«Я – русский офицер!»

Фамилия Фолькман — немецкого происхождения. Когда именно обрусевшие немцы Фолькманы поселились в Харькове — точно неизвестно. Зато известно, что были они потомственными фармацевтами и владели собственной аптекой. В начале ХХ века в семье было четыре сына — Борис, Виктор, Федор и Николай. Жила семья в центре Харькова,
на Епархиальной улице (ныне — ул. Артема).

Когда началась первая мировая война, Борис Викторович, в отличие от множества других русских немцев, не поддался тогдашней патриотической моде на замену немецких фамилий русскими и остался Фолькманом. Но, нося немецкую фамилию, Родиной своей он считал Россию, любил ее и ушел воевать за нее на фронт. Добровольцем.

В первых же боях проявил Борис храбрость, сноровку и умение — когда в условиях нехватки боеприпасов приходилось ходить в штыковые атаки. Вот где пригодились ему навыки модной французской борьбы, которой они с братьями активно занимались до войны! Развитые этой борьбой сила, ловкость и реакция помогали выходить из самых отчаянных переделок. Уже в старости Борис Викторович рассказывал внукам об этих атаках, о схватках с громадными неприятельскими гренадерами, показывал приемы штыкового боя — как парировать выпад соперника, отбить нацеленный в грудь удар и метко ударить самому.

За отличия в боях Борис Фолькман получил Георгиевский крест. Уровень образования позволял ему рассчитывать на получение офицерского чина. С фронта Бориса командировали в военное училище. Быстро пролетели четыре месяца ускоренных курсов офицерской подготовки, и вскоре молодой прапорщик вновь отбыл на фронт, в расположение родного 121-го пехотного Пензенского полка.

Весной 1915 года в Карпатах, на участке фронта 10-го армейского корпуса этот полк занимал ключевую позицию — лесистую горку на левом фланге. Позиция эта, которую так и называли — «Пензенская горка», была оборудована силами самих солдат полка и считалась самой надежной и удобной. Воспользовавшись подручным лесом, пензенцы прочно укрепили окопы бревнами, устроили солидные блиндажи и перекрыли ходы сообщений. Незадолго до знаменитого наступления Макензена в Галиции полк хотели сменить и отвести в ближайший тыл для короткого отдыха. Однако пензенцы по главе с командиром отказались покидать передовую. Слишком много труда они вложили в свою «Пензенскую горку» и хотели сами защищать свое «детище». Но защищать почти не пришлось. 19 апреля 1915 года в день решительной атаки Макензена их окопы были почти мгновенно сравнены с землей огнем тяжелой артиллерии. «Больше всего досталось ключу позиции — «Пензенской горке» — вспоминал уже в эмиграции бывший командир 31-пехотной дивизии генерал-майор Борис Геруа. — Как ни основательны были ее окопы и блиндажи — они оказались развороченными. Бревна летели вверх как спички. Защитники окопов, оглушенные, перемешанные с убитыми, в дыму и в песке, отупелые, прижимались к остаткам своих брустверов, сжимая в руках винтовки в ожидании пехотной атаки. Это были не люди, а автоматы. И они все же отбивали попытки противника подойти вплотную
и ворваться на позицию…»

Отбивался от наседавших врагов и прапорщик Фолькман. До тех пор, пока во время очередного артобстрела рядом с ним не разорвался снаряд. Контуженный, потерявший сознание офицер оказался погребенным под грудой земли. От смерти его спасли солдаты. Своего командира они очень любили и уважали. И когда увидели случившуюся с ним беду, то бросились на помощь. Без лопат, одними руками разгребли завал и извлекли офицера…
Русская армия медленно отступала. Поправляясь от контузии в санитарном обозе, Борис Викторович как-то увидел в лесу кем-то брошенного коня с перебитой передней ногой. Увидел и подобрал. Раненое животное не могло поспевать за обозом. Тогда Борис выбросил из своей офицерской телеги все вещи и погрузил в нее коня. Так и возил до полного выздоровления. Сам лечил рану, пользуясь познаниями в аптекарском деле. Конь совершенно поправился. И привязался к офицеру как собака, бегал за ним, не отставая ни на шаг. И впоследствии не раз выручал в трудную минуту.

Через месяц после случая с конем Борис Викторович увидел журавлиную пару. У журавля было подбито крыло и журавлиха никого к нему не подпускала. Фолькман подобрал и журавлей. Вылечил и приручил. А когда после очередного ранения поехал в отпуск, то привез журавлей домой, в Харьков. Держать птиц в городе было неудобно и домашние взяли их на дачу, в село. Местные крестьяне долго изумлялись, видя ручных журавлей во дворе у городских дачников. И даже прозвали семейство Фолькманов Журавлевыми.
Борис Фолькман после отпуска по ранению вернулся на фронт и вновь окунулся в военные будни. Нелегкие сами по себе, вскоре они стали кошмарными. И не атаки, не взрывы снарядов, не удушливые немецкие газы стали тому виной. Революция, пресловутая «великая и бескровная» превратила жизнь русских офицеров в кошмар…

В семейном архиве Валерия Федоровича Черная как реликвия хранится переписанная рукой Бориса Фолькмана «Молитва офицера». Это произведение, ставшее характерной приметой того времени, было написано кем-то из фронтовых офицеров и получило широкую популярность в офицерской среде. «Молитву» офицеры переписывали чернильным карандашом прямо в окопах или заучивали наизусть. Даже сегодня ее строки нельзя читать без волнения:

Христос Всеблагий, Всесвятый, Бесконечный,
Услыши молитву мою,
Услыши меня, мой заступник
Предвечный,
Пришли мне погибель в бою...

...На родину нашу нам нету дороги.
Народ наш на нас же восстал,
Он нам приготовил могильные дроги
И грязью всех нас закидал…

Грязи было море. Она лилась на офицеров из уст революционных ораторов на митингах, потоком низвергалась со страниц продажной прессы, сквозила в словах нового правительства.… Но если бы только грязь! Призывы утопить офицеров в их собственной крови все чаще воплощались на практике. Пьяные солдаты убивали своих командиров, грабили, срывали погоны. Городская чернь избивала офицеров на улицах. Им стреляли в спину, кололи штыками, издевались и даже пытали. Все чаще и чаще, переходя от отдельных случаев к повсеместной практике. Антиофицерская вакханалия продолжалась несколько месяцев. Летнее наступление еще более ухудшило положение офицеров и фронта. Донесения с фронта рисуют крайне неприглядную картину, никогда ранее не возможную для русской армии: «Последующие волны атаки в некоторых случаях не вышли вовсе, несмотря на самоотверженный пример офицеров, потерпевших значительные потери». «Развращенные большевистской пропагандой, охваченные шкурными интересами, части явили невиданную картину предательства и измены Родине. Дивизии бежали под давлением в пять раз слабейшего противника, отказываясь прикрывать свою артиллерию, сдаваясь в плен ротами и полками, оказывая полное неповиновение офицерам.

Зарегистрированы случаи самосудов над офицерами и самоубийств офицеров, дошедших до полного отчаяния.…Были случаи, когда горсть оставшихся верными долгу защищала позицию, в то время как в ближайших резервных частях шли беспрерывные митинги, решая вопрос о поддержке, а затем эти части уходили в тыл, оставляя умирать своих товарищей. Озверелые вооруженные банды дезертиров грабят в тылу деревни и местечки, избивая жителей и насилуя женщин». Лучшие офицеры, стремившиеся сделать все возможное, чтобы не допустить полного разгрома, в первую очередь и гибли. «Тщетно офицеры, следовавшие впереди, пытались поднять людей, — говорится в одной из фронтовых реляций. — Тогда 15 офицеров с небольшой кучкой солдат двинулись одни вперед. Судьба их неизвестна — они не вернулись».

В окопы, в окопы,
товарищи-братья,
В объятия смерти скорей,
Она нам охотно
раскроет объятья,
Нам место найдется у ней…

Борису Фолькману места у смерти не нашлось. Контуженный, трижды раненный офицер вернулся домой, в Харьков. Но ненадолго. Вскоре ему опять пришлось с оружием в руках защищать Родину, теперь уже от большевиков. В гражданской войне участвовали все братья Фолькманы. Федор был мобилизован красными, Борис, Виктор и
16-летний юнкер Николашка ушли в Белую армию. Выжить удалось только Борису.
Поручик Виктор Фолькман не смог эвакуироваться и разделил судьбу тысяч офицеров, расстрелянных в декабре 1920 году в Ялте. Федор умер через год. Судьба Николашки осталась неизвестной. А Борису, оставшемуся в России, пришлось скрываться. Под чужой фамилией Цуриков он жил в Богодухове, иногда тайно приезжал в Харьков к матери. Такая жизнь тяготила Бориса Викторовича. Необходимость прятаться, постоянно опасаться ареста, «играть в прятки» с органами — что могло быть унизительнее для достоинства русского офицера? И Борис решил покончить с такой жизнью. Однажды он явился в ГПУ и откровенно заявил, что он царский и белый офицер, к тому же убежденный монархист. Пусть большевики делают с ним что хотят, но прятаться он больше не намерен. Такой шаг тогда был равноценен самоубийству. Но Бог и здесь хранил Бориса. Нет, большевики не прониклись мужеством, честностью и благородством поступка офицера. Просто и среди комиссаров иногда встречались порядочные люди. Одним из таких людей оказался бывший солдат 121-го пехотного Пензенского полка и фронтовой денщик Бориса Викторовича. Этот комиссар и спас своего бывшего командира от чекистского застенка. Взял на поруки, заявив, что Фолькман — «человек такой, что отца не надо».
Бориса оставили в покое. Правда, жил он в Харькове «лишенцем» — без прав, без работы и средств к существованию, в голоде и бедности. Но зато с чистой совестью и сохраненной честью, замарать которую не смогли никакие искушения.

Во время Великой Отечественной войны Харьков оккупировали немцы. По гитлеровским законам Фолькман считался «фольксдойче» — так называли этнических немцев, проживающих в оккупированных странах. Для «фольксдойче» создавались хорошие условия, недоступные «неарийскому» населению. Им выдавали продуктовые пайки, одежду и другую «гуманитарную помощь». Правда, иногда эта помощь, как и квартиры, в которые селили «фольксдойче», являлась имуществом расстрелянных евреев…
Борис Викторович ненавидел большевиков. И особо не скрывал этого, ругая их в семейном кругу с пеной у рта. Гитлеровцы не могли об этом не знать. Они пришли в тесную подвальную каморку Фолькмана и предложили ему на правах «фольксдойче» переехать в бывший дом Фолькманов, обещая выгнать оттуда семьи коммунистов. И как же были ошарашены фашисты, когда этот пожилой человек, столько натерпевшийся на своем веку от большевиков, вдруг гордо распрямил спину и заявил оккупантам на чистейшем немецком языке: «Я — русский офицер! В моих жилах течет немецкая кровь, но душа моя — русская!» С гневом он отверг все посулы, заявив, что не видит принципиальной разницы между коммунистами и национал-социалистами и что никогда не примет помощь нацистов…. В общем, если чем и помогло Борису Викторовичу его немецкое происхождение, так это избежать смерти от рук разъяренных гитлеровцев…

А вот не погибнуть от голода в годы оккупации ему удалось, пожалуй, вновь только с помощью свыше. И благодаря офицерской воле, закаленной в годы испытаний. Борис Викторович не только выжил сам, но и помог выжить семье. Валерий Федорович Чернай, внук сестры Фолькмана, вспоминает, как раздобыв где-то кусок мороженой тыквы, тот принес ее детям. Из горстки пшена бабушка сварила «гарбузовую» кашу, которую голодные дети принялись уписывать за обе щеки. Заметив, как у «дяди Бори», как называли его дети, от голода сводит судорогой скулы, маленький Валера хотел поделиться с ним своей мизерной порцией каши. Но Борис Викторович заверил ребенка, что уже поел, отвернулся и поспешил уйти…

Скончался Борис Викторович после войны. В последние годы жизни, благодаря маленькой пенсии, ему уже не приходилось голодать. Но голод военных лет навсегда врезался в его память и сознание. После смерти Бориса Викторовича под его кроватью родные нашли два мешка сухарей — на случай нового голода…

К сожалению, Борис Фолькман не оставил после себя никаких записей или мемуаров. Но боевые награды и фронтовые фотографии сохранил. Внуки свято берегут их и гордятся памятью деда. Валерий Чернай является председателем Харьковского губернского дворянского собрания, его двоюродный брат Леонид — активным членом этой организации. Услышанные внуками в детстве рассказы дедушки о былой России привили любовь к ней, научили чтить ее историю и память служивших ей многих поколений предков.