Реабилитация поручика Ржевского

В городе Веневе (Тульская область) обнаружили рукопись некоей Надежды Петровны Ржевской, дворянки. Рукопись как рукопись – история рода, семейные дрязги, но фамилия, известная благодаря анекдотам, привлекла внимание. В воспоминаниях в числе прочих описан дядя Надежды Петровны Сергей Семенович Ржевский, который, по мнению исследователей, был одним из прототипов анекдотического поручика. Книгу можно купить в Веневе и Туле; всего сто страниц, читается легко.

Я с опаской приступал к чтению – анекдоты про Ржевского мне никогда не нравились. Их всегда рассказывали люди «определенного свойства», и была в самих анекдотах какая-то натужная пошлость. ...Поражает сразу вот что: при жизни поручик Ржевский (на самом деле он был подпоручиком) считался скорее трагическим персонажем. Племянница описывает его с либеральным сочувствием (она выросла уже при Александре Втором-Освободителе и относится к николаевскому времени с нескрываемым презрением). На николаевскую эпоху пришлась молодость Сергея Ржевского. Николаю Первому, как известно, всюду мерещились заговоры, и он боялся любого проявления свободомыслия: время было страшно-скучное (русский язык позволяет образовать такое взаимоисключающее словосочетание). Время муштры и казенщины; время письмоводителей башмачкиных; время, когда Нос майора Николаева, будучи вхож в общество, мог сделать лучшую карьеру, чем сам майор.

Жилось примерно как при Брежневе: лучше всех было людям серым, звезд с неба не хватавшим. Как и в 1970-е годы, большинство реализовать свои амбиции на службе не могло, да и не стремилось; убивали скуку кто как мог, на всем был налет знакомого нам лицемерия. Вот пассаж из рукописи Надежды Петровны: «Тогдашние дворяне пили, играли в карты, содержали любовниц, и это было хорошо – так делали приличные люди. А Сергей Семенович (Ржевский) не подрывал состояния картами, но кутил по-своему – и бабушку (то есть мать Ржевского) это приводило в отчаяние – это было не по-барски. Об его похождениях печатали в газетах, и вся Москва хохотала».

Их было трое братьев: двое старших пошли по военной и дипломатической линии, а третий, младший Ржевский, оказался ни то ни се. «Матери хотелось для него почетной службы, а ему хотелось для себя простора деревни. Он любил цветы, фейерверки и музыку (...): от этого, кроме неприятностей, ничего не происходило. Наконец, его удалось впихнуть в гвардию. Но что же? Из него вышел позорный гвардеец! Пить у нас в семье никто не пил, Сергей Семенович карт без отвращения не мог видеть, по-французски говорил прекрасно, но по принципу: на речь, обращенную к нему по-французски, отвечал по-русски. В то время это было ужасно неприлично».

По ходу чтения я уже понимал, что Ржевский был человек весьма неглупый и себе на уме; не революционер, конечно, но, так сказать, бунтарь духа. Бунтовал он «вообще» – против любой казенщины, которой так богата Россия. «Однажды мой отец идет по Невскому и видит вдали гвардейца без портупеи, за которым денщик несет саблю. Мой отец спешит арестовать офицера, и вдруг видит, что это Сергей, его брат. Отец обращается к нему: «Сережа, ты что, с ума сошел! Зачем же денщик несет за тобою саблю и портупею! Сейчас же возьми и надень!» На это ответ: «Она очень тяжела. Я не хочу». С такими привычками он прослужил год и три месяца, пишет племянница, и не столько был на службе, сколько сидел под арестом. Как-то он бросил под ноги начальству хлопушку, и начальство от страха хлопнулось в обморок. Матери посоветовали забрать Ржевского со службы. Кутеж и похождения с девицами его не занимали, пишет далее Наталья Петровна. «Один раз пошли к обедне в женский монастырь. Там Сергей Семенович выбрал молоденькую и хорошенькую монахиню, стал позади нее и нарочно так близко, что делая крест и поклон, ударялся ей лбом в спину. Так повторилось несколько раз. Игуменья увидела это, Сергей Семенович не прекращал преследования. Ему пригрозили, что выведут из церкви. Ржевский ответил, что он покорится без сопротивления, потому что считает грехом сопротивляться религии. Игуменья приказала двум монахиням вывести его. Тогда он прижал руки монахинь к своим бокам, кинулся с ними бежать до площади и пел: «Вот мчится тройка удалая». Публика на площади аплодировала, монахини падали, а он их все тащил и все пел. Скандал вышел полный – на следующий день попал в газеты. Бабушка даже плакала».

Как мы видим, Ржевский не просто безобразничает, но с умыслом, с каким-то тайным, не совсем понятным вызовом: не столько против бога, сколько против долдонства. «Однажды Сергей Семенович отправился в маскарад. Он нарядился печкой: разделся донага и влез в картонную коробку. Спереди был затоп, сзади отдушник. Возле закрытых отверстий были надписи: «Не открывайте печку, в ней угар». Такая надпись поощряла гостей открывать «печку» и в нее заглядывать. Всякий видел голые члены мужчины спереди и сзади. Одни плевали, другие хохотали. Наконец явилась полиция, и его с триумфом вывели».

Далее очень интересно: «На другой день опять напечатали в газетах. Тогда ничего политического печатать было нельзя, а потому газеты накидывались на скандалы с большим рвением, надо же было их чем-то заполнять (таким образом Надежда Петровна Ржевская простодушно объясняет нам причину популярности желтой прессы в России – ничего, в общем, не изменилось с тех пор). После этого случая Ржевского решили женить. Когда он начал объясняться, неловко повернулся, и из его кармана выпали две корочки черного хлеба, которые мать сунула ему в карман брюк «на счастье». Невеста принялась хохотать, Сергей Семенович сконфузился страшно и выбежал вон. «После этого уже никакими судьбами не могли его уговорить жениться. Так он и умер холостяком в старых годах».

Как мы видим, жизнь подлинного Ржевского ничем не напоминает содержание анекдотов, а по части отношения с женским полом так и вовсе им противоречит. Жил он впоследствии замкнуто, людей чурался, и шутки его напоминают скорее перформансы в современном духе, чем анекдоты на публику. Перформансы причем вполне красноречивые: своего рода частные «уроки свободы», не имеющие никакой практической выгоды, но служащие напоминанием о том, как можно прожить вне строя.

Я задумался над тем, почему молва впоследствии превратила умного и стеснительного чудака в чудовищного пошляка, который кроме «баб-с» и фривольностей ничего на уме не имел. Объяснение тут родилось довольно странное. Я бы назвал это «местью общества». Мы знаем, что общество не прощает тех, кто сильно выделяется из общего ряда. Можно быть хамом, пошлецом, негодяем, вором и при этом считаться вполне респектабельным человеком, если соблюдать «приличия». Общество не принимает только тех, чьи мотивы ему непонятны. Помните, год назад риторически вопрошали: «Ну, и что эти синие ведерки хотели доказать?» Да ничего особенного: просто подавали пример другой жизни. Я думаю, сегодня Ржевский присоединился бы к группе «Война», и современные приспособленцы ненавидели бы его так же, как ненавидят Леню Еб...того.

Чудаки есть везде – но в одних странах чудачества впоследствии странным образом двигают прогресс вперед, приносят обществу пользу. В России этот опыт мало того что остается непонят, невостребован, но общество к тому же еще и изощренно мстит такому человеку. Месть общества состоит в том, что такому человеку придумывают намеренно дикую мотивацию, унизительную для него. Например, когда человек воюет с несправедливостью, о нем говорят, что он делает это ради пиара или что его купили американцы. Общество в силу своей испорченности приписывает чудаку ту степень пошлости или низости, до которых способно дойти само. Оно вешает на незаурядного человека все свои комплексы, пороки и неприличные желания. Анекдоты про Ржевского придумали убежденные пошляки – те, которые считали, что пошлость есть мера всех вещей. Ну, а уж советские анекдоты о Ржевском были местью всему дворянскому сословию – тому высшему, сверхценностному образу мыслей, который недоступен плебеям и оттого особенно их злит. Плебею хочется, чтобы и все вокруг тоже были прагматичными свинками. Он не способен понять высоких мотивов и поступков – ради общества или ради искусства, например. Трагична судьба свободного человека в России. Любое воровство или мерзость забудутся, а свободолюбие так и останется несмываемым пятном на биографии – через 100, 150 лет. И единственная память о таком человеке – пошлые анекдоты.

Все новости