Из безвестного древнего рода

А между тем принадлежность к тому или иному сословию вовсе не означает наличие каких-то особых черт характера, и уж тем более нравственных качеств.

Возьмем лишь один, далеко не единичный пример. Вряд ли кто-то из читателей слышал о князьях Шелешпанских. Даже такой признанный знаток дворянской генеалогии, как составитель «Российского родословного сборника» П. В. Долгоруков, полагал, что род этот, восходящий к XVI Рюрикову колену, вымер еще в XVIII веке. На самом же деле он продолжал существовать вплоть до 1870-х, владея поместьями, причем не где-нибудь на окраинах Российской империи, а, можно сказать, в самом центре ее – в Костромской губернии. В пореформенные времена, когда прежние барские владения стали одно за другим переходить к купцам-промышленникам и мужикам-кабатчикам, князья Шелешпанские довольно быстро перешли в разряд оскудевших, разделив судьбу многих своих собратий.

Но вот что самое поразительное: за пятьсот лет существования этот род не дал ни одного мало-мальски известного государственного деятеля, военачальника или даже придворного, не говоря уже о писателях, художниках и вообще людях искусства! Перерыв целые горы мемуарной литературы, крайне трудно отыскать даже простое упоминание о них. Забившись в свой медвежий угол, князья Шелешпанские жили неведомой за пределами ближайшего околотка жизнью, где главное место уделялось псовым охотам, многодневным попойкам, иллюминациям, фейерверкам и прочим столь же полезным занятиям.

О нравах, царивших в среде окрестных помещиков, дает представление дневник Карла Майера, служившего в 1830-е годы управляющим в имении князя Л. В. Шелешпанского. Вот одна из красноречивых выдержек из него: «На двор Лагунова забежала борзая собака соседа и бросилась на домашнюю. Чужую убили. Через три дня Лагунов пил чай на террасе; на двор въехал соседский доезжачий (старший псарь. – А. И.) и, не снимая шапки, говорит, что барин приказал сказать, что ты убил у него собаку, за это он сегодня сжег у тебя мельницу и в ней мельника с семьей, так что: ты миру просишь или продолжать станешь? Просили миру. Съехались с охотами и псарями в поле, на ничьей земле праздновали мир три дня...».

Там же, немного ниже, следующая запись: «...давали за Злодея и Вихру (собачьи клички. – А. И.) пятьсот рублей ассигнациями да две дворовые семьи на выбор. Злодей муруго-пегий, татарский, больно хорош. Не продали». Оно и неудивительно: в российском феодальном захолустье хороший пес ценился не в пример выше дворовых людей, о чем писал еще Грибоедов, рассказывая устами Чацкого о Несторе «негодяев знатных», окруженном толпою слуг:

В усадьбе Шелешпанских имелось собачье кладбище с настоящими памятниками и мраморными плитами. На некоторых, особенно дорогих для хозяев могилах красовались вырезанные на камне эпитафиии вроде нижеследующей: «Я, Карай, сын благородных родителей Вьюги и Поражая, покоюсь на сем месте. Моя жизнь была недолгой, но счастливой; слава же моя есть и будет вне сравнений. Не было мне равных в искусстве доставать зверя. Все возносили мне хвалы за способность брать матерого волка с первой угонки и сразу по месту. Смерть моя жестоко опечалила Солигаличский уезд и всю губернию».

Кстати сказать, в свое время князь приказал своему крепостному живописцу Филофею Сорокину написать портрет упомянутой Вьюги, родительницы достославного Карая. Не лишенный таланта и человечности художник изобразил на первом плане борзятника (псаря, ведавшего борзыми) Ивана Рябова, а в левой нижней части картины – собаку, вытянувшую к нему голову в ожидании ласки. Князю это не понравилось: «Я ему, дураку, суку велел срисовать, а не Ваньку. У Вьюги щипец (морда. – А. И.) ангельский, а у Ваньки – харя! На нее любоваться?».

Однако его ничуть не смущало то, что мифологические персонажи, изображенные тем же Филофеем Сорокиным на стенах так называемой Античной гостиной барского дома, имели вполне узнаваемые лица из числа княжеской челяди. Там можно было встретить и кентавра со стриженной в скобку головой и нательным крестом, и скуластого фавна с нелепо торчавшими из головы коровьими рогами, и курносую вакханку с лицом одной из дворовых девок, и самого князя, повелевшего изобразить себя в виде бога виноделия Диониса с виноградной гроздью, свисающей возле правого уха!

Это был замкнутый мирок, населенный исключительно туземцами, и он, их господин, правил здесь безраздельно. Его власть над холопами была почти божественной, и князь мог позволить себе любые причуды. Впрочем, они не заходили дальше оголтелых псовых охот и праздных забав. Никакими особенными злодействами Л. В. Шелешпанский не прославился и кончил тем, что, разорившись, скрылся от долгов в неизвестном направлении, оставив навсегда пустым приготовленное для него место в семейной усыпальнице.

Куда более долгую и страшную память о себе оставила другая представительница того же рода, обитавшая в конце XVIII – начале XIX столетий в соседнем Чухломском уезде и прозванная за свои злодеяния чухломской Салтычихой. Ее муж отставной капитан князь А. С. Шелешпанский в 1791 году переселился из Петербурга в унаследованное от отца костромское имение Тимошино, заняв должность уездного судьи. К тому времени он уже лет десять как был женат на Анне Степановне Верховской, также происходившей из костромских дворян, и успел прижить с нею восьмерых детей.

От деревенской ли скуки или уступая порочной наследственной склонности, княгиня пристрастилась к горячительным напиткам, и, по словам ее современника и соседа, «начинается вскрытие женской натуры самой свирепой, отвратительной и позорной». Зрелище чужих истязаний и мук доставляло ей неизъяснимое наслаждение: в течение шестнадцати лет она до смерти засекла 18 человек, не говоря уже о каждодневных жестоких побоях дворовой прислуги. Не раз доведенные до отчаяния люди пытались жаловаться на свою госпожу, но выборные должности судьи, исправника и уездного предводителя дворянства занимали ее ближайшие родственники, включая мужа, поэтому все оставалось шито-крыто.

В конце концов нескольким крепостным удалось бежать из усадьбы и добраться до Петербурга, где они смогли подать жалобу самому императору Александру I, который распорядился произвести строжайшее расследование. В результате злодейку-княгиню заключили в монастырь, а через два года, по словам того же современника, «ни с того, ни с сего у ней лопнул живот, вышли потрохи, и фурия умерла в страшных мучениях». Конец почти сказочный, но, по-видимому, достоверный. Остается приписать эту смерть, как это делает рассказчик, божественному правосудию, оказавшемуся, как всегда, куда более справедливым, чем человеческое. Вот и все, чем древний княжеский род Шелешпанских запечатлел в истории свое имя.

В наше время невесть откуда появились новоявленные графы и князья с претензией на принадлежность к сомнительной «элите». Живи эти люди в начале 1920-х годов, в эпоху диктатуры пролетариата, когда ценились исключительно рабоче-крестьянские корни, вероятно, они с легкостью обнаружили бы у себя таковые, но сегодня в почете «голубая кровь», и если других поводов для гордости нет, желательно иметь хотя бы этот. Однако мы убедились, что громкий титул ни в коей мере не свидетельствует о подлинном благородстве, так же как потомственная принадлежность к профессиям слесаря или молотобойца отнюдь не гарантировала несгибаемую верность идеям пролетарской революции. Так стоит ли творить новые мифы, которые, право же, ничем не лучше старых?