствии, впрочем, это не уберегло его от периодически повторяющихся "разносов", которые с новой силой возобновились в печально памятный период борьбы с "безродными космополитами".

Из статьи 1949 года: "Что может быть менее созвучным нашей музыке, нашим советским песням, богатейшему фольклору советских народов, чем ноющий, как больной зуб, или воющий саксофон, оглушительно ревущий изо всех сил тромбон, верещащие трубы или однообразно унылый стук всего семейства ударных инструментов, насильственно вколачивющих в сознание слушателя механически повторяющиеся ритмы фокстрота или румбы. Нет! Мы решительно против искусственного соединения нашей музыки с джаз-оркестрами, а те, кто пытается втискивать ее насильственно в джаз, калечат ее, коверкают".

Но это были еще "цветочки". 13 марта 1952 года было принято постановление приступить к следствию в отношении лиц, имена которых упоминались по делу Еврейского антифашистского комитета. В список из двухсот фамилий был включен и Утесов. Он догадывался об этом. Уже в старости, в откровенных разговорах с самыми близкими людьми, Леонид Осипович признавался, что провел немало тревожных ночей. Однако зрители всегда видели на сцене человека яркого, остроумного, жизнерадостного. За что и любили - "от мала до велика".

Рассказывают, что как раз в разгар "борьбы с безродными космополитами" в театральный кружок одной из московских школ пришел записаться невысокий, худенький подросток.

Его спросили: "Что ты умеешь?" Он ответил: "Умею показывать Утёсова". - "А ещё что?" - "Больше ничего".

Он показал - и его приняли.

Мальчика звали Володя Высоцкий.

Александр ГАЛЯС.

Все новости