ПУШКИН И ПУСТОТА. Александр Сергеевич как отец русского гламура

Посещая недавно Центральный Дом Художника на Крымском валу, я с удивлением обнаружил, что с угла перед фасадом, если идти от Ленинского, вырос новый парк скульптур, эдакий пушкинский уголок. Поэт в разных позах и ипостасях: Пушкин-лицеист, весь порыв и вдохновение, Пушкин и Дама (весь галантность), Пушкин на скамеечке (наверное, в Михайловском, в творческих муках), Пушкин на дуэли (нахохлился, ушел в воротник, в смутных предчувствиях). Бронза, камень, гипс – безвкусно, в разнобой и как-то неисправимо официально. Почти как советская лениниана: Ленин и дети, Ленин и печник, Ленин и снегирь.

С Пушкиным Москве не повезло: за последние 20 лет память поэту отлилась в чистейшие образцы лужковского китча. Скульптура "Пушкин и Натали" у пушкинского дома на Арбате работы баловня московского правительства скульптора Бурганова – щеголеватый поэт, утопающий в жабо, и его жена с овальной, словно дыня, головой, застыли в нелепо-торжественном котильоне. Та же сладкая парочка изображена в аляповатой ротонде у Никитских ворот: крохотные Пушкин и Гончарова потерялись среди толстых дорических колонн, словно вышедших из дома Собакевича, а венчает ротонду золотой купол, точь-в-точь как на иерусалимской мечети Аль-Акса.

Неподалеку от этой композиции расположен главный символ московской буржаузности, флагман гастрономической империи Новикова ресторан "Пушкинъ". Заходить в него даже необязательно; чтобы проникнуться духом этого места, достаточно понаблюдать за парадным подъездом, где стоят под пар?ми квадратные "геленвагены", и их водители с квадратными плечами и квадратными затылками судачат с лакеями из "Пушкина" в ливреях – точь-в-точь как челядь двести лет назад.

Апофеоз буржуазной пушкинианы – жилой комплекс "Он?гинъ" на Полянке: именно так, через "ять". Человеку, знакомому со школьным курсом литературы, сложно понять, как именем "лишнего человека", пустого и бездушного светского франта, можно назвать дом, где, по идее, будет жить семья и расти дети – но вот есть же, например, в Москве дом "Эгоист" в Сокольниках, и ничего, живут люди. Но здесь главное, конечно, не моральный облик Онегина, а "жизнь в свете", как гласит лозунг дома, "парадные лестницы и светские залы, в которых блистали Пушкин и Лермонтов, жили члены царской фамилии, наследственная знать и владельцы уральских заводов", как угодливо льстит покупателю рекламный буклет.

Пушкин – универсальный рекламный ход, который своей светскостью, оборотистостью, абсолютным комильфо выполняет любую маркетинговую и коммуникационную задачу, это универсальный речевой код. "Кто дверь закрывать будет, Пушкин?" "Что я вам, Пушкин, за все отвечать?" А Пушкин такой, он за все ответит и всюду успеет. Потому что Пушкин, как писал еще в 1859г. Аполлон Григорьев, это "наше все". Или, как ответил сто лет спустя в своем лагерном эссе "Прогулки с Пушкиным" Абрам Терц, он же Андрей Синявский, Пушкин – это "универсальный человек Никто": его лицо "расплывается в сплошное популярное пятно с бакенбардами".

Так что же такое для нас Пушкин, и почему его именем покрывается все, от высокой поэзии до скабрезного анекдота, от "всемирной отзывчивости" до буржуазной пошлости? Дело в том, что Пушкин давно перестал быть просто поэтом и превратился в миф, в общее место, в культ, который одновременно творится государством с его бронзовыми памятниками, юбилеями и академиками, и народом, с его анекдотами под Хармса и хулиганской переделкой "Онегина". "Наше все" это одновременно Великое Ничто, полная и самодостаточная пустота. Как пишет тот же Синявский, "пустота — содержимое Пушкина. Без нее он был бы не полон, его бы не было, как не бывает огня без воздуха, вдоха без выдоха".

Пишу это вовсе не с тем, чтобы Пушкина принизить или сбросить с пьедестала; я хочу понять загадку его универсальности, и мне кажется, что она заключается в том, что он изначально представлял из себя идеальную форму без содержания. Сам Пушкин дал нам ключ к разгадке, сказав о себе: "И неподкупный голос мой был эхо русского народа". Пушкин – это медиум, зеркало, транслятор, у эха нет собственного Я, оно все – сплошной отзвук.

Именно это сказал о нем Гоголь в своих заметках о русской поэзии: "Все наши русские поэты: Державин, Жуковский, Батюшков удержали свою личность. У одного Пушкина ее нет. Поди улови его характер как человека! Наместо его предстанет тот же чудный образ, на все откликающийся". А вот другой, гораздо менее известный отзыв о юном лицеисте, принадлежащий первому директору Императорского лицея Егору Антоновичу Энгельгардту "Его сердце холодно и пусто; в нем нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало юношеское сердце" (1816 г.).

Впрочем, эта пустота позволила Пушкину вобрать в себя все стили и эпохи: от Байрона и Оссиана до цыган и южных славян, от Ганнибала до Пугачева. Сегодня это назвали бы постмодернизмом, а 19 веке Достоевский нарек это "всемирной отзывчивостью". И в этом смысле Пушкин – это поэтический образ России, глобальной периферии, страны догоняющей модернизации, которая уже добрых пять сотен лет стремится "догнать и перегнать" Запад, копируя его и споря с ним. Если Пушкин это эхо России, то Россия это эхо Запада. Может быть, именно поэтому Пушкин не является экспортным товаром, в отличие от других национальных символов, Шекспира и Гете: на Западе его изучают слависты, но не читает широкий читатель в силу все той же его гениальной вторичности.

Прелесть пушкинских стихов в их невесомости, бессодержательности, необязательности: с хлестаковской "легкостью в мыслях" (кстати, именно Пушкин подсказал Гоголю этот образ, да и сам Хлестаков, как помним, "с Пушкиным на дружеской ноге") он воспевает то ножку, то статую, разражается то анекдотом, то желчной эпиграммой, а то и дуэльным выстрелом – дуэлей у него случилось аж 29. Его "Евгений Онегин", который по недоразумению назвали "энциклопедией русской жизни" (по правде говоря, какая же это энциклопедия? Вот "Мертвые души" -- это точно энциклопедия), по сути является той же вдохновенной светской болтовней, где, по словам Синявского, "стих становится средством размывания романа и находит в болтовне уважительную причину своей беспредельности и непоседливости. Бессодержательность в ней сочеталась с избытком мыслей и максимальностью попаданий в минуту в предметы, разбросанные как попало и связанные по-обезьяньи цепкой и прыткой сетью жестикуляции. Позднее болтливость Пушкина сочли большим реализмом".

Стихийный постмодернизм наложил отпечаток и на самую его жизнь, которую он, первый в русской культуре, стал строить по законам жанра. "Он сразу попал в положение кинозвезды и начал, слегка приплясывая, жить на виду у всех". "Сведения о каждом его шаге сообщались во все концы России, — вспоминает П. А. Вяземский.— Пушкин так умел обстановливать свои выходки, что на первых порах самые лучшие его друзья приходили в ужас и распускали вести под этим первым впечатлением". По сути, Пушкин был первой русской поп-звездой.

Пустота Пушкина делает его удобной оболочкой мифа. Сначала культурного мифа об универсальности, который начал твориться с середины 19 века силами Гоголя, Белинского, Григорьева, Достоевского, а затем и державного мифа о Главном Русском Поэте, вершине поэтической вертикали. Забыты были детские вольности и флирт с декабристами, была прощена кокетливая пушкинская фронда: его стихи превратились в государственную добродетель. Пушкин рифмуется с любой властью – с имперской ("Певец Империи и Свободы", по словам Г.П. Федотова), со сталинской во время пушкинского юбилея в 1937г., с лужковским китчем во время юбилея 1999г., и уж тем более с нынешней российской властью, построенной вокруг пустоты и политических технологий. Ни к чему не обязывающие заявления о модернизации и инновации сродни пушкинскому искусству table talk, светской болтовни; раздвоенность нынешней власти, ее одновременная вездесущесть и тотальное отсутствие, ее полная неопределенность относительно будущего – это та же пушкинская легкость, оборотистость, умение понравиться всем.

И то, что Пушкин так легко вошел в новорусские рестораны и салоны, отлился в мелкобуржуазную пошлость бронзовых изваяний – тоже следствие его гламурности, умения изящно скользить по поверхности стиха. Ведь гламур и глянец – это прежде всего скольжение, непрерывное глиссандо. Пушкин – отец русского гламура, и в своем умении предвосхитить будущие жизненные формы, "русского человека в его развитии, каким, он может быть, явится через двести лет", как говорил о нем Гоголь, Пушкин, несомненно, наш современник.

Мои неюбилейные мысли о Пушкине опровергают наши гости, литературовед Лев Аннинский и политолог Марк Урнов в ближайшей "Археологии" в среду, 30 июня, в 20:05. До встречи в эфире.
26.06.2010 17:13 | Андрей Александрович
Разговоры о гламуре в настоящий момент следует,по-видимому,считать дурным тоном,поскольку сам дух аристократизма заменён зоологизмом.Зоочеловек более платёжеспособен так сказать.Потому-не продаётся вдохновенье,но можно рукопись...А русской эстетикой манипулируют люди не имеющие к ней никакого отношения!Подумайте как бы Александр Сергеевич отреагировал бы на того же Марка Урнова.)))Слышал как-то спор о.А.Кураева с уважаемым буддологом Б.Загуменовым о пустоте-Шуньяте.Прочитав Ваш текст невольно вспоминается та же логическая заданность...

Все новости