Поэт в клобуке архиепископа

В 1966 году в окрестностях Сан-Франциско по серпантинной дороге, ведущей на вершину горы, где, как ласточкино гнездо, прилепился уютный ресторанчик, двигался с неподобающе медленной скоростью лимузин, довольно потрепанный, но величественно игнорирующий разноголосый хор клаксонов других нетерпеливых автомобилей, изнывавших в длинной змеистой колонне вынужденного эскортирования.

– Ничего, пусть потерпят, о душе подумают… – лукаво подмигнул своему молодому пассажиру в легкомысленной клетчатой кепочке сидящий за рулем седобородый человек с живыми молодыми глазами под черным клобуком, продолжая разговор. – Мне нравится ваш замысел антологии – объединить под обложкой, как под одной крышей, всех поэтов двух Россий – советской и зарубежной… Даже великая политика смертна. А у поэзии есть шанс – бессмертие. Хорошо, что вы собираетесь туда включить и поэтов второй волны – Ивана Елагина, например… Только мне кажется, вы недооцениваете Дмитрия Кленовского. Вот взять хотя бы это: «Нет, не подумай, я не плачу, Я просто на ущербе дней Одною истиной богаче, Одною радостью бедней».

– Да, это неплохо… – ответил пассажир со сдержанной заносчивостью. – Но все-таки нет своего почерка – слишком каллиграфично…

Клаксоны за нашим автомобилем, потеряв терпение, дружно взвыли.

Архиепископ и бровью не повел, и скорости не прибавил. Нашла коса на камень. И по отношению к пассажиру тоже:

– Каллиграфия, мой друг, взлетела в цене, когда пишут стихи просто кляксами…

Пассажиром, как вы догадались, был я, а водителем – архиепископ Иоанн Сан-Францисский, в миру князь Дмитрий Шаховской, печатавший стихи под псевдонимом Странник, который ему придумал всё тот же Кленовский, с которым они встретились в Баварии, и хотя виделись редко, но их переписка через океан стала любопытнейшей книгой, вышедшей под редакцией французского историка русской литературы Рене Герра.

Я познакомился с голосом героя этой моей статьи по радио в годы, когда СССР и США воевали друг с другом радиоволнами взбаламученного грязного моря «холодной войны». Тогда по всей нашей территории были воздвигнуты глушилки. Но каким-то образом, несмотря на зашумливание эфира, многие, в том числе и я, исхитрялись-таки улавливать зажатую между отечественными бодрыми рапортами о рекордных урожаях и о подвигах советских пограничников информацию о голодоморе на Украине, о том, что Соломон Михоэлс был убит по указанию вождя, а вовсе не погиб под случайным грузовиком, слушали отрывки из досолженицынской книги Артура Кестлера о ГУЛАГе и многое другое.

Только из радиоприемника можно было услышать о расстреле рабочих в Новочеркасске или напечатанную только на Западе речь Хрущева против Сталина. В брежневские времена оттуда пробивались сведения о диссидентских процессах, о преследовании Александра Солженицына и Андрея Сахарова. Войдя однажды в кабинет крупного партруководителя, вызвавшего меня на проработку, я понял, что он не расслышал моего стука в дверь, потому что прильнул ухом к вэфовскому транзистору, слушая «Голос Америки». Увидев меня, он вздрогнул и оправдывательно хохотнул: «Врагов надо изучать, брат… Так-то!» У нас, конечно, тоже множество разноязычных радиостанций вещало на заграницу, но они никогда не пользовались такой популярностью, и не последней причиной было то, что их никто не глушил.

С той и с другой стороны была неприкрытая враждебность, полное отсутствие доверия, и всё это могло плохо кончиться для человечества. Однако в этом радиохоре были и выбивавшиеся по тональности и духовному настрою голоса, которые, не будучи совершенно свободными от конфронтационного воздуха эпохи, стремились достичь взаимопонимания между народами, а не гипнотизировали слушателей неизбежностью новой мировой войны. Из профессиональных комментаторов таким был Анатолий Максимович Гольдберг на Би-би-си. А в русской службе «Голоса Америки» выделялся архиепископ Сан-Францисский своими беседами или, как бы выразиться поточней, радиопроповедями.

В 1992 году в Карелии вышла большая книга, составленная замечательным литературоведом Юрием Линником, где я узнал многие проповеди, которые слушал на зиминском сеновале или ночуя вместе с Галей в нашем «Москвиче» посреди украинской степи. «Антенна упиралась в мирозданье. / Шипел транзистор в Галиных руках. / Оттуда, / не стыдясь перед звездами, / шла бодро ложь на стольких языках». Но кое-что все-таки не было ложью.

Раскрываю карельскую книгу – и сразу во мне возникает тот самый голос, который я слышал в степи: «От совести многие люди хотели бы убежать, но это невозможно: совесть внутри человека, и человек несет ее всегда с собою.

Между земными силами мы не знаем более сильной и высокой, чем совесть… Человек чувствует себя в безопасности и может противостать целому свету, если совесть на его стороне».

«Как это в безопасности? – могут недоверчиво меня переспросить. – Коли будешь поступать по совести, в порошок сотрут». Но самая надежная безопасность – это с чистым сердцем смотреть в глаза своей собственной совести, ибо самый страшный суд, от коего не скроешься, это ее суд.

В мирской судьбе Дмитрия Шаховского, как и у многих, были заблуждения, которые он замаливал всей остальной жизнью. Но суть не в грехе, а в его превозмогании и неповторении.

Отец Дмитрия осуществлял запоздалую мечту Солженицына – был земцем. Сын писал о нем: «В начале десятых годов, избранный венёвским предводителем дворянства, он до самой революции хозяйничал в деревне, помогая людям, без всяких демократических идей или теорий».

Тринадцати лет Митя Шаховской поступил в Александровский лицей. Но уже через два года своими глазами увидел маленького лысенького человека, который, вскинув руку с балкона, указал ему и другим голубокровным соотечественникам путь в изгнание. Дмитрий успел повоевать в Добровольческой армии и насмотреться на всероссийское братоубийство. Он определил это так: «Взвихривался и выползал из России, из ее щелей и ран русский грех… Трихина ненависти, вскормленная кровью не нужной для народов войны, выходила из грехов мира и шла на Русскую Землю».

У него же есть, на мой сегодняшний взгляд, точнейшие исторические определения причин революции. Им же было первооткрыто происхождение смысла жизни с прорывом в метафизику: «Мы задуманы, а не только сотворены. Именно задуманы волей божественной, предположены ее надеждой, что откликнемся лично на это творение».

Странник не был профессиональным поэтом, но поэзия была именно той ариадниной нитью, которая вывела его к христианству. А он эту ниточку благодарно сохранил, и из монотонности ритуалов и церковной закулисной рутины она выводила его к поэзии. Я был тронут тем, что он частенько защищал меня от нападок и, по словам Георгия Адамовича, даже предложил ему организовать Комитет защиты Евтушенко.

Дмитрий Кленовский, узнав о моей встрече со Странником, пытался внушить ему, что я подослан: «Не является ли Евт. неким лазутчиком, который должен выяснить, как к Вам лучше подойти, как легче втереться к Вам в доверие и что можно предпринять, чтобы по-хорошему Вас как-то обезвредить?» Чудовищно это читать, ибо автор письма был поэт, да и весьма неплохой. Впрочем, про меня распускали слухи и почище.

А вот как изящно ответил Странник Кленовскому: «Все, с кем мы – всё равно где – встречаемся в мире, несомненно, подосланы к нам, в том смысле, что посланы Промыслом. Я совершенно не вижу, в чем и как Е.Е. мог бы «повлиять» на меня. Почему не думать, что и я как-то могу «повлиять» на него? Я ведь тоже посылаюсь к людям, или, если хотите, подсылаюсь, как все пастыри к верующими и неверующими (чтобы помочь им)».

Нахлобучив на Странника клобук, девятый вал истории швыранул его через Черное море, Принцевы острова, Берлин и Париж до города битников и хиппи Сан-Франциско, где мы и встретились: он как посланник России, знакомой мне только по книгам, а я как посланник другой, будущей России, в которую вернутся все изгнанные книги. Оба мы тогда не думали, что это произойдет так быстро, но оба делали для этого всё, что могли.

Однажды Странник на прогулке поднял золотой осенний лист, потом другой и внимательно рассматривал – даже с изнанки, – как будто там было написано нечто, посланное только ему…

* * * Что вы, архиепископ, вдруг от старости помолодев, прикасаетесь, будто к запискам, к листьям, в руки летящим с дерев? Лишь бы листья не сдунуло, пока все они не прочтены. Мы задуманы, а не только сотворены. Все мы – промыслы божии. На хребте – шар земной, а не выдержу больше я, всё погибнет со мной. Ну а как же мне выдержать, как под ним устоять? Кто меня снова вытешет из полена опять? Я держу страны, созданные за историю всю, и грехи мои собственные я сгрузить не просю. Нет, умом я не тронулся – просто для куражу я по божьему промыслу что держу – удержу. Я люблю всех. Без грубостей, но не постным скопцом. Ах, как хочется глупостей, чтобы стать мудрецом! В палочку-выручалочку женщин всех превратил и одну гватемалочку заодно прихватил. Прочитать бы без мистики, шляясь вечной Москвой, все осенние листики с вами, князь Шаховской. Евгений ЕВТУШЕНКО

Вздыхая, но не задыхаясь, Мы набираем высоту, Так человек грешащий, каясь, Идет, как в небо, в доброту, Сочувствует и помогает, Что может, ближним раздает, И, злую самость возмогая, Осуществляет свой полет. Солнечное одиночество Еще так много в этом мире места Под сенью облаков, над синью вод. И к голубым вершинам Эвереста Не очень собирается народ. Но всё летит на солнечный пожар В голубизне потерянная точка, Приговоренный к высоте Икар, Наш современник, новый одиночка. Россия Пролетела черная птица, Сокрывающаяся в мгле – Неизвестной страны граница, Всем далекая на земле. Мы на родине. Но не судьи У дороги встают земной, – Только утреннее безлюдье, Облака над новой зарей. Мы идем, земли не тревожа, Слов последних не говоря, А вокруг родное всё то же, Этот лес, поля и заря. Мы не ждем никого, не ищем, Но вдали, где светел восток, Над одной далекою крышей Покосился живой дымок. И для нас это утро сада, Вдалеке чуть заметный дым… Ничего иного не надо, Пусть достанется всё другим. Беззащитность Д. Кленовскому Всё связано порукою земной – За зверем ночь, простор за белой птицей; Но кто укроется за белизной, За ангела кто может заступиться? Нет беззащитней в мире, чем они, Нет утаенней их в холодном мире. Пред ними надо зажигать огни, Их надо петь на самой громкой лире И говорить, что ангелы всегда, Спасая смертных, падают в пучину. Они идут с волхвами, как звезда, Хранят рожденье, пестуют кончину… Хранитель ангел, если и любя Твой шепот я поранил невниманьем, Прости меня. Я знаю, что тебя Увидят все в час позднего свиданья. Когда наступят сумерки земли И свяжутся навек пустые речи, Все ангелы придут, как корабли, Последней беззащитности навстречу.