Жуков С.А. «История рода. Книга первая»

История рода (Один век семейной хроники)

Пролог

Писать историю обыкновенного семейства в России - дело нелегкое. Русские - народ кочующий; архивы в нынешнем столетии пришли в упадок, церковные записи разворовываются... Да и не в архивах только дело. Так ли уж редко внук ничего не слышал о дедушке по причинам, далеким от человеческой логики, но тем не менее имевшим место? И мало ли семей, коих отеческие могилы разбросаны по всей земле, а облик и имена ближайших пращуров не известны потомству ? Я далек от того, чтобы упрекать кого-либо: все мы дети народа с трагической судьбой. Но чувство того, что и я могу быть отнесен к Иванам, не помнящим родства, - жгло меня со времен сознательной юности.

Исторические потрясения затронули и мою семью; уже став взрослым, я начал задаваться вопросами: кто мы и откуда есть пошли?.. где и как жили мои деды и прадеды ?.. Я веду речь, главным образом, о линии отца - то есть о фамилиях Жуковых, Клишиных и близко связанных с ними узами родства. Никто из сородичей не предпринимал систематических попыток такого исследования, зато многие оказались чудесными рассказчиками и охотно делились воспоминаниями. Результаты поисков посильно пытаюсь изложить в этой "Истории рода".

Предки мои были люди простые, крестьянские, бесписьменные, оставившие после себя только устные истории жизни; к тому же род наш перекочевал в 70х-80х годах прошлого века из Тамбовской губернии на Алтай. Какова была крестьянская жизнь до Великого Переселения, знаю лишь в общих чертах. Нет достоверных сведений и о географии движения на восток; ее можно представить по документам, которые оставила волна миграции русского крестьянства, устремившегося после освобождения от крепостничества и навалившегося вслед за этим разорения искать лучшей доли на вольных немерянных землях Казахстана, Алтая, Сибири... Историческая волна, когда переезжали целыми деревнями, обозным способом, со скарбом и скотом, перенося на новое место старые привычки, традиции, верования! Интернациональная волна - на Алтай и в Восточный Казахстан, где осели Жуковы и Клишины, шли русские, украинцы, немцы, башкиры, чуваши, мордва, татары (позже, бурями сталинских ссылок были занесены литовцы, латыши, чеченцы)... Основательное освоение громадной территории, принадлежавшей России уже с XVII-XVIII веков: вослед за казаком-первопроходцем, за служилым человеком шел земледелец... Это медленное движение на Восток можно сравнить разве что с колонизацией Западной части Северо-Американского континента.

Род наш, сам по себе многочисленный (семьи, как правило, были многодетными), был малой частицей этого потока. Кто-то уходил в поход раньше, кто-то позже - здесь не было однородности. Поселившиеся на новом месте звали к себе родственников; эпопея заняла, вероятно, до двух десятков лет... По имеющимся у меня устным свидетельствам и документам, я оцениваю этот период рамками 1875-1895 гг. На старом месте, в Тамбовской губернии, должны были сохраниться неуехавшие представители рода, следовательно, можно предпринять попытку разыскать потомков тех фамилий. В Тульской области, например, есть деревня Клишино и, несмотря на то, что фамилию эту встретишь нечасто, много Клишиных сегодня во Владивостоке: не заброшены ли они судьбой из нашего нечерноземного гнезда? Не являются ли отростком могучей родовой ветви? Заказать изучение генеалогии рода можно на нашем сайте.

КНИГА ПЕРВАЯ

Тамбовские корни

Изначальные предки мои были крестьянами, жили в тамбовской деревне Ламки и, сдается мне, крепостными не были. Природа в тех местах хорошая, но становилось тесновато, землицы не хватало. Палага, моя прапрабабка, рассказывала, что выйдя замуж за Карпа Андреевича Краснослободцева), стала сороковой по счету в огромной семье. “Жили скученно, в одном дворе. Большая ограда была - несколько домов. Стряпали понедельно, по 2 женщины в смене, раз отпечешь - неделю отдыхаешь. Избы были немазанные, мыли их в год один раз. Засучаем рукава, хлеб месить... Одна стоит, соломы крутит - соломой топили. У сыновей сыновья были женатые, все вместе жили."

Сохранился ее рассказ, переданный независимо Агафьей Петровной Жуковой, в девичестве Клишиной, и Акулиной Кондратьевной Поздняковой, в девичестве Жуковой. Первый муж у Палаги умер от наговора, а она красавица была! - на ярмарке показали ей второго, сосватанного родителями жениха. "Видишь, он тот, в меховой шапке, на тройке с лентами ? Ен и жаних твой..." Смотрит девица, а парень-от низкого росточку, невидный, хоть и кони справные. "Ой, девоньки, как сердце мое оторвалось, так до сих пор на место и не стало!" - говаривала бабка Пелагея много лет спустя.

Интересно бы узнать, где ярмарки русские те проходили, что и как на них торговали, как веселились. Но это отдельный разговор...

Первые из моих сородичей появились на Алтае в 1870-х годах, лет через пятнадцать после Крестьянской реформы, а идея переехать бродила, очевидно, раньше. Карп Краснослободцев побывал на Алтае сначала ходоком. "Дедушка Карпуха первый приехал, понравилось ему - вернулся и семью забрал. Из Ламок в Золотуху ехали на лошадях, - рассказывает Акулина Кондратьевна Позднякова-Жукова. - Бабушка Палага (умерла в 1934) приехала в Золотуху: "...гляжу - наварили сырую тесту, все ядять, глотають" - первый раз увидели пельмени".

Кто в Дорогу уходил

Из участников Великого Переселения можно назвать: прапрадеда моего Кузьму Никифоровича Жукова ( 1843- после 1917), в 1877-м ему было 34 года, жену его и пятерых детей, родившихся еще в России - Семена, Макара, Леонтия, Федосью и Марию.

По линии Клишиных пошли искать лучшей доли пятеро родных братьев: еще один мой прапрадед - Калина (1839-1919), силач и кулачник Тарас (1847-1921), колдун Елисей, а также Степан и Илларион, о которых не знаю ничего замечательного. Всем - от 20 до 40 лет, у старшего брата Калины женатые сыны. Сын Петр вез жену Акулину - не жилица она была, умерла вскорости, - и, по-видимому, детей Мавру и Николая. Ехала девушкой Евдокия Калиновна, будущая "святая дева" баба Ганя. Ехали жена Тараса Григорьевича с маленькими сыновьями Петром и Архипом. Все они - герои моего повествования.

Чуть позже в путь отправилась будущая вторая жена Петра Калиновича Клишина - Евдокия Тихоновна (1862-1939), моя прабабка, с мужем Михаилом (ум. до 1894). В браке с Михаилом она прижила двоих дочерей - Дарью и Матрену, родившихся то ли в Золотухе, то ли еще в России. Можно насчитать, таким образом, не меньше 25 человек Жуковско-Клишинского племени, на себе испытавших Дорогу.

Самый старший из известных Жуковых, Кузьма Никифорович, оставшись вдовцом, долго жил один на заимке, где и скончался после 1917 года. От самого старшего из Клишиных, Григория, осталось только имя. Предположительное время его рождения 1801-1810 годы, так что до Похода он еще мог дотянуть. Кто он был, этот современник Пушкина, - крепостной крестьянин? казенный егерь, как услышалось мне в одном из семейных преданий?

Чем стала для них Дорога, что повидали переселенцы, каким опытом напитались, сколько времени находились в пути, кто указал им путь в алтайскую степь - не знаю... Наверное, кочевая жизнь длилась долгие месяцы, и много хлебнули они испытаний, пройдя пешком, проехав на телеге пол-России: Волгу, Урал, Западную Сибирь... Остается только надеяться, что сохранившиеся свидетельства очевидцев и историков помогут косвенным путем восстановить картину этого необычного путешествия.

Агафья Петровна, к примеру, говорила, что Клишины ехали месяц, на телегах, долго стояли у Волги - ждали переправу. По другим пересказам, переезд занял гораздо больше больше времени - до нескольких месяцев. Требует уточнения период 1877-1885 (1887), где, согласно материалам Всероссийской переписи 1917 года, первая дата означает год появления в Сибири многих из родичей, а вторая - поселения в Золотухе. Возможно, поначалу весь семейный куст поселился в другой деревне, а уж затем перебрался в формирующуюся Золотуху.

Так или иначе, к концу семидесятых годов прошлого столетия в истории рода открылась новая страница - Алтай.

Алтай, Белая земля...

Алтай издавна манил и русского крестьянина, и русского царя. Заселение алтайских равнин, а затем и гор великим народом шло постепенно, начиная с XVII века, сопровождалось вытеснением коренных племен.

Первыми, кто распахивал эти земли, были беглые из крепостных (шли - поколение за поколением, проникая все глубже в сердце Азии), и "отставные" солдаты. Бурные перемены происходили здесь в первой половине XVIII века: основание Петром Великим оборонительной линии фортов и крепостей; кровавое нападение джунгар на приграничные алтайские племена, повлекшее опустение обширных земель, которые позже были заняты русскими вольными поселенцами и регулярной армией; основание Демидовыми среброплавильных заводов; первые "ревизии", приписывание к заводам окрестного населения. К концу XVIII века территории Алтая были, хоть и редко, заселены.

В XIX веке процесс освоения края продолжался. Административное подчинение неоднократно изменялось. Еще в конце XIX века существовала огромная Томская губерния, в которую входила территория нынешнего Алтайского края.

Последняя ревизия на Алтае датируется 1858 годом. В документах этой ревизии село Золотуха не значится. Следовательно, оно основано между 1858 и 1887-м (год, когда деревня упоминается в переписи).

Алтайские земли привлекали российских крестьян: во-первых, землицы много, ("только и жить начали, когда в Сибирь подались" - передает Акулина Кондратьевна Жукова слова своей бабушки, Пелагеи Краснослободцевой); во-вторых, извечная тяга к воле, к Беловодью.

Алтай - смеситель народов. Возможно ли найти здесь "чистую" кровь? Китайцы до сих пор считают, что это их территория, венгры и болгары называют ее землей их предков (джунгар). В Змеиногорском уезде в 1917 году переписывалось население: русское, белорусское, украинское, польское, татарское, чувашское, латышское, эстонское, мордовское, немецкое, алтайское, калмыцкое, киргизское (подразумевались - казахи, иногда алтайцы). Киргизы (казахи) кочевали здесь; приходящие оседлые люди сужали им простор для кочевий, постепенно вытесняли, и - вытеснили еще до Революции. Кочевники ушли в Семипалатинскую степь и дальше - вглубь Казахстана.

Миграция, смешение продолжались в начале нынешнего столетия, идут и сейчас. Евдокия Михайловна Южакова, у которой я останавливался в селе Верхний Уймон, в горах, перебралась с родителями "из Расеи", из-под Новгорода, в 1918 году. Сценарий обычный: в России голодно, ходоки идут на Алтай, возвращаются, забирают семьи, одолевают дальнюю дорогу, получают землю...

В горных деревнях слушал я рассказы о том, как в наши дни женятся алтайцы на девушках из староверских семей, как расейские роднятся с казахами. Да и мой род - тому подтверждение: отец мой Александр Андреевич Жуков женился на маме, Надежде (Саре) Латкиной, наполовину белоруске, на четверть казашке или алтайке.

Новая родина

Итак, мои герои, крестьяне Жуковы и Клишины, в 1880-х годах поселились в селе Золотуха, что на юге нынешнего Алтайского края, в нескольких километрах от Восточного Казахстана. В начале ХХ века это было большое, богатое село волостного подчинения со своим приходом и церковно-приходской школой. По одну сторону речки с одноименным названием, протекавшей сквозь село, жили преимущественно русские, именуемые "москалями", по другую - украинцы, которых прозывали "хохлами". Кто и когда основал село ? Возможно, прямые мои предки и были в числе основателей. Барина тут уже не было - поселение вольных крестьян с выборным старостой и выборным "советом старейшин". Государственная власть осуществлялась из волостного села Локоть и выше - из Барнаула. Жили крестьяне по-разному: зажиточно и победнее, но резкого имущественного расслоения в молодой общине не наблюдалось - здесь никто не голодал, потому что землицы хватало, да и неурожаев, как правило, не было.

В 1893 году Золотухинская деревня Локтевской волости Бийского округа насчитывала 544 души мужского пола и 571 душу женского пола, имела 138 крестьянских и 6 не крестьянских дворов, 2428 десятин земли и молитвенный дом (Государственный архив Алтайского края - ГААК: Списокъ населенныхъ местъ Томской губернии за 1893 годъ. Томскъ. Типогр. губерн. Правленiя, 1893).

К 1911 году село разрослось: появились церковь, хлебозапасный магазин, кожевенный завод, винная лавка, училище М.Н.П. (?); проходили три семидневных ежегодных ярмарки, три торговых ярмарки. Дворов - уже 491, душ - мужского пола 1721, женского пола - 1661, количество земли - 26568 десятин (было куда расширяться!)

Строились вольготнее, чем в центральной России: дом-пятистенок, крытый навес для инвентаря и всякой всячины, загон для скота и птицы, баня, амбар; все хозяйство было обнесено высоким забором, с двух сторон примыкавшим к дому. Земляной пол двора был или плотно утрамбован, или имел дощатый настил.

Распахивали целину, и она давала неплохие урожаи зерна. Держали свои огороды. За сахаром, ситцем, солью, спичками и керосином (позже) ездили на ярмарку в Семипалатинск - тогда еще чистый от ядерной пыли...

То ли воображением, то ли генетической памятью дано мне видеть нелегкую жизнь первых колонистов в чужой для них буранной лесостепи, среди увалов и оврагов, столь отличной от "лесов, полей и рек" родной Тамбовщины. Как уж маялись они, выросшие на Руси, по местам детства, особенно лютой зимой, когда мелкого крупинчатого снегу наметало за ночь по самую крышу, когда унылый свист ветра смешивался с жутким и древним воем волка, когда белесое солнце еле проглядывало в низком, сером небе, сливающемся с землей, несущем туманные клочья, а остылые, обнаженные прорехи земли трескались, как старая кожа, когда странная азиатская тоска разливалась в заледеневшем воздухе и отравляла душу своими ползучими иглами. Но проходила зима, и наградой новоселам наплывали весеннее разноцветье трав, и вольный запах вспаханного поля, и деревенские праздники с гармошкой, с песнями и пляской, и тайные купальские ночи...

Сыновья после свадьбы строились рядом с отцами; к десятым годам двадцатого столетия в селе стало тесновато. Столыпинская реформа (1906) стимулировала крестьян на освоение новых пахотных земель, и они потянулись в другие места, основав неподалеку от Золотухи 9 новых поселков. К концу десятых годов возникли: Горновка, Ермашиха, Березовка, Антошиха. Вот в этом-то поселке - Горновка - в 1933 году и родился мой отец Александр... "А Золотухе хоть бы что, - рассказывает бабка Агафья Петровна, - только чуть пореже стала". И, помолчав,итожит: "Почти и не тронулась".

В октябре 1992 года случилось мне бывать в этих местах. Ехали мы в старом "москвиче", - Изжоге, как любовно обзывал машину владелец, мой троюродный брат Валерий, один из породы "бесов" в нашем роду: черный, кучерявый, живой, ладно сбитый. (Всем хорош, да уж с л и ш к о м живой, - говорила о нем, притворно вздыхая, старушка-мать, Александра Ильинишна Клишина-Литвинова. - Три раза женат - куда уж годится?").

Валерий ловко объезжал полузасохшие тряские места, оставшиеся на проселочной дороге от недавних дождей. Мы забирались по длинному тягуну; вправо шли колки, слева равнина, покрытая клочками убранных полей, пересеченная серыми оврагами, освещенная желтым, ясным, не греющим осенним солнцем. Вдалеке мы увидели длинный ряд деревьев, посаженных вдоль дороги, автомобильный фургон, и около него мужчин. Голубые массы прозрачного воздуха скрадывали даль: там виднелась какая-то деревенька.

"Изжога", колыхаясь по глубокой наезженной колее, подкатила к фургону, дернулась и стала.

- Не знаете, где Золотуха? - спашиваю старшего по виду, полного мужчину в кепке и синей спецовке.

- Вона, за плотиной... Километров десять будет. А кого ищете?

- Историю семейства пишу... Решил навестить родовые места.

- И кто ж вам родственником приходится?

- Жуковы, Клишины, Поповы, Литвиновы, Стребковы...

- То ж весь Каганович! - воскликнул мой собеседник.

- А Горновка в какую сторону?

- Правее от плотины бери, тут недалеко... Увидишь брошенные сады, за ними поворот к горе. Деревни-то уж нету, траву и ту овцы вытоптали...

Мы поблагодарили нашего собеседника, и двинулись дальше. За плотиной дороги расходились и шли по полям. Свернув на ненаезженную колею, "Изжога" вскоре очутилась на мягком поле, и натужно, плывя боком, медленно пробиралась вперед. На земле сидели люди в ватниках и сапогах; часть из них ели, другие сгорбились над кучей свеклы, перебирали ее, очищая от грязи. Некоторые подняли голову, но старый "Москвич" не привлек особого внимания; мы же скоро очутились на хорошей, ровной дороге и покатили в сторону Золотухи. Сердце мое учащенно забилось. Наконец-то я подбираюсь к месту своих стремлений, к гнезду, где из чрева матерей выходили мои отцы, деды, прадеды!

Мы форсировали маленькую речку и, обогнув две полуразрушенные саманные мазанки, поднялись на возвышенность, на которой стояла деревня. Деревня как деревня, ничего особенного. Домики выстроились вдоль дороги, в центре - большое каменное здание конторы, рядом кинотеатр. Встречная крестьянка махнула рукой:

- Жуков? - Есть тут один Михаил Жуков, он живет во-он в том доме, второй за правлением.

С опаской отворив калитку: а вдруг собака? - я вошел в дом. В просторных сенях стояли алюминиевые бидоны, кое-какая утварь. - Хозяева дома?" - позвал я, отворив дверь в прихожую. Навстречу мне вышел неопрятного вида небритый селянин с расстегнутой ширинкой. Это и был Мишка Жуков. Отца его звали Сергей Павлович, в своей родословной таких имен я не помнил. Откровенно говоря, и приятно было, что этот помятый сын природы не состоит со мною в близком родстве.

... Братская могила! Точно, она. Я трогал слегка отлетевшую побелку на обелиске, красную звезду: нигде ни намека на надпись. Жаль, Архип Тарасович Клишин, я не узнаю твоих братьев по кровавому концу, когда в далеком 18-м белогвардейский залп прервал твою жизнь. А память живет: чья-то рука поправляет эту ограду, выкашивает траву, обрезает ветки высоких деревьев, успевших вырасти на вашей могиле. Не такой ли обелиск погибшим красноармейцам видел я в Верхнем Уймоне нынешним летом? Я озирался по сторонам, но не к кому было обратиться с расспросами. Однако, кажется, я "вычислил": Тимофей Васильевич Шуваев, к моменту расстрела - 23 года; в 1917 году в Золотухе отсутствовал, вполне мог служить на флоте ...

Метрах в тридцати синел маленький домик с одинокой печной трубой, отделенный широким проходом от огородика с колодезным журавлем. По описанию Михаила Жукова, это бывший сельсовет. Церковь должна быть где-то рядом. Вот она! - овальный фундамент в виде вала, след от пристройки, камень посреди. Земля лежала чистая, как затянувшаяся десна на месте вырванного зуба. А когда-то здесь возвышались стены, колокольня гудела медным звоном, возносились молитвы Господу, и ноги десятков моих предков переступали этот порог. Здесь крестили, венчали, отпевали, учили грамоте. Церковь видела налеты красных и белых, расстрел, продразверстку, раскулачивание, а вот уж полвека - только овальная печать на возвышенности...

Я сидел на камне, посреди пустого церковного надела, и так захотелось воскресить их, давно умолкших, которые, принарядившись, ходили в эту церковь по праздникам и воскресеньям! Оживить бы всю их общину: крестьян-кормильцев, их родильниц-жен, бабок - ворожей и повитух, кузнецов, торговцев, попа, пастуха, божьих странников... Я наскреб ладонями родной земли, насыпал в целлофановый пакет. Увезу с собой в Москву. Помоги, мне, мать-земля, написать эту книгу!

Первопоселенцы

Что за обычаи тащили сюда мои родичи, какие привычки взяли у коренных жителей новой родины ? Домостроя в семьях не наблюдалось - вольница раскрепостила. От веры у многих осталась, скорее, религиозная дисциплина. "Мать что-то шептала на образа, а отец, похоже, в Бога не слишком верил," - вспоминает Александр Дмитриевич Клишин, мой двоюродный дядя. Оно, правда, не мешало крестьянам быть людьми работящими, старательными и в общем трезвыми. И устав церковный, конечно, соблюдали, все праздники отправляли как положено.

Суеверия, знахарство, заговоры, обряды, обычаи пронизывали всю их жизнь. Об этом слышал я с детства. Семейные устои были весьма прочными, во всяком случае, у старшего поколения. Дети часто звали родителей на Вы. Свекровь вовсю командовала невестками, особенно пока молодые жили в доме родителей. Глава семейства возглавлял общий стол за трапезой, и никто не мог приступить к еде прежде него - порядок соблюдался строго, в случае чего легко было и по лбу ложкой схлопотать... У моего отца, смолоду уехавшего из деревни, окончившего институт и пошедшего по инженерной стезе, до сих пор сохранилась воспитанная в детстве привычка к общему семейному обеду, где каждый имеет за столом свое определенное место.

Независимость, уменье полагаться на свои силы, трудная природная жизнь рождала натуры широкие, вольнолюбивые, упорные. Золотушинцы рекрутировались в сибирские полки и отличались воинской доблестью. До бунтов против государственной власти, какие случались в Сибири среди казаков веком-двумя раньше, здесь дело не доходило. Но когда Советская власть в тридцатых годах стала прижимать крестьян, многие открыто протестовали, не желая подчиниться обезличке, разору устоев.

Приговор деда Леонтия

Протест принимал порой драматичные формы. Суровым и величественным был уход из жизни шестидесятилетнего Леонтия Кузьмича Жукова.

Оба сына его, Филипп и Андрей, вступили в партию, а потом в колхоз. Дед же Леонтий ни в какую не соглашался, полагая резонно, что со своим хозяйством сам управится лучше. Время не принимало компромиссов: сыновья отказались от Леонтия. Стояло лето 1933 года...

Леонтий Кузьмич расхворался, много и упорно о чем-то думал. Сделал ремонт в неурочное время - потолки побелил, не обращая внимания на встревоженные распросы жены Александры - по осени положено избу править, а лист еще не пожелтел.

- Люди придут, а потолки небеленые...

- Какие люди, Леоша?

- Какие-нибудь да придут, мать...

Как-то раз в субботу сходил Леонтий в баню, надел чистую рубаху, а в воскресенье отправил жену в соседнюю деревню к сестре.

- Сходи-ка к Машке, попроси у ней холстинки, а то помру, так нечего и в гроб постелить.

Поворчала бабка Александра, но пошла. А Леонтий сел точить нож. Внучата, что вертелись рядом, спрашивали, зачем, деда, нож точишь? - Чтоб острый был, - отвечал. - Бегите-ка играть, не шумите, да ко мне в сад не ходите, спать буду... Отправился в сад, к своему топчану на бережку речки Грязнухи.

Так и вижу жилистые руки прадеда, в старческих пятнах, но цепкие, без дрожи. Вот они кладут нож на край доски... Вот заправляют вовнутрь ворот белой рубахи... Вот сжимают пальцы в три перста для последнего крестного знаменья... И - правая рвет металлом горло! пропарывает насквозь! рывок сквозь булькающий хрип... еще...нет сил, не дорвал маненько... а левая рука дрожит, цепляя яблоню, и кровь - на землю из-под бороды... И - разжимаются пальцы, и дрогнули еще раз, когда Леонтий ополз на топчан, напряг уходящую жизнь, чтоб вытянуться пристойно.

- Аккуратно он себя зарезал, - говорит бабка, а глаза безжизненны и сухи, - на шее немно-ожко так кровь запеклась, всю слил. Когда помыли его, только эти самые порезы с двух сторон шеи и остались... в той самой рубахе его и хоронили - ни капли крови не попало.

Это надо ох какую натуру иметь, чтоб довести до конца! За неделю собирался старик, не струсил, железной рукой свершил приговор над собой, чтобы не жить в неволе, в разладе с детьми, не выбирать безрадостно между ссылкой и коллективизацией.

Сын крепостного, рожденный после отмены рабства - он уже не был рабом. Человечество знает срок, достаточный, чтоб разогнулась спина - хрестоматийные 40 лет Моисея. Опыт моего рода явил тому новейшее подтверждение: прожив полвека на вольной земле, люди стали гордыми. А может, и раньше плохо умели гнуться - в поход ведь сильные шли, самостоятельные, кто рассчитывал трудом, а не лакейством прокормить себя и семью.

Клишинский корень

Жуковы и (особенно) Клишины были справные хозяева, крепкие и рослые люди. Жили, как правило, не меньше 80 лет. Клишинский корень отличался немногословностью, медлительностью, физической силой и необычайной основательностью. Самые лучшие лошади, самая справная сбруя, прочные постройки были у них. Жили они весьма зажиточно, и женщины Клишинской фамилии слыли первыми на деревне модницами. Вообще, дух первенства и самоуважения отличал их. Пожалуй, они относились к высшему слою крестьянского общества Золотухи.

Тарас - кулачник

Человеком непомерной силы был Тарас Григорьевич Клишин. Уже при жизни он стал живой крестьянской легендой. Даже и в почтенном возрасте участвовал Тарас в кулачных боях. Вот семейные предания, скорее всего, несколько приукрашенные. Впрочем, как известно, о незначительном не слагают легенд.

По зиме, как только река Золотуха с т а н о в и л а с ь, село пробирали токи возбуждения. "Пора, робята, на кулачки!.." Русские собирались против хохлов. Была какая-то необузданная удаль, какая-то избыточная сила в этой жестокой забаве. В воскресный день к реке валил волнующийся народ. Вот стайками на лед выскакивают мальчишки, выгибают груди, как воробьи - с берега их подзуживают. "Ерошка, а ну! не слабо Илюхе вдарить?" - и вчерашние приятели уже сцепились, волтузят друг друга кулаками и колганами (лбами). Кто-то из мальчишек упал, но обычай строгий - лежачего не бить, нож и кистень не брать. Маленькие хохлы потеснили русских мальчишек - и тут же на помощь спешат парни постарше. "Ах, так!" - с украинской стороны на лед стрелой летит подмога. Река, степь огласились криками, сопеньем, треском разрываемой одежки. На льду заалели первые пятна: кому нос раскровянили, кто сплевывает из-под сочащейся десны соленую слюну. Там сцепились на поясах, здесь бьют сплеча - каша! Постепенно в дело ввязываются молодые мужики и, наконец, главная ударная сила - зрелые мужчины, опытные кулачные бойцы. И пошла потеха! - что тут подбитый глаз - зубы да кости бы сохранить.

А дедушка Тарас по бережку похаживает, на битву искоса посматривает. Но вот погнали наших. Тут уж ничего не поделаешь, и ему пора вмешаться, уж и бабы кричат со всех сторон: "Тарас Григорьевич, подмогни!". Вздыхает Клишин, оправляет свой кафтан под поясом, шубу, шапку сбрасывает, остается в безрукавке, рукавицы надевает - и пошел! (Без рукавиц-то биться опасался, больно тяжелый у него удар был; "гостинец хороший", - говорили люди.) А как пошел, в ту самую секунду среди хохлов шелест несется: "Тарас Клишин на льду!". Он и кулаком не махнет, а противники уже попятились. За церковь столкнули - победа!.. Знаменитый был кулачник. Идет, бывало, а за ним толпа валит ...

Как-то раз вызвали его в Семипалатинск на ярмарку - специального вестового прислали. Приехал Тарас - а там, в борцовском цирке, американец выступает, известный цирковой боксер. И всех, кто ни пожелал с ним силой померяться, всех побил, вот и послали за Тарасом - обидно, значит, нашим стало. "Ну, кто еще хочет против меня?" - Никто не хочет. Смеется американец, тут-то Тарас и вышел на круг. Глянул на него боксер, удивился: пожилой мужчина, роста среднего, правда, плотный, но сам-то американец был и моложе, и выше, и руки длиннее. "Неужели хочешь со мной драться, старик?" - "Хочу, - ответил Тарас. - Да скажи только, дети маленькие у тебя есть?". Перевел иностранцу толмач - тот рассмеялся пуще прежнего. "Зачем тебе, старик?" - "А ну, как покалечу?" - Тут уж боксеру иноземному стало не до шуток. Нахмурился, набычился, закричал: "All right! Как будешь драться, в перчатках или без?" - "Нет, давай уж в перчатках, а то голым кулаком, боюсь, убью я тебя", - сказал Тарас.

Американец бил первым, и крепко бил, со злостью, попал в голову. Сказывали люди: пошатнулся Тарас Григорьич. Но устоял на ногах, а потом уд-дарит в ответ! Рухнул боксер как подкошенный. Так в себя и не пришел - на носилках унесли. Вот каков был Тарас Клишин! Да, редкий кулачник, что ни говори.

Сыновей своих, Архипа и Петра (трех девок еще имел - Веру, Хавронью и Надежду, да они не в счет) к силе приобщал так: заставлял телочка обносить вокруг двора утром и вечером. Двор хоть и большой, но теленка, только что родившегося, пронесешь, не развалишься. Расчет был прост: если ты утром теленочка пронес, то и вечером поднимешь. А раз так, то и на следующее утро, коли выспался да поел как следует. Теленок знай себе растет помаленьку, лето прошло - уже тяжелый бычок. С ним и сила сыновняя наливается.

Крепкие были ребята, но разные: Архип широк в плечах, высокий как отец, а Петрушка не такой, пониже ростом, поскромнее статью. Однажды он со двора навоз вывозил, и телега по ось ушла колесом в раскисшую грязь. Хлещет Петр коня, тот рвет постромки, жилы вздулись на шее, но не может телегу выдернуть - больно тяжела. Шел по двору Тарас Григорьич, увидел да как гаркнет громовым голосом: "Петрушка, что ты делаешь, бисов сын? А ну, выпрягай коня!". Взялся сам за оглобли, примерился, дернул раз-другой, раскачал и ка-ак рванул со-с хрипом. Вытащил! Перевел Тарас дух, вытер пот со лба и говорит сыну с укором: "Дурак! Разве так можно? Я насилу вытащил, а ты коня бьешь!"

Умер дед Тарас в 1921 году в возрасте 74 лет. Читал на ночь Библию при свече, да вдруг разжал руки, книга святая упала на грудь... Хорошая смерть, говорили старики, легкая.

Откуда имя украинское в русской семье? Не ведаю, а только когда у моего родного брата Игоря первенец появился, я, не раздумывая, отбил телеграмму: "Тарасом назови". Подрастает теперь в Иркутске преемник славного имени - через 4 колена на пятое возродилось оно в нашем роду.

Справка (из переписи 1917 года /ГААК, ф. 233, оп. 1-б, дела N 556-562/):

Клишин Тарас Григорьевич, 70 лет, русский, крестьянин приписной, надельный, переселенец из Тамбовской губернии (1884), в Золотухе с 1884 года, наделов душевых - 3.

Семья	Имя	Возраст	Умеет читать, писать
Домовладелец	Тарас Григорьевич	70	+
жена	Матрена Николаевна	70
сын	Петр	39	+
сноха	Наталья Степановна	38
внук	Иван	18	+
сноха	Анна Ивановна	18
внук	Андрей	3
внучка	Мария	12
внучка	Александра	8
внучка	Анастасия	6
внучка	Анна	1

Семья - без взрослого Архипа и выданных замуж трех дочерей - состояла из 11 едоков.Обратим внимание: вровень по возрасту женились.

Характеристика хозяйства

Лошадей	9
Крупного рогатого скота	14
Овец	20
Свиней	2
Под посевами занято казенных десятин (2400 кв. саж.), в том числе:	29 (все - на своей земле)
- яровой пшеницы	16
- овса	12
- льна	0,5
- конопли	0,2
- картофеля	0,3
Сенокос	511 копен на залежной пустоши
Землевладение	усадьба 0,5 дес
Пашня	24 дес
Аренда	20 дес. у кр(естьянина) Зол(отухи), яр, до передела, условия денежные
С/х инвентарь:
- плуг многолемешный	1
- бункер с сеялками	1
- бороны железные	5
- косилка	1
- конные грабли	1
- жнейка-лобогрейка	1
- веялка	1
- телеги на железном ходу	2
Кооператив	ар.л. Зол(отухи), с 1911-13 гг.

Смерть Архипа

Тарас умер смертью праведника, а вот сыну его, Архипу, досталась смерть мученическая. Стал Архип в Революцию коммунистом, и его расстреляли белогвардейцы. "Как налетели белые на Золотуху, - сказывала Агафья Петровна, - те, кто помогал партизанам, стали убегать да хорониться. Петр Калиныч, мой отец, ночью был застигнут на заимке, но успел убежать на двуколке, оторвался от погони. А Архип Тарасович спрятался возле дома, в кладях пшеницы. Весь дом перевернули беляки - его нет. И тут один догадался спросить у малого внучонка, несмышленыша: "Где твой дедушка?" Простодушное дитя подняло свой пальчик на погибель деду. Как разворошили пшеницу, всего и успел Архип, что сказать: "Эх, сынок..."

"Когда белые приходили, они нашему родственнику буравили спину шашками, он сильно кричал, а потом застрелили. Мы напугались, плакали" - рассказывала Зинаида Спиридоновна Клишина-Горбачева.

Взяли в селе семерых большевиков, расстреляли на площади, против церкви (народ сгоняли смотреть), тут же и похоронили в братской могиле. Я знаю еще одного из расстрелянных - Шуваева по фамилии, из флотских он был, после службы, местный. А белыми командовал офицер Ситников (по другой версии, Ситников был один из казненных). Вечером, после расправы, беляки "нажрались самогонки, перепились все..." Было это в 1918 году, Агафье Петровне, живой свидетельнице события, семи лет еще не исполнилось.

Справка (из переписи 1917 года):

Клишин Архип Тарасович, 45 лет, русский, переселенец из Тамбовской губернии (1879 - ошибка?), в Золотухе с 1879, приписной крестьянин.

Семья	Имя	Возраст	Умеет читать, писать
Домовладелец	Архип Григорьевич	45	+
жена	Марфа Никитична	45
сын	Федор	25	+
сноха	Соф(ья) Алекс.	25
сын	Прокопий	23	+
сноха	Мария Арт.	23
сын	Илья	21	+
сын	Андрей	16	+
внук	Петр	1
внук	Егор	7
внук	Вячеслав	2
внук	Иван	5

Характеристика хозяйства

Лошадей	14
Крупного рогатого скота	13
Овец	19
Свиней	4
Под посевами занято казенных десятин (2400 кв. саж.):	36 (16 - на своей земле, 20 - на арендованной)
Сенокос	400 копен на залежной пустоши
Землевладение	усадьба 0,5 дес
Пашня	40 дес
Аренда	20 дес. у крестьян Золотухи, яр, до передела, условия денежные
С/х инвентарь:
- плуг одноолемешный	1
- бункер	1
- бороны железные	17
- косилка	7
- жнейка-лобогрейка	1
- молотилка	1
- телеги на железном ходу	3
Кооператив	ар.л. Зол(отухи), с 1911-13 гг.

Судя по переписи, сыновья Федор, Прокопий, Илья и сам Архип в 1917г. не участвовали в с/х работах, вероятно, были в армии. Таким образом, белые расстреляли отца 4-х сыновей и дочери, имевшего 4-х внуков и внучку, крепкого красивого человека в расцвете лет. Архип Тарасович Клишин был одной из первых жертв рода в революции и последующем наступлении социализма в стране. Нашу фамилию не миновали никакие исторические потрясения и перемены - я постараюсь показать это позже.

А вот и другой взгляд на тот памятный налет. Рассказывает Агафья Петровна Жукова:

"И у белых были люди хорошие. Их командир стояли на постое в доме Петра Калиновича. Мужчин не было: братья Дмитрий, Николай, Андреян, Семен были в армии. Подъехал военный: "Где мужчины?" -Мама отвечает: "Сыновья, не знаю, где-то служат." - "Знаешь, мать, мы будем у вас квартировать. Покажите дом. Я хочу девчонку угостить." Мать перепугалась: "Да что ты, сынок!" - "Ничего, ничего. А ты (обращается ко мне) угостишь бабушку и маму" - насыпал Агафье в подол конфет, пряники - много. "Мать, если кто захочет на постой, скажите, что Петухов занял." И действительно, подъезжали, а мама отвечала:"Здесь Петухов занял". Под вечер приехали двое, потом еще двое. Пришла пролетка, снимают кастрюли и понесли в дом: им уже приготовили. Они, видно, покушали. А мы перешли в амбарушку. Выходит белый командир на крыльцо с чугунком: "Дочь, ты донесешь домой?" Мама выглянула, замахала рукой: "Да что ты, сынок, не надо!" Он тогда солдату - "Отнеси." У Покатаевых, богатых, там была кухня, готовила для всех. И всегда Петухов угощал.”

Первая Мировая и Гражданская

В 1914 году разразилась первая мировая война. Из Золотухи и окрестных поселков под рев матерей и сестер потянулись новобранцы - в окопы и на корабли Западного фронта. Назад вскоре пошли похоронки; возвращались покалеченные солдаты с Георгиевскими крестами и без оных.

Война тянулась долго, для нее подрастали новые рекруты. В мае 1916 года мобилизовали Дмитрия Петровича Клишина, сына Петра Калиновича. Шел парнишке в ту пору восемнадцатый год, но уже полгода он был женат на Варваре Степановне Стребковой. Первая дочка, Екатерина, родилась уже без молодого отца, 6 ноября 1916 года.

Дмитрий Петрович попал в пехоту, служил в составе одного из сибирских полков. После недолгого обучения - "в Тамбовской губернии, в исконных местах, там рядом родная тетка его жила, Анна Тихоновна, но он не знал" (Тамара Андреевна Жукова), его полк был направлен в район Брест-Литовска и участвовал в Брусиловском прорыве. Там их окружили; Дмитрий вместе со многими земляками-однополчанами оказался в германском плену. Сохранился его рассказ о фронте:.. Лежали в окопах, а недалеко уж немцы. Утром один выскочил на бруствер, видно, поляк, кричит: "Пан, доброе утро!" Будавлев, земляк Дмитрия, прицеливается, выстрел...Убил. Дмитрия взорвало: "Да разве мы здесь только для того, чтобы убивать? Не человек ты."

Их поместили в лагерь для военнопленных в Эльзас-Лотарингии, пограничной области, где немецкая нация смешивается с французской. В заточении прошли полтора года. Вместе с сибиряками содержали пленных итальянцев, которых Дмитрий не любил, может быть, потому, что к "итальяшкам" немцы относились лучше, а может, были другие причины. "Мы с ними часто дрались", - сказал он как-то сыновьям. Впрочем, Мишке Рякину (товарищу по плену) итальянцы нравились.

К немцам Дмитрий Петрович относился весьма терпимо, научился в лагере объясняться по-ихнему. Его однополчанин Иван Масликов, из золотушинских хохлов, служил в плену у бакалейщика, не бедствовал. Это - лишние свидетельства тому, что пора жутких концентрационных лагерей смерти в Германии пока еще не наступила.

Пленников освободила Германская революция в ноябре 1918 года. На восток пути не было: на Восточном фронте шли бои, и русских солдат вывезли во Францию. Часть бывших военнопленных добровольно оставалась во Франции, где из них формировали воинские соединения (“русские бригады”) и отправляли воевать с немцами. Версальский мирный договор 1919 года еще не был подписан.

Тех, кто не желал воевать, забирали на суда Добровольческого торгового флота, пришедшие из Владивостока. Начиналось полукругосветное странствие: из порта Марсель плыли мимо Африки, Маврикия, Индии, Сингапура, Китая, Японии - до Владивостока.

... Родные берега наконец-то вставали вдали! Солдаты, охрипшие, небритые, в истлевшем на теле белье, обнимались, орали песни и плакали... Когда миновали остров Русский, на сопках стал явственно различим город, ранее скрытый завесой тумана. Пароход, сбавив мощь машины, медленно шел среди военных кораблей, торговых судов, стоявших у причала в ожидании разгрузки; юркие катера сновали мимо, сидящие на них люди едва взглядывали на оборванных солдат, высыпавших на палубу. Солнце показалось из-за сопки, первый луч брызнул на воду, бухта Золотой Рог слегка потеплела - как же, своих встречала...

Высыпали на берег по нестаявшему еще снегу, повалили в комендатуру. Родина! Некоторые плакали. На ночлег останавливались кто где. Многие завалились спать тут же - на морском и стоящем рядом железнодорожном вокзалах. Последний километр земли русской! Первый - для них, ветеранов германской войны и плена.

Самые предприимчивые забрались в город, раздобыли самогонки. Иван Масликов и еще несколько нашли себе подружек в порту , ушли с ними в гетто: в бывших банях, в двух шагах от порта, была ночлежка. А город Владивосток - ничего , красивый: дома каменные, кирпичные, с колоннами, многие немцами в начале века выстроены, по улицам ходит конка. И не голодают. На рынке рыбы - завались, и крабы, и кальмары, жаль, денег нету...

Никто особенно не интересовался блудными сынами земли российской. А они стремились на запад, домой. Было начало апреля 1919 года, время сеять. Крестьян тянуло к земле. Пронесся слух: на берегу Амурского залива склады с оружием почти, без охраны. Пошли ночью, связали часового, вооружились новенькими винтовками и браунингами. Можно ехать!

Паровоз был под парами, на поезд шла оживленная посадка. Отпихивая мешочниц, Дмитрий Клишин, Масликов и еще несколько солдат пробрались в вагон, очистили себе место у окна. Тронулись - ночью. (В 1990 году я проехал на поезде от Владивостока до Иркутска, специально, чтобы составить впечатление о давнем путешествии деда Дмитрия. То, что я увидел, навсегда врезалось в мою память - прим. авт.)

За окном громыхал мост через Амур-батюшку... Вот это река! Сколько рукавов! Богатырь-река: разве Иртыш, хоть он и хорош, сравнится с нею? Волга, и та, пожалуй, помене будет...

Проехали Хабаровск, углубились в знаменитую сибирскую тайгу. Некоторые лихие головы порасшибало о конструкции мостов и камни туннелей: ребята были отчаянные, любили ехать на крышах вагонов. На разъездах к поезду иногда выходили крестьянки продать молоко, или охотник какой с подстреленными глухарями. Большей же частью деревни около железки стояли как неживые: боялись лихого человека; война гуляла и в этих местах Ради развлечения иногда палили из вагонов, впрочем, эту вольницу сами же солдаты быстро скрутили. Зато дорога была сделана на совесть - с крутыми поворотами, подъемами, длинными тоннелями она внушала уважение солдатам, повидавшим Европу, проехавшим полмира.

В Забайкалье, на станции Петровский Завод, встретили поезд с белочехами .Тайга ранее невиданная, роскошная, глухая, необъятно уходящая вдаль голубыми сопками после недели пути сменилась лесостепью. Вся дорога от Владивостока до Байкала, вся эта часть Азии, увиделась Дмитрию вздыбленной землей, сплошь в гористых складках, и живо напомнила родной Алтай. Случалось, что к поезду выходил сохатый, или олень, или зоркий глаз охотника различал на верхушке дерева таежную птицу.

Некоторые из боевых товарищей Дмитрия оказались из-под Иркутска, они рассказывали, какая здесь охота, рыбалка, какие грибные места и ягодные - брусника, голубика, облепиха, морошка...

По мере продвижения в глубь земли российской солдат охватывало беспокойство: домой! скорее домой! Дмитрий лежал на верхней полке, и картины детства проходили перед его глазами. Вот он в ночном: зыбкий туман плывет над лугом, кони всхрапывают невдалеке, страшные истории льются у костра - о бесах, заплетающих конские гривы в косицы, о русалке, которая заманивает в омут сладкими песнями; вот масленица - катанья вперегонки на тройках с бубенцами, жирные блины с маслом и медом, и - теплом пышет русская печь, и мать снует возле нее... Дмитрий сглотнул голодную слюну и повернулся на бок. Снизу раздался надсадный глубокий кашель: друг Тимошка зашелся, совсем плох, довезти бы. Его бы в теплую постель, да откормить как след - после ранения да полугодичного путешествия, да последних голодных, холодных недель, да вшей - и жить не можется.

- Потерпи, Тимоха, уж Красноярск скоро, а там до Омска рукой подать...

- Скорей бы!..

В поезде вспыхнул тиф. Тех солдат, что слегли в горячке, оставили в Красноярске на попечение Красного Креста.

Рассудительный, спокойный Дмитрий Клишин еще во время океанского плавания стал за старшего. На него сама собою легла ответственность за молодых товарищей. Которые жили за Омском, упросили его проводить их до дома. Часть золотушинцев из Красноярска стала пробираться в Семипалатинск. Дмитрий же замешкался. Он вернется в Золотуху двумя неделями позже.

В Золотухе

К началу 1919 года многие из солдат вернулись в родные края. Пришли домой Кондратий Жуков, братья Поповы, Васька Стребков, а про Митрия не было ни слуху, ни духу. Молодая жена Варвара с тревогой металась по ночам на подушке, тосковала, бегала по домам, где лили слезы радости - в надежде узнать что-то о муже. Тщетно! Пропал, и негде узнать. Кто-то слыхивал, что стоял полк его в Тамбове, воевал в Польше... Просочились известия о плене. И все, и дальше полная неизвестность.

Болело сердце у Евдокии Тихоновны. Митя был ее любимчик. Уже вернулись старшие сыновья - Андриян, Семен, Николай, а его все не было. Маленькая Катя тянула к бабушке свои ручонки, ей два с половиной годика, а отцовская ладонь ни разу не провела по ее головке.

Молнией пронеслась по деревне весть: в Локоть приехали солдаты из германского плена. Да притекли как-то чудно - с Владивостока. И вроде один солдат, по фамилии Будавлев, знает о Дмитрии. Евдокия Тихоновна, Петр Калинович и Варвара бросились к нему. "Помер ваш Дмитрий по дороге,” - был ответ. Опустились материнские плечи, затряслись от беззвучного плача. Заголосила Варвара.

Дальше - вот какая семейная легенда.

Не просохли еше первые слезы, как привозят в дом к Петру Калиновичу записку из Локтя, от другого солдата: "Я был с Вашим сыном, приезжайте, расскажу об нем". За Успенку только доехали - идет по дороге пожилой татарин.

- Далеко ли до Локтя?

- Садись, подвезем.

Видит татарин - мать не в себе.

- Можно, я вам погадаю? - спрашивает он и вынимает из кармана бобы. - Едете за хорошей вестью. И слово, к кому вы едете, скажет и бумагу даст о вашем сыне".

- Сын же наш умер!

Глянул на мать татарин, улыбнулся и сказал:

- И встретишь ты его первая, в такое время как ты его и не ждешь.

Что уж они испытали по дороге в Локоть - передать трудно. Ехали, молились, надеялись и теряли надежду. Нашли наконец того солдата, а он: "Я уж 2-3 дня вас жду". И рассказал, что Будавлев помутил,что неправда, будто Дмитрий умер, он повез солдат проводить, и кланялся, и велел письмо вот это передать. Радость-то была, Господи!

А недели две спустя - мать копалась в огороде, выпрямилась от грядки, посмотрела - вдали человек идет по дороге - далеко, кто - не разобрать. Заныло у нее в груди, пошла она навстречу, сначала медленно, неуверенно, потом все быстрее. Потом - бегом. И человек побежал. Тут уже видно: Дмитрий!

- Мама!

Упала она к нему в объятия, гладит по плечу, по бороде. Узнать его трудно: худой, заросший, с мешком за плечами, в длинной шинели, местами прожженной, и пахнет от него дымом, дорогой, немытым телом.

Дома - переполох, баня, стол, родственники, самогон, рассказы про плен, расспросы: "а вы-то как тут?" Варвара, счастливая, лицо красными пятнами, сидела рядом с мужем, и прижималась к нему, а мать не знала, чем его накормить-приласкать... Семилетняя Агафья не сводила с брата глаз, узнавала и не узнавала - так возмужал, повзрослел, скулы резко обозначились, и черты и повадки - крупные, клишинские, мужские ... Братка вернулся! Братка вернулся!

Ганя учится читать

Маленькая Ганя страсть как хотела научиться читать. Ванька, Семенов сын, уже в церковну школу пошел, а ен Гани на год моложе. Почему девочек в учению не отдают? Хочется!

- Ваньша, дай букварь!

- Не дам

- Ну, Ванечка, миленький, дай хоть одним глазком! А я тебе головку сахарну принесу.

Уломала Ваньку. Тот принес - "смотри мене, к воскресенью возвернешь": Ганя рада! Забилась в уголок, листает картинки диковинные - букварь тот дядя Семен из Расеи припер, цветной, красивушший! Только кто подскажет, как буквы прозываются?

Стала Гаша подслушивать, как азбуку в церковной школе хором повторяют. Запоминала, какая буква за какой.

Опять выпросила у Ваньки букварь - на этот раз за горсть конфет. Теперча знает, что буковка "а" первая - отыскивает ее в алфавите и запоминает, а дальше уже по всем страницам опознает. Потом "б", "в", да так все буквы и выучила.

А здесь и братка с фронта возвернулся. Открывает она букварь

- там девочка нарисована, пуховой шалью повязанная, и буквы ф...н...я.

- Братка, братка, смотри, буквы все знаю, а вместе не соберу...

Глянул Дмитрий, ахнул:

- Мама, а ведь Ганя у нас уже 1-й класс прошла. Ну, сестрица! - подивился он, и стал объяснять, как будет по слогам: "ФЕ - НЯ".

Так и начала читать Агафья. Люди дивились: это ж надо так выучиться!

Переезд

Летом 1919 года Гражданская война вовсю громыхала по Сибири. Адмирал Колчак обосновался в Томске, его отряды сновали недалеко - в Семипалатинске, в Усть-Каменогорске. Основные бои между белогвардейцами и красными партизанами шли в Зыряновске, на станции Риддер, в Бийске и дальше - в Горном Алтае. Но война войной, а земля землей. Крестьянин должен сеять и убирать хлеб. Ему воевать некогда.

Золотушинские солдаты впряглись в привычный воз, и разогнулись от земли лишь когда все зерно было скошено, обмолочено, ссыпано в амбары. К осени сошлись старики и решили: чего нам зря мотаться на заимку, все равно поля там. Перебираемся! Распределили, кого за кем перевозят, и тронулись из Золотухи. (Три семьи - Жуковы, Клишины, Стребковы начали перебираться уже в 1918-м. А в 1919-м поехало много семей - прим. авт.). Так началась деревня Горновка.

Маленькая Ганя сидела на тюках, держа в руках котенка; и босые ножки свешивались наружу. Стояло бабье лето, зимородок пел в кустах, паутинки неслись в прогретом воздухе, налево и направо желтела стерня скошенных хлебов. Впереди, с вожжами в руках, вел подводу братка, сзади ехал Петр Калинович, за ним - брат Николай. Корова Пеструшка, привязанная к подводе Николая, брела следом.

Гане было весело смотреть, как проплывали мимо перелески, как влеклись быки за их караваном, как нырял в кусты и показывался вновь, уменьшаясь “в значеньи и в теле”, купол церкви с крестом.

Остановились покормить маленьких и отправились снова: надо было спешить, дел невпроворот.

Показалась высокая двугорбая сопка посреди равнины. Заимка! Мимо бочажка, по которому журча, струилась ключевая вода, мимо аллеи из ветл, посаженных дедушкой Калиной и другими Клишиными, мимо огородов соседей проскрипели к своему дому. Здесь уже ждали уехавшие раньше - сестра Дарья с мужем, мама...

В новом доме хлопотали по устройству. Вносили тюфяки и перины, зеркало, купленное на ярмарке в Семипалатном, посуду и утварь. Варвара поставила перед зеркалом маленькую серебряную шкатулку, которую Дмитрий привез ей в подарок из Германии, сохранив каким-то чудом в дороге.

В угол повесили образа и лампадку; Евдокия налила масло особое, затеплила фитиль. Его зажигали только по праздникам, но разве ж сегодня не праздник?

- Дуняшка, голубка, - попросил Петр Калинович жену, - завари нам чайку из вишневого листа.

- Знаю, знаю, отец, - улыбаясь отвечала она.

Хорошо жили старшие, души друг в друге не чаяли. Петр был крепким пожилым человеком, немногословным, добрым: на его седеющей бороде вечно висел кто-нибудь из маленьких детей: внуки и младшие дочери были ровесники. Евдокия Тихоновна в свои 60 лет не выглядела бабушкой: свежая, плавная, она была душой дома. Ходила в кофточке и длинной темной юбке; по ткани пущены были продолговатые листья. Глаза из-под платка смотрели с тревогой за свое семейство.

Петр Калинович и Евдокия Тихоновна, знали друг друга еще до переселения из России, жили там они в одной деревне. Евдокия была на 5 лет моложе Петра. Сошлись они в 1894 году, уже похоронив своих первых супругов. У него от первого брака осталось четверо детей, у нее - двое; вместе они нажили еще четверых: Дмитрия, Кристину, Евдокию и Агафью. Между Дарьей Михайловной и Агафьей Петровной, сводными сестрами, рожденными одной матерью, было 29 лет разницы. От Дарьи пошла многочисленная ветвь Иштокиных; от Матрены Михайловны - ветвь Каряновых.

Новоселье

Жить в Горновке начали все вместе: едоков было 14 человек. К осени Клишины закончили перестройку дома: на месте небольшой избенки поставили хороший сруб-пятистенок о четырех окнах, смотревших на улицу, расширили двор. В дом вела высокая галерея, на которую поднимались по крылечку. Галерея огибала дом, с его тыльной стороны была дверь в первую комнату. Слева от двери простиралась большая глинобитная русская печь, ее жерло смотрело в левое окно. Справа располагалась "родительская" кровать, на ней спали Евдокия Тихоновна и Петр Калинович. У правого окна стоял большой семейный стол, к нему подставлялись скамьи, когда к обеду или ужину сходилось много народу. Между кроватью и столом была дверь в горницу. Здесь, по левую руку, у окон, располагались кровать Агафьи Калиновны (бабушки-монашки), самодельный диван с перилами, окованный железом сундук; в углу висели образа. По правой стороне стояла кровать Дмитрия Петровича с женой. Дети спали - кто на сундуке, кто с родителями, кто на печи. Для младенца вешали на крюк люльку.

Крыша дома была крыта тесом; плоский навес большого двора - соломой. Во дворе было темновато. Парадные ворота располагались по правую сторону от дома, между ними и крылечком скрипела калитка. Войдя в нее, гость видел верстак под галереей, где хозяин выполнял столярные работы. Справа от ворот устроили летнюю кухню, в которой Петр Калинович зимой валял валенки - вставал рано-рано, часа в три, чтоб к свету валенки были готовы. К кухонке примыкали кошар (загон для овец), коровник, свинарник и конюшня. Погребица находилась в другом углу крытого двора и примыкала к тыльной части дома. На чердаке ее обычно хранился всякий инструмент. Вторые ворота, "рабочие", располагались напротив парадных, - выходили в огород. Через них завозили сено, кизяк, всю продукцию матушки-земли. Птичник был устроен прямо над рабочими воротами под крышей "домиком". За двором простирался большой огород, перед ним слева серели две саманные мазанки, справа располагалась рубленая баня - популярное место: здесь и мылись, и стирали, и воду иногда грели к отелам...

Около бани виднелась крышка выкопанного в земле ледника. Зимой хозяин забрасывал в яму чистого снега, поливал водой. К лету ледник плотно закрывался, в его медленно тающем чреве отлично сохранялись мясо, масло, молоко и сметана. Да и прочий домашний запас хранился в леднике подолгу...

Опять война...

Спокойствия в тот год не дождались. В октябре боевые действия на Алтае активизировались. По селам и заимкам поскакали вестовые - поднимайтесь, мужики, за Советскую власть!

Трещали головы у золотушинских, горновских, березовских, антошихинских, локтевских крестьян... Как быть? Боевых людей, прошедших Мировую войну, было много, да на кого оставишь семью, хозяйство? Все были в смятеньи. Ходили друг к другу, спорили до хрипоты. Слушали агитаторов-большевиков: Советская власть обещала землю отдать навечно! Поддержим Ленина!

Наконец, горновские решились. В октябре, еще не полетели белые мухи, стали собираться. Поехали в Шемонаиху: Дмитрий на своем сибирском коне, Николай Попов, Алексей Прибытков, Григорий Мазницын, Федор Мачнов, Василий Жуков, Иван Попов, Василий Лукьянов. Иные шли верхами, большая же часть - пешком. Горновских зачислили в состав 20-го Шемонаихинского полка 4-го партизанского корпуса под общим командованием Мамонтова и Козырева, и сразу же включили в бои под Зыряновском.

Буран в степи

"Мело, мело по всей земле, во все пределы..."

Ветер завывал в печной трубе, тоненько свистел в щелях ворот, ухал глухими снеговыми зарядами. Его нескончаемая, заунывная работа продолжалась третий день. По утрам приходилось откапывать калитку, чтобы выйти по воду или, пригнувшись, пробежать к свояченице за солью. В такие дни все старались сидеть дома: всего и забот-то крестьянских зимой - скот да птица, а они - рядом, через крытый двор. К ночи, когда ни месяца, ни звезд не видно было сквозь в заиндевевшее окошко, дети крепче жались к бабушке, собравшись у печки, смотрели на огонь. Евдокия рассказывала им сказку.

...............

Петр Калинович свесил с печи ноги в валенках, слез, покряхтывая, погладил по головке маленькую Катю, одел тулуп и взялся за дверную скобу.

- Опять жечь пойдешь? - тихо спросила жена. - Неуемный...

- Жалко, Дуняшка! Может, и наш сынок в дороге...

В буранные ночи Петр Калинович забирался на крышу и разводил огонь из скрученных соломенных жгутов. Ветер не мог его задуть. Светлячок этот служил своеобразным маяком для сбившихся с дороги путников. Время от времени старик спускался вниз, отогревал замерзшие руки, выпивал чаю, и снова карабкался по лестнице на свой добровольный пост.

Под вой и свист ветра дети уснули, легла Варвара, к полуночи забылась и бабушка. В жарко натопленной избе ворочались, вздыхали, время от времени кто-то из ребятишек вскрикивал во сне, тогда раздавался шепот бабушки:

- Спи, миленький, спи, голубчик! - и все стихало.

Варвара лежала с открытыми глазами. Она была беременна вторым ребенком; его горячие толчки не давали ей уснуть. Мысли текли отрывочно: вспоминалось давнее мирное время, когда девушками гадали себе суженных на святки, а то - сватовство Дмитрия: Евдокия и Петр пришли к ее родителям, а она, с бьющимся сердцем, поглядывала из-за занавески. Митя, муж мой любимый, где ты теперь? Только и пожили вместе - несколько месяцев. А плакать, тебя ожидаючи доводится больше трех лет... Варваре почудилось: будто конский храп! Ворота заскрипели или это ветер? Качнулась занавеска: Евдокия приподнялась.

- Вы не спите, мама?

- Кажись, приехал кто?

Скрипя отворилась тяжелая дверь, на пороге стоял, весь заметенный, облепленный снегом, - он, Дмитрий! "Здравствуйте, мама! Жена, собирай на стол!"

Дмитрий приехал не на короткую побывку: в боях у перевала Чикатаман он серьезно заболел, несколько дней валялся в горячке на зимовье алтайцев неподалеку от Чуйского тракта, и с первой оказией был отправлен домой. По дороге их конную группу несколько раз обстреляли; от недоедания и слабости Дмитрий еле держался в седле. После Бийска свернули с большака, прошли на рысях до Рубцовки и на подходе к Змеиногорску попали в буран. Был вьюжный февраль 20-го года...

Женщины затопили баню. Пока веселый огонь, гудя, прогревал каменку, мужики вели негромкий разговор, собравшись у стола при свете керосиновой лампы.

- Ну, сынок, как вы там?

- Воюем, батя. Шашек наших много ...

Дмитрий рассказал про то, как соседа дядю Матвея изрезали ножами, какой бой шел у Гусиной пристани, как белые у Верхнего Уймона рубили шашками большевиков и тела сбрасывали в быструю весеннюю Катунь у скалы Притор, а потом красные в отместку прошлись по долине пожарами да казнями, как в горных деревнях брат идет на брата, сын на отца, сосед на соседа.

- У нас тако же деется, сынок. Вчерась Григорий Мельканович, сучий сын, опять гулял по деревне, к Левонтию Жукову заходил, пужал сильно.

- А чо он?

- Дак он, едрит его кочерыжку, помнишь как ездил по заимкам с брантом-охвицером, и урядник с имя же, большевиков искали... Левонтия дома не было, они и хвалились что если бы застали дома, то расстреляли.

- А шшас?

- Опять прошелси, зараза, полицай колчаковский. Левонтий-ить опять утек. А ен к Гришке Сибякину, другой человек - с винтовкой, с наганом. Гришку, сказывають, тоже не застали, а начали на жену жестоко наступать, чтоб отдала им самогонку. А она им поотказывала, что самогонки нет, тогда тот вооруженный взял наган в руки и говорить: "Даешь, иначе душа вон". Баба, натурально, испужалась, тогда Мельканович засмеялся, и полезли обое в ейный сундук, где перекопали все и конечно не нашли, ну и оставили ее в покое. Апосля того нападения она теперь лежить и еще пуще болееть.

- Ишь, гад, никак значит, не успокоится? - у Дмитрия сжались кулаки. - Мне еще Васька Стребков сказывал, как Григорий Лаврентьевич преследовал его, а так же насильно отправлял в самую распутицу в армию Аннинкова с подводами. Так Ваське приходилось через Иртыш вплавь переправляться. А возвернувшись оттуда, его по инициативе Мелькановича арестовали и сунули в Змеиногорскую тюрьму, а оттуда в Усть-Каменогорскую. И Васька там сидел три с половиной месяца как большевик, а оттуда сбяжал во время раскрытия тюрьмы, чтоб спасти свою жизнь (Эпизод подлинный - ГААК, ф. З-646 оп.1, дело 212 Мелькановича Г.Л. - заявление Стребкова Василия Михайловича)

- Ну ладноть, мы с ним еще сквитаемся! - Дмитрий закашлялся. - Успокойся, сынок, пойдем, в баньке погреемся.

В жарко натопленной бане налили горячей воды в деревянную шайку, плеснули квасу на раскаленные камни - пошел ароматный, бдагословенный хлебный дух, - и стали прохаживать друг друга мочеными в кипятке березовыми вениками. Отец не уступал сыну в парной стойкости.ни были похожи телами - ширококостные, могучие - и не спеша перемещались в пару как два больших сильных зверя, крякали, хлестались всласть. Баня была им наградой за все испытания жизни.

Когда, распаренные, красные, обессилившие, вошли в дом, Варвара протянула им по ковшику холодного пузырчатого квасу, настоянного на специальном хлебе и изюме.

- Ух ты, - переведя дух, улыбнулся Дмитрий. - Крепок, в нос шибает.

На столе стояла хрусткая квашеная капуста, огурцы, грибочки, дымились вареная в чугуне картошка и сладкая томленая каша с калиной, чернел порезанный крупными ломтями теплый домашний хлеб, потела самогонка в стекляном штофе. Налили в граненые стаканчики, выпили, крякнули, обтерли усы, закусили ароматным салом. За окном светало, ветер как будто стихал.

- С возвращеньем, сынок. Отдыхай покедова. Иди, иди к жене, заждалась она тебя.

К чалдонам

Боевые действия в Сибири, на Алтае, в Забайкалье продолжались. Золотушинские, горновские, ермошихинские мужики шли - кто за красных, кто за белых, смотря по тому, чей агитатор крикнет громче, скажет слово убедительнее. Все-таки красные постепенно брали верх, оказывались горластее и обещали больше.

В горах действовали семеновцы, эсеры... На зиму уходили в Китай, потом возвращались. Из уст в уста передавали по селам известия о зверских жестокостях как с той, и с другой стороны. Гражданская шуток не шутила. Перемалывала людишек.

К весне бойцы, кружившие по окрестным хребтам, прятали винтовки и брались за плуг. Пора была тревожная. Многим приходилось держать в руках и косу, и оружие одновременно. С потоком беженцев приходили известия из России - из Москвы и Петрограда, с Дона, Урала.

Ярмарки в Золотухе и Локте прекратились... В Семипалатный ездить было небезопасно. Лихолетье гремело над землей крылами!

По осени собрались к чалдонам - лесным людям, что жили километрах в 70 от Горновки. Там начиналась настоящая тайга. Ехать далече; встали затемно, поели горячего, и - в путь. Везли туда обоз сена: первым возом правил Кондратий Кузьмич Жуков, потом Василий Стребков, потом Карянов, далее братья Клишины - Дмитрий, Николай и Андриян. Винтовки лежали тут-же, на возах.

Женщины сидели наверху, на сене, лузгали семечки. С первой подводы то и дело доносился заливистый смех: Наталья, жена дяди Кондрахи, задорная задастая баба, радовалась своим же шуткам. Муж покрикивал на нее: мало ли кто встретится в пути... Остальные говорили вполголоса. Ганя Клишина зябко куталась: ее, маленькую, брала дрожь; чутко всматривалась в длинные косматые тени, отбрасываемые кустами. Светало. Прохладная широкая степь оживала голосами птиц... Полгоризонта охватило красное зарево; перистые облака будто бы сходились лучами в точку наибольшей светимости, откуда должно было появиться солнце. Вот оно! - чистый, четкий край белого диска показался из-за волнистой линии горизонта; и дружно зазвенел навстречу светилу весь божий мир. Люди приободрились, заговорили смелее.

- ... я и говорю: не вози, Пелагея, муку одна, бандиты отберуть. И отобрали. Хорошо, хоть в живых оставили. Потом их наши споймали. Это беглые солдаты бандитствовали. Я им говорю: Ну и чего вы добились?

- И это еще не так страшно, что продукты ворують, страшно, что сено жгуть, хлеб жгуть. От что мене возмущаеть до крайности...

- Василь Михалыч, брось тоску на людей наводить, - закричала сверху Наталья Жукова. - Лучше расскажи, как ты по-геройски через Иртыш на коне плавал.

Все засмеялись: было известно, что Ваську Стребкова гонял Мельканович. Бросились вспоминать - у кого какие случались переправы...

Кондратий Кузьмич был мужик нрава строгого, но справедливого. А вот - перед женой, хохотуньей и плясуньей, - слабел нередко... Наталья умела играючи, по-женски обтекать скалистые выступы его сильной, неуступчивой натуры. Бывало, отмерит Кондратий мяса на день: это сваришь, и не больше! - согласится Наталья, глаза свои огненные спрячет, пойдет в сени за костью для супа, плывет мимо мужа - еще и покажет ему: "вот, мол, все как велел!", а у самой под юбкой еще кусок припрятан. Нередко влетало ей за это, зато уж, ежели кто чужой в избу зайдет, Кондратий доволен: у хозяйки всегда найдется, чем гостя попотчевать.

Злые языки, правда, поговаривали, что Наталья не всегда была верна мужу, особливо в те поры, как он в армии служил. И Семушка, старший из трех сынов, вот он здесь, рядом сидит, смирный, милый такой, нежный, как девочка - сказывают будто бы и не Кондратья сын, а Гордея Иваныча, служителя Золотушинской церкви. Впрочем, чего люди не болтают! В деревне только дай язык почесать - много охотников найдется.

...В тайгу, к чалдонам, приехали поздно вечером. Заночевали у подвод, наутро начался торг. Сено и соль, масло и лен обменяли на грибы, ягоды, таежную птицу, дичь, лесной мед. Мужики рубили осину на черенки, оглобли. Бабы ломали черемуху: пирогов напечем! На другое утро обоз отправился обратно. Приехали довольные, что дорогой все обошлось.

Святки

Наступила чудесная пора святок. Тяжкие крестьянские труды были позади... На святые вечера работать не полагалось В довоенную пору воскресеньями сходились на кулачки. Теперь святки проходили не столь шумно, но все же девушки гадали ночами, и волшебство витало в воздухе, неистребимое как человеческие надежды на лучшее.

Наталья Жукова вышла по воду, посудачила у источника с соседками, и пошла, не спеша, свежая? румяная, плавной своей походкой. Легкий, чуткий утренний туман окутал все окрест. Деревня стояла тихая, прикрытая свежевыпавшим, белым, влажным снегом. Крыши домов и сараев потели, увешанные мелкими сосульками, дымки курились над кровлей.

Наталья услышала визг и смех: мальчишки Лукьяновы, выскочив со двора на улицу, затеяли бросаться снежками.

- А ну, мальцы, давай слепим снежную бабу! - Наталья поставила ведра на снег. Мальчишки остановились, смотрели на нее.

- Ну, Васичка, чо стоишь?

Катали снеговые шары голыми руками: у мальцов руки горели, огненный холод проникал внутрь, до самых косточек. Отогревали ладошки под мышками, и снова за дело.

- Больше, больше катай!

- Хватит, теть Натаха!

На большой снежный шар установили другой, стали набрасывать снежку на талию, укреплять и разглаживать. Наталья накатала голову, вылепила ее островерхой, как бы в платке, водрузила на туловище и, напевая, принялась вылепливать щечки, время от времени дуя на озябшие пальцы.

- Кастрюлю на ее, кастрюлю!

- Каку те кастрюлю, не вишь - платок у ее ...

Васичка нырнул во двор, вернулся с морковкой для носа. Наталья веточками выгнула бровки, потом улыбающиеся губки, воткнула поперечные веточки - получились веселые морщинки. Подбавила снегу на груди, приладила яблочко на ветках - вышло ожерелье. Из мелких угольков сделали пуговки и обшивку кофточке, а юбку оторочили жемчужными сосульками. Парочка у бабы получилась что надо. Снеговая красавица стояла кокетливая и улыбалась.

- Наш вам поклон, Наталья Карповна!

- Ой, - вздрогнув, обернулась женщина. Перед нею подбоченясь, стоял кум Прохорка, Прохор Васильич Шуваев, муж сестрицы Марьи.

- Пошли на гору кататься?

- Напужал, кум! - Куды мне, по дому не управилась.

- А ничо, к вечеру справисся! Приходь, весело будет!

В январе вечереет рано: не успеешь оглянуться, уже и сумерки, а там синий вечер развешивает звезды над сопкой. На макушке горы царило оживление. Мальцы сигали вниз на санках или листе железном, взрослые парни тащили на гору настоящие сани. Кум Прохорка командовал: "Садись, Андреян Петрович, и ты, Христинья Петровна. Все, девки, залезай Федька, держишь? Погодь! Выворачивай оглобли. Толкай. Вали, ребята!" - и неслись визжащей кучей вниз: разбегайся! Берегись! Скорость нешуточная, ветер в ушах так и свищет, гора удаляется, а сани несутся в степь километра за полтора. К вечеру подморозило, наст, выглаженный ветрами, жестко, хрустко, звенит под полозьями. Наконец, остановливались: Господи, да сколько ж нас набилось в сани? - и назад, проваливаясь в снегу, тащат сани на свою сопку; пока возвернутся, а уж час пролетел. Смех, шутки, предостережения. "Смотри, милай, будь осторожен - упадешь, рука под полозом как спичка переломится". И ведь бывали такие случаи - бежит потешиться, а назад на руках несут; всю зиму теперь будет лечиться.

.. Бунты и мир

К 1921 году Советская власть на Алтае как будто установилась. Десятки тысяч партизан вернулись к своему крестьянскому делу. Их командиры - Мамонтов, Третьяк, Козырев и другие - были чрезвычайно популярны в народе. Увы, иные, мирные порядки устраивались не лучшим образом: в городах власть забирала бюрократия; в деревне хозяйничали продотряды.

В 1921-22 годах волна крестьянских бунтов прокатилась по Горному Алтаю и ряду равнинных районов. В Усть-Коксе, Верх-Уймоне, других селах и деревнях Уймонской долины власть на время взяли повстанцы; для их усмирения были высланы регулярные войска. Дорого пришлось поплатиться поднявшимся за свое добро: кто не сложил голову в боях, хлебнули тюрьмы и пыток. Часть повстанцев, и среди них Васька Атаманов, утекли на восток, в Китай. В Верхнем Уймоне до сих пор люди делятся на "красных" и "бандитов": глубоко пролегла межа, как запоминается пролитая своими кровь!

Зима 1921-22 года ознаменовалась стремительным ростом цен. В январе на Барнаульском рынке 1 пуд пшеницы стоил 335 тысяч рублей, а в конце февраля - уже 925 тысяч, пуд картофеля - 65 и 210 тыс., фунт говядины 1 сорта - 21 и 55 тыс. рублей, а дойная корова продавалась за 9 миллионов!

С введением в апреле рублей 22-го года, наступил резкий перелом. К июню в Барнауле пуд пшеницы продавался за 615 рублей, пуд овса - за 250, четверть молока стоила 32 рубля 50 копеек, десяток яиц шел за 21 рубль, среднемесячная цена за лошадь составила 7590 руб., а за буренку давали 8820 руб. /ГААК, ф. 212 оп. 1 дело N 1022/.

Урожай 1922 года выдался неплохим. Постепенно налаживалась жизнь и у горновских крестьян. Они все глубже пускали корни в подножие своей сопки, вокруг которой сложились 4 поселочка, под общим названием Горновка. С одной стороны горы жили Клишины, Стребковы, Иштокины, Каряновы, Поповы - это место называлось Лягушовка. За изгибом сопки располагалась Хромая, здесь обитали Себякины, Василий Стребков, Сутормины, Петр Семенович Попов, Кондратий Жуков, Никифор и Лукьян Лукьяновы, Краснослободцевы Карп Андреич и Петр Карпович. Обогни еще часть горы, и попадешь в Поповку - тут литой крестовый дом Трофима Емельяновича Стребкова, богатого человека, с мельницей, 4 дома братьев Поповых - Федора, Якова, Антона, Николая (эти были мужики крепкие - плотники, кузнецы, имели кузницу, держали работников, по их имени и называлось местечко). Здесь же построились Русины (звали Козловы), Сутормины, Дробышевы, Иван Кузьмич Попов, деревенский пастух Ушаков. Последний поселочек был Каштак, в нем обустраивались Литвиновы, братья Макар и Леонтий Жуковы. Все это были самостоятельные хозяева.

От Золотухи до Горновки - 10 километров по равнине. Когда в сельской церкви бил колокол, в поселке хорошо было слышно.

В сентябре 1921 года Дмитрий Клишин был переведен в Рубцовку, работал на хлебозаготовках, а к ноябрю был отпущен в бессрочный отпуск. Война, длившаяся для него 5 лет, окончилась...

Осенью жена Варя родила ему девочку. Младенца возили крестить в Золотуху, нарекли Дарьей.

Летом 1922-го у Клишиных произошло несчастье. Пятилетняя дочка Катя сломала руку. Варвара (она была беременна третьим ребенком) заболела от испуга. Дмитрий повез дочку к золотушинскому фельдшеру; неудачливый костоправ срастил руку неправильно: она висела как палка и совсем не гнулась. Что делать? Знакомый немец из села Америка присоветовал Дмитрию свозить дочку в Самарку - большое немецкое село Там жил известный лекарь. Немец дал больной Варваре питье, а маленькую Катю, темноглазую птичку с перебитым крылом, оставил у себя. Кате запомнился граммофон. По-русски в семье никто не говорил никто, кроме хозяина, да и тот - немножко. Лекарь сказал Дмитрию: "Руку правит можно, потому как девотшка - ребенок. Только шрам останется". Сломал кость заново, соединил, и трижды в день делал перевязки и массажи. А в руку давал груз, с каждым днем все тяжелее, и заставлял им размахивать. Через неделю рука у Кати стала шевелиться и даже доставать плечо. В конце концов немец отпустил ее домой с условием, что девочке и дальше будут увеличивать груз и, таким образом, разрабатывать руку.

У Варвары родился мальчик, она в жару металась по постели, зстонала, просила питья, бредила... Питье ей не помогало. Через несколько дней после родов она скончалась, а следом, двумя неделями позже, угас и младенец. Похоронили Варвару Степановну на золотушинском кладбище. Поговаривают, что за Варварой, еще до ее болезни, ухаживал один из братьев Мелькановичей, белоруссов, живших на ”хохлятской” стороне Золотухи. .Но имеет ли это отношение к ее жизни и смерти, неизвестно. Слышал я легенду, будто Мелькановичи подговорили кого-то навести на нее порчу.

Спустя несколько месяцев, Дмитрий Петрович женился во второй раз - на Зинаиде Спиридоновне Горбачевой. В 1924 году у них родилась дочь Татьяна. Молодой матери суждено было рожать еше 6 или 7 раз; выросли и стали взрослыми четверо: Татьяна, Виктор, Александр, Николай.

Дождь и слезы

Взрослые - кто в поле, кто в огороде. Катя покормила кур и гусят, и побежала домой - смотреть за маленькой Таней - все как мама Зина велела (она еще не привыкла называть ее мамой). В окне показалась вихрастая голова двоюродного брата Ванечки.

Ванька, дяди Семена сын, был большой озорник... То зимой дорожку водой польет, снегом притрусит и ждет - кто грохнется? То лук самодельный смастерит и за кошками охотится. То на крышу заберется вечером и завоет в трубу, как домовой.

Ванька сделал знак рукой: "Поди-ка". Катя выглянула: на завалинке сидела маленькая Таня, Ванечкина сестра.

- Кать! Пошли у Поповых горох воровать!

А зачем воровать, когда свой есть? Но девчонке интересно, хоть и страшно.

- А как же Танечка?

- А ничо, мы ее в тележку посадим. Да мы быстро, не боись. Посадили малышку в тележку и отправились за огород. Шли, оглядываясь по сторонам: не видит ли кто? Было жутковато. А тут еще небл хмурится... Маленькая Таня, притихнув, таращила темные глазенки.

Поповых огород - рядышком. Поставили тележку у саманной амбарушки, сорвали по одной плети гороха: сладкий! На землю упали первые крупные капли дождя... Через мгновенье дождь приурезал от души - настоящий ливень! Потоки воды низвергались сверху, скрывая все вокруг, заглушая испуганный плач малютки.

- Снимай кофту, Таню укроем! - закричал Ванька, стаскивая рубашку и штаны. - Бяжим!

Куда там! На колеса намотался жирный липкий слой грязи, босые ноги скользили по размокшей земле. Гроза грохотала!.. Девчонки от страха орали в голос.

- Катя, Таня! - раздалось вдалеке.

- Ой, миленькие мои, вот вы где, - к ним уже бежала бабушка-монашка. - Ах ты, Господи, Господи, детыньки...

Через полчаса они сидели дома - обтертые, переодетые, отогревшиеся, пили чай... Им бы влетело от Зинаиды, но бабушка Ганя заступилась.

Святая Дева

Агафья Калиновна, бабушка-монашка, смолоду жила в доме своего брата Петра. Много лет назад ее, девушку скромную, невидную, работящую, охватила неведомая болезнь. Агафья чахла, сохла, и, казалось, одною ногой стояла на краю могилы... Спас ее нежданный случай. Божья странница, знахарка и ворожея, остановилась в доме у старого Калины Григорьевича. Увидела она больную и пожалела бедную девушку... Заговорила с нею ласково, за руку взяла: "Могу тебя вылечить, но должна ты Господу обещать что-то очень для тебя дорогое". - "Я замуж никогда не выйду", - отвечала, запнувшись, Агафья. Изумилась божья старушка: "Возьми чего-нибудь попроще". - "Нет, - сказала твердо, - если Бог меня вылечит, весь век Ему служить буду". Покачала головой странница. Стала молиться, да за Гашей ухаживать. И - подняла девушку на ноги! С той поры Агафья Калиновна о замужестве не помышляла. Сколь было женихов, а всех отваживала - и ни родители, ни братовья ничего не могли с нею поделать.

- Видно, судьба такая у меня.

Зато была она - нянька всех детей. Каждого малыша готова была обласкать, обшить, от болезни выходить. Дети Евдокии и Петра, дети их детей - все помнили прикосновение ласковых ее, теплых, сухоньких ладошек, все от первых дней знали ее свежее, тонкое лицо в платочке. В праздник пряник, конфетку не съест, для малышей припасет. И ругаться не умела, не могла. Если уж совсем допекут ее ребятишки, "ух, немилые!" - скажет, это в ее устах самое "страшное" слово, и добавит, перекрестившись: "Ох, согрешишь с вами ..."

Семен Петрович летом на покосе, как заиграет в нем молодая кровь, пытался к ней приставать: "Тетка Агафья, все одно, завалю я тебя, смотри та кака гладка! Та пугалась: "Будет тебе, Семушка, - грех!", и отбивалась с таким ужасом, что Семен отступал, не сладив с сухонькой монашкой... Добивались до нее и другие парни, но отходили ни с чем. А потом уж прочно закрепилось за нею: святая дева.