Седые камни Кёнигсберга

Здесь! – Конунг Хакон, сын Харальда Синезубого, с размаху воткнул меч в землю.

Река Преголя, «путь в мир иной», делала здесь поворот, и в излучине было тихо и спокойно. На горе шумела священная дубовая роща пруссов – Тувангсте, а сами прусские племена издревле использовали реку как границу, перегораживая её лодками – плати, купец, или отправляйся восвояси…

Дружина викингов одобрительно заревела. Место сулило и покой, и добычу. Ветер трепал бороды старых рубак, и лодчонки пруссов казались игрушечными по сравнению с ладьями пришельцев.

– Да, здесь, – повторил Хакон и оглянулся на дружину.

– Йассо! Йаха! Йавист! – было ответом ему.

Пруссы угрюмо взирали на викингов из-за частокола засеки. Противостоять викингам значило погибнуть в неравном бою.

Так было выбрано место для Кёнигсберга – «Королевской горы»…

…Удушающая московская жара осталась позади, не успевая угнаться за скорым поездом «Янтарь», но преследовала нас, сколько было сил. И вот отступила под Оршей, сдалась. И угрюмая туча внезапно накрыла перрон, и вихри кружили края её в разные стороны, и хищные молнии показывали свой норов. Дождь, спасительный ливень хлынул с небес, и земля, закатанная в бетон, счастливо вздохнула.

И уже дождь не будет отпускать меня до Калининграда и пару суток мочить солёной взвесью прозрачных брызг – море-то рядом!

И в пелене дождя древняя столица прусских королей предстала угрюмым советским недостроем – здания без излишеств и фантазий на широких проспектах, где некогда теснились под островерхими готическими крышами дома ремесленников и профессоров, музыкантов и торговцев…

Первое впечатление – старого города тевтонских рыцарей, одного из красивейших в Европе, больше нет. Но потом, когда рассеются тучи, когда нежаркое прибалтийское солнышко пригреет, приголубит горожан, когда отступят туман и морок, окажется – Кёнигсберг здесь. Не в расчищенном от послевоенных руин, а заодно от памяти о Пруссии центре – нет, по окраинам, где в тени каштанов и лип сотнями ещё стоят вековые дома из серого шероховатого камня, под зелёно-красными крышами, где ещё есть витражи и где под старыми пнями, в тени кряжистых дубов, того и гляди мелькнёт колпак то ли гнома, то ли тролля, то ли алый башмачок Дюймовочки, слетевший с ножки и затерявшийся в густой нестриженой траве.

– И они повели нас на Северный вокзал, где уже стоял под парами состав. – Седой человек, похожий на художника, с трудом подбирает слова. – Я оглянулся и увидел тётушку Фанни, она больше не могла идти и сидела на тротуаре. Она всегда всего боялась и за всех волновалась, и я всю жизнь помню её последний взгляд – одновременно укоряющий, молящий и всепрощающий…

Михаэль Вик приехал из Штутгарта. Он один из нескольких кёнигсбергских евреев, выживших в войну.

А колонна из семисот женщин, стариков, детей и мужчин всё тянулась и тянулась по мощённым булыжником мостовым. Играла музыка, и приятно улыбались конвоиры.

Маленький Михаэль помогал нести вещи маме.

– Уже на вокзале она показала мне глазами на охранника, который выглядел добрее других, и прошептала: «Беги…» Я не хотел, но она толкнула меня в спину. Я подошёл к солдату и сказал: «Герр зольдат! Меня ведь нет в списках, я только помогал донести вещи…»

Он помолчал, а потом сказал: «Иди…» И я пошёл и слышал, как он объясняет другим конвоирам: «Этот мальчишка затесался случайно, он помогал донести вещи, и его в списках нет…»

В зале Калининградской областной думы – встреча представителей еврейской и немецкой общин города. Некоторые – и евреи, и немцы – специально приехали из Германии. Заметно волнуется германский консул, у него сбился набок галстук, что редко бывает с дипломатами.

Детский оркестр из Германии исполнил что-то печальное.

Евреи и немцы сидели отдельно.

Только Вик – рядом с консулом.

– Это был немецкий солдат? – спросил я его после собрания. – Может быть, литовский или русский полицейский? Или всё же эсэсовец?

Повисла пауза. Немцы замерли.

– Нет-нет, солдат, не полицай, – ответил Михаэль. – Вот только я не знаю, не помню – СС или вермахт, я не разглядел повязку, а полевая форма у них была похожей…

– Вы верите в Бога?

– Да. Но Бог для меня не персонифицирован, я ни иудей, ни христианин…

– Вы обещали задать только один вопрос! – зашипела, при этом продолжая улыбаться, переводчица Светлана.

Но Вик сделал разрешающий жест – может, он помнит русские слова? Ведь его вместе с остальными гражданами рейха депортировали на Запад только в 1948 году…

– Кому вы благодарны за спасённую жизнь? – продолжил я. – Господу или тому солдату?

Он долго молчал. Потом грустно улыбнулся и тихо сказал:

– Обоим…

Будто тихий ангел пролетел над залом заседаний, и люди потянулись на выход.

Евреи – отдельно.

Немцы – отдельно.

Из документа об исполнении акции в отношении евреев из Кёнигсберга:

«Работа остающихся здесь, под Минском, частей СС происходит в обычном режиме. 17 и 18 июня были выкопаны рвы, а 26 июня, как и ожидалось, прибыл эшелон из Рейха… Для принудительных работ были отделены от общей массы 70 мужчин».

Война здесь напоминает о себе на каждом шагу. И странно чувствовать себя как на минном поле в толпе беззаботных студенток в набедренных повязках, на мостовых, по которым с рёвом несутся современные варвары на мощных мотоциклах, в уютных кафе, где все сидят с ноутбуками и что-то ищут и ищут в Сети…

Может быть, завтрашний день?

И уж никак не вчерашний…

Здесь поверх вековой брусчатки зачем-то кладут асфальт. Через пару лет булыжники взламывают покрытие и всё приходится делать вновь.

– Так за этим и стараются, – объяснил мне таксист Евгений, – а строительно-монтажные управления всегда обеспечены работой…

Память, больная память Кёнигсберга пробивается пожухлой травой сквозь булыжник мостовых.

Вот её и асфальтируют.

Здесь на набережной – подлодка и пара судов, превращённых в музеи. И плавают акулы в аквариумах в трюмах кораблей, и пятятся за стеклом омары, и поют колыбельные неземной красоты подводные цветы.

Здесь всё обманчиво, призрачно, двойственно – не дожди ли тому виной?

Таксист Евгений – на самом деле не Евгений и не таксист, а в прошлой жизни – менеджер по туризму. Хочет им быть и в будущей.

Рок-певица Асилия, по виду валькирия, совсем не Асилия, и в реальной жизни – молодой учёный, сделавший пару открытий.

Проводница поезда Анжелика училась в МГИМО. Этим летом восстанавливается, и в служебном купе хищно светит синим глазом ноутбук.

Мэтр гостиничного ресторана – художник-портретист.

Может, именно поэтому меня там чуть не отравили за завтраком…

– Извините! – лучезарно улыбнулась тремя сотнями зубов то ли щучка, то ли акулка, то ли официантка. – Бывает, надо же, одно тухлое яйцо во всей партии – и попалось именно вам…

Калининград, Калининград! Во многом ты ещё Кёнигсберг…

Или наоборот?

…Немцы построили недалеко от города деревню в четыре дома из экологически чистых материалов – для многодетных семей, которые должны будут брать ещё и чужих детей на воспитание. Четыре гектара земли, два трактора, теплицы, клубника, конюшня…

– Идея таких поселений, которые немцы строят по всему миру, ну в Уганде например, – приобщить детей к труду, воспитывать их через труд, – Сергей, директор фонда, хозяйствующего в детской деревушке, улыбается приветливо.

– Арбайт махт фрай? – неожиданно вырвалось у меня.

– Ну что вы… – улыбнулся директор и бывший полковник, – просто с младых ногтей даём детям специальность крестьянина…

– А оно, государство, на нас косится, мол, мы сектанты, – вставила лыко в строку его супруга. – Потому что немцы требуют, чтобы мы детей вегетарианцами растили…

Сергей строго глянул на супругу.

– А я что? Я ничего, – заторопилась она. – Я тоже говорю, деткам мяско надо…

– Ты чем сейчас занят? – спросил я подростка Эдика.

– Кошу, – ответил он. – В смысле, траву…

Фамилия Сергея – Вислов, жены – Энгель. Говорят, что русские…

А деревня называется Салем, по имени германского фонда. Тоже, изволите видеть, что-то не немецкое…

Говорю же, здесь всё неоднозначно.

…Английская авиация разбомбила центр города в конце августа 1944 года. Так же, как, например, Дрезден. Это были акции устрашения, подрыва боевого духа немцев – ну, вспомните, ещё Чингисхан учил: чтобы уничтожить врага, нужно убить его семью…

Кафедральный собор пал в огне.

Кафедральный собор восстал из пепла, реконструированный уже в наши дни.

И той же металлочерепицей, стилизованной под медь, что и крыша величественного собора, у стены которого спит Кант, крыты и строительные вагончики поодаль.

Времянки. Не пропадать же добру…

Волна звуков накрыла толпу – и та превратилась в аудиторию. Орган собора, восставшего из небытия несколько лет назад, смял душу, перетряс её, выбил плёткой пыль, прополоскал в Преголе и вернул на место.

Прижалась к матери маленькая девочка. Не утирал слёз, не замечая их, пожилой человек, по виду – рабочий.

Звуки тонули в сумрачных глубинах зала и парили под высокими невесомыми сводами.

Догорали витражи.

Конечно, это был Бах. Токката и фуга.

Неужели я плакал?

Все новости