Чтение на «Бумаге»: отрывок из книги о детях священников, перевернувших историю России

В издательстве «Новое литературное обозрение» вышла книга американского историка и преподавателя истории СССР и Российской империи в аризонском университете Лори Манчестера «Поповичи в миру: духовенство, интеллигенция и становление современного самосознания в России». Исследователь рассказывает о поповичах — тех самых «новых людях», которые вместе с выходцами из дворянского сословия составили российскую интеллигенцию и подготовили события 1917 года. При этом Манчестер отмечает отличия в самосознании поповичей и их понимании своего места в стране и истории.

«Бумага» публикует отрывок из введения книги, в котором автор объясняет, почему поповичи стояли в оппозиции к западной культуре, из-за чего считали себя лидерами русского народа, чем их самосознание похоже на мировоззрение современных американских евреев и почему описанный Тургеневым конфликт «отцов» и «детей» не поколенческий, а социальный.

Во второй половине XIX века массы «новых людей» заполнили едва ли не все сферы профессиональной деятельности в России. Эти «новые люди» не были похожи на прочих выходцев из образованного общества: они не знали западных языков, обучение проходили в особых школах, были бедно одеты. При всем своем своеобразии «новые люди» не явились в Россию из-за рубежа и не вышли из глубин «инородческого» населения. Это были дети православных клириков (поповичи), в большинстве своем выросшие в бедных селах, рассеянных по огромному пространству Российской империи. Чуждые светскому обществу, поповичи с особой неприязнью относились к господствовавшему сословию России — дворянству. Воздавая хвалу своему другу Иринарху Введенскому, принадлежавшему, как и он сам, к числу выходцев из духовенства, публицист Г. Е. Благосветлов (1824—1880) писал в 1857 году о воспитании дворян и поповичей: «Оно [воспитание поповичей] имело свою хорошую, нравственную сторону, сравнительно с воспитанием других детей, бросаемых прямо из колыбели на руки иностранцев, Бог знает, откуда заброшенных на русскую землю. Положим, что маленький “попович” не научился с ранних лет лепетать на французском языке, не мог усвоить десяти тысяч китайских церемоний, но эта потеря еще не велика». Дворяне, по мнению поповичей, были испорчены западной культурой. Себя же выходцы из духовенства считали носителями культуры «исконной», «народной», унаследованной от горячо любимых родителей. В статье Благосветлова эта нота звучала особенно отчетливо. Герой его рассказа, Введенский, не отличался светским лоском, зато в его воспитании «заключалось много других преимуществ. Он вскормлен был грудью своей матери; его убаюкивали в колыбели звуки родного слова; первым воспитателем его является отец, нежно любивший своего сына, и там, где недоставало искусства, довершала свое дело природа». Связь с духовным сословием, по мнению поповичей, делала их более «русскими», чем были дворяне.

Эти «новые люди» не были похожи на прочих выходцев из образованного общества: они не знали западных языков, обучение проходили в особых школах, были бедно одеты

Независимо от поколения, профессиональной принадлежности и политических пристрастий поповичи считали себя альтернативной интеллигенцией России — «истинной» интеллигенцией, призванной стать духовным лидером страны. Однако единственным признаком, объединявшим членов этой разнородной общности, включавшей и революционеров-большевиков, и монархически настроенных профессоров богословия, было духовное происхождение, позволявшее им осознавать себя до известной степени единой группой.

Массовый исход поповичей из кастово замкнутого духовного сословия стал возможен благодаря попыткам разрушить традиционную структуру общества, предпринятым властями в годы Великих реформ 1860-х годов. Отметим, что далеко не все государственные деятели России с одобрением отнеслись во второй половине XIX века к перспективе замены сословных разграничений классовыми. Последовавшие же за преобразованиями 1860—1870-х годов контрреформы (вкупе с неполнотой самих реформ) «заморозили» основы старорежимной сословной системы вплоть до 1917 года. Несмотря на эти препятствия, та тонкая струйка, которую составляли поповичи, сумевшие покинуть духовное сословие до 1860-х годов, разрослась во второй половине XIX века до мощного потока. Уходя «в мир», вступая в состав светского общества, поповичи становились носителями новаций — как и все образованные профессионалы из числа простолюдинов и маргинальных групп, «выбившиеся в люди» в эпоху Нового времени в разных странах мира. Сталкиваясь с неприязнью общества, в котором доминировало дворянство, а нередко и с враждебностью властей, поповичи особенно остро чувствовали связь с традициями своего сословия. Они так и не превратились в граждан современного типа, воспринимавших остальных членов общества как равных. В этом отношении они являли собой еще один пример незавершенности российской модернизации, ставшей источником социальной напряженности накануне 1917 года. И все же было бы ошибкой считать, что поповичи — всего лишь один из «недоделанных продуктов» преобразований, предпринятых Российским государством (чья способность влиять на общество в целом нередко преувеличивалась). Большинство поповичей добровольно покинули свое сословие и не примкнули к культуре большинства потому, что таков был их сознательный выбор. Как носители особого самосознания, стоявшие в стороне от официальных порядков, сыновья клириков способствовали развитию в России новых социальных практик и способов мышления, характерных для эпохи Нового времени.

Далеко не все государственные деятели России с одобрением отнеслись во второй половине XIX века к перспективе замены сословных разграничений классовыми

Покидая ряды духовенства, уходя «в мир», поповичи становились частью российской интеллигенции. Понятием «интеллигенция», как известно, обозначалась небольшая, но игравшая заметную роль в жизни страны общность, которая в условиях самодержавного строя подчеркивала свою независимость от государства, претендовала на то, чтобы выражать общественное мнение и служить представителем широких народных масс. Появление интеллигенции можно рассматривать как результат половинчатости, непоследовательности политических реформ в России. Огромную роль в формировании этой общности сыграли и изменения, сопровождавшие модернизацию (и часто свершавшиеся вопреки воле царского правительства), — рост городов, развитие свободных профессий, подъем революционного движения, широкое распространение печатного слова, большая открытость западным идеям, создание новых учебных заведений. Располагая поддержкой лишь немногих профессиональных организаций, интеллигенция XIX века тем не менее являла собой, по словам одного исследователя, «зарождающееся гражданское общество». Ощущение причастности к интеллигенции в дореволюционной России всегда базировалось на субъективном факторе: «интеллигентами» могли считать себя выходцы из различных социальных слоев, люди разных профессий и политических пристрастий, заметно отличавшиеся друг от друга по уровню образования. Поэтому интеллигенцию нельзя считать социальной группой с четко очерченными границами, хотя в историографии и делались попытки дать ей определение на основе идеологических или социологических критериев. Нельзя также утверждать, что у интеллигенции была определенная политическая программа или четко выраженное религиозное (либо атеистическое) мировоззрение. Люди, причислявшие себя к интеллигенции, стояли у истоков самых разных общественных движений и явлений культуры второй половины XIX — начала XX века — таких, как народничество, русский марксизм, либерализм, возрождение православного богословия, расцвет поэзии символизма и активизация научной деятельности, увенчавшаяся всемирно признанными открытиями.

В настоящей книге используется определение интеллигенции, близкое к тому, что применялось к себе самими интеллигентами. Интеллигенция (особенно пореформенного периода) — это совокупность индивидуумов, которые были убеждены, что способны пересоздать и себя, и окружавшее их общество. Они являлись носителями современного самосознания, имевшего многоаспектный характер, касавшегося материальной области, рефлексивной сферы и отношений между людьми. Выражением самосознания, характерного для интеллигентов, служила определенная система ценностей, сквозь призму которой они воспринимали окружающий мир. Присущий интеллигенции этос влиял на ее отношение к ключевым вопросам современности — таким, как формирование национальной идентичности, утверждение гражданского равенства и справедливости, формы ответственности различных социальных слоев перед обществом, пути интеграции крестьянства в активную общественную жизнь, ответ на вызовы капиталистической экономики. Составными частями интеллигентского этоса были социальный активизм, безоговорочная преданность общественному благу, отрицание своекорыстных интересов. Высоко ставя идеал самопожертвования, интеллигент в то же время никогда не пренебрегал размышлениями о собственной личности. Отрицая западный либерализм, противопоставлявший личность социуму, представитель образованного меньшинства находил опору для самосознания в осмыслении своей роли в обществе. Преданность общественным интересам вовсе не означала самоуничижения, хотя внешне могла напоминать его. Да, многие интеллигенты были готовы пожертвовать жизнью ради общего блага, но не менее характерно для них было стремление к самосовершенствованию и улучшению окружающего мира. Присущее интеллигенции обоготворение науки было тесно связано с реализацией этих целей. Выполнение всеохватной миссии, которую интеллигенция возложила на себя, требовало от нее строгого следования определенному этическому кодексу в профессиональной деятельности и личной жизни. Хотя интеллигенты всегда осмысливали свое бытие в моральных терминах, интеллигентский этос все в меньшей степени служил стимулом для критической самооценки: он превращался в руководство к действию, по мере того как поповичи занимали все более прочные позиции в образовательных институтах и сфере свободных профессий.

Вступая в ряды интеллигенции, поповичи в значительной степени способствовали описанному выше сдвигу, поскольку традиции, которые они несли с собой, были непривычны для русского образованного общества и играли, по сути, революционную роль. Непривычность этих традиций была связана с тем, что нигде в Европе духовные лица не были отделены от остального общества столь жесткими барьерами, касавшимися вопросов происхождения, порядка заключения брака, особенностей образования, системы законов и управления духовным ведомством. Российское духовенство было самым замкнутым из сословий, напоминавшим одну из каст Индии или библейских левитов, с которыми русские клирики нередко сравнивали себя в XIX веке. Даже после того, как детям клириков в 1860-е годы были дарованы права светских лиц, духовная стезя оставалась практически закрытой для выходцев из светских сословий. В силу этого сыновья служителей церкви как бы по наследству перенимали от родителей представления о своем праве на духовное руководство обществом, и два образованных сословия России — духовенство и дворянство — стали носителями особых, отличающихся одна от другой традиций. Расхождению между сословными культурами способствовали также дворянский антиклерикализм, бедность и приниженность духовенства, тяготение части дворянства к западным исповеданиям, многонациональный состав российского «благородного сословия». Различалось и отношение двух образованных сословий к Западной Европе. Если дворянское самосознание во многом базировалось на формализованном кодексе поведения, в немалой степени заимствованном у Запада, то духовенство — из-за религиозного раскола между Западом и Востоком, а также из-за особенностей национальной структуры православных церквей — пребывало в оппозиции к западной культуре. Сословные традиции духовенства не просто отличались от дворянских: они стали своеобразным резервуаром моделей самосознания, из которого «кающиеся» дворяне пореформенной эпохи могли черпать образцы для поведения, подражая поповичам — «неотесанным» простолюдинам. Здесь играло роль то, что православная церковь, хотя и пользовалась в России значительно меньшей по сравнению с западными церквами автономией, институционально была менее зависима от государства, нежели «благородное сословие». Она являлась единственным учреждением, обладавшим структурой, в основных своих элементах параллельной институтам имперского правительства (образовательные учреждения, суды). В силу специфических обстоятельств, связанных с массовым исходом детей клириков из духовного сословия, некоторыми особенностями православного вероучения и развитием в середине XIX века социально-пастырского движения, близкого по духу Реформации, поповичи в пореформенной России стали носителями самосознания, характерного для эпохи Нового времени. Можно сказать, что в данный период Россия развивалась в одном русле со странами Запада, хотя и не переживала в свое время эпохи Возрождения и не знала законодательного закрепления прав личности (что традиционно считается необходимой предпосылкой для становления современного типа самосознания).

Сразу после поражения революции 1905 года ряд видных интеллигентов выступили с критикой традиционного интеллигентского активизма, утверждая, что погоня за утопическими идеалами затормозила продвижение России к политической свободе и закреплению прав личности. Одним из этих авторов был С. Л. Франк, бывший марксист. Франк оплакивал уход с общественной сцены дореформенной интеллигенции, состоявшей в основном из дворян, и выражал надежду на появление новой интеллигенции, которая вернется к ценностям 1830—1840-х годов. Хотя Франк и не указывал прямо на поповичей как на носителей отвергаемого им этоса пореформенной эпохи, но связывал его с именем тургеневского Базарова, чьи корни восходили к духовному сословию. Согласно Франку, типичный пореформенный интеллигент был, независимо от своих политических пристрастий, «упорным и закоренелым народником». Своей единственной целью такой человек считал благополучие народных масс и был глубоко убежден, что лишь ему и другим подобным ему интеллигентам доподлинно известно — в силу их нравственного превосходства, — в чем заключаются истинные нужды народа. Морализм подобного интеллигента был связан с «аскетическим самоограничением», утилитаризмом, ненавистью к высокой культуре и богатству, озлобленностью против аристократии и черно-белым восприятием мира, определявшим отношение данного индивида к людям, поступкам и обстоятельствам окружающей жизни. Франк сравнивал интеллигента этого типа с монахом, который, опираясь на свою «религию» (т.е. фактически на секуляризованную форму религиозности), объявлял войну окружающему миру, стремясь радикально его изменить.

Мировоззрение поповичей основывалось на особой (нередко секуляризованной) форме религиозности, и они привносили подобные взгляды в ряды интеллигенции, способствуя становлению современных форм самосознания в рамках интеллигентского этоса. Разрыв между дореформенной и пореформенной интеллигенцией, описанный Тургеневым как столкновение «отцов» и «детей», имел на самом деле не столько межпоколенческую, сколько социальную основу. Поповичи воспринимали себя как «аскетов в миру»; они стремились пересоздать окружающий мир, опираясь на образцы, вынесенные из прошлого, основываясь на памяти о детстве, проведенном в среде духовного сословия. В своей профессиональной и политической деятельности дети духовных лиц могли использовать секулярные принципы и идеи, заимствованные из западной культуры, но их самосознание было укоренено в русской церковной традиции. Подвергая секуляризации церковные модели поведения, они тем самым сохраняли многие ценности, унаследованные от предков, что позволяло снять противоречия между сословными традициями и западными заимствованиями. Принадлежа к различным профессиям и разделяя разные политические взгляды, поповичи далеко не всегда были согласны в том, что составляло сущность их «наследия»; каждый из них, будучи человеком Нового времени, определял это по-своему. Для некоторых из детей клириков церковные ценности были не более чем традицией, для других — частью современности. Принимавшие различный «облик», поповичи были необычайно широко представлены едва ли не во всех сферах общественной и культурной жизни России; в то же время их всех объединяли некие общие формы самосознания, что позволяет объяснить всю глубину и многообразие влияния этих людей на облик пореформенной интеллигенции.

Наличие у русского духовенства особой сословной культуры позволяло поповичам выделять различные системы ценностей в наследии отцов. Религиозную составляющую культуры духовенства перенимали лишь те из сыновей духовных лиц, которые сохраняли приверженность церкви. Что касается собственно сословных ценностей, то они влияли на сознание всех выходцев из духовенства, независимо от их религиозных убеждений. Два порядка ценностей вовсе не исключали друг друга, в сознании верующих поповичей они мирно сосуществовали. Но именно потому, что сословные модели поведения могли быть отделены от религиозных ценностей, эти сословные установки продолжали воздействовать и на сознание неверующих поповичей. Важно, что для поповичей культура духовного сословия не была просто синонимом православной культуры. Последнее понятие — значительно более широкое — охватывало всех верующих, безотносительно к их социальному происхождению. В то же время специфическая сословная культура, унаследованная от отцов, была характерна лишь для сыновей служителей церкви, но при этом объединяла как верующих, так и неверующих выходцев из духовенства. Можно отметить определенное сходство самосознания поповичей и современных американских евреев. Среди последних выделяются евреи «светские» и «религиозные», евреи «по национальности» и «по культуре», но в самосознании всех этих категорий сохраняются черты сходства, связанные с их происхождением. В любом случае — воспринимали ли поповичи свои моральные устои как часть сословного наследия или как элемент религиозного мировоззрения — эти ценности часто подвергались секуляризации в процессе приложения к задачам светской деятельности. В конечном счете мировоззренческие установки верующих и неверующих выходцев из духовенства во многом оставались схожими. Данное сходство даже усиливалось по мере того, как модернизация размывала границы между «светским» и «духовным». Поповичи-атеисты в подобных условиях продолжали демонстрировать черты «выродившейся религиозной этики» (М. Элиаде), бессознательно сохраняя остатки основ религиозного мировоззрения, типичного для духовного сословия.

Традиционные определения секуляризации обычно характеризуют это явление как «приватизацию» религии в рамках модернизационных процессов. В моем же представлении секуляризация предполагает проникновение элементов религиозности (понимаемой по-разному — и в духовном смысле, как вера в сверхъестественное, и, по Дюркгейму, как часть социального механизма) в новые сферы общественной жизни, такие как политическая борьба и профессиональная деятельность. Секуляризация в этом смысле может парадоксальным образом не столько уменьшить, сколько усилить влияние религии. В то же время религиозные принципы, будучи приложены к задачам секулярного характера, невольно «обобщаются» или «переориентируются», если использовать термин Ганса Блуменберга. В современном мире религия отнюдь не является делом лишь личного благочестия — ее элементы (пусть зачастую и в секуляризованной форме) влияют на личную жизнь, профессиональную и политическую деятельность образованных людей.

Подобное понимание секуляризации, предполагающее не столько противостояние, сколько взаимодействие между религией и современностью, применимо к анализу развития как «отсталой» России (где сохранение влияния религии к началу ХХ века может рассматриваться в качестве результата незавершенной модернизации), так и «прогрессивного» Запада.

Обычно оппозиция религиозного и секулярного воспринимается в контексте противопоставления традиционного и современного. Подобную дихотомию во многом опровергают актуальные исследования истории религии на Западе: они показывают, что в эпоху Нового времени религиозное миропонимание отнюдь не было обречено на отступление перед натиском рационализма. Многие специалисты, изучающие формирование современного западного самосознания, также полагают, что его корни восходят к секуляризованному христианству. Таким образом, свершавшаяся в среде поповичей секуляризация церковной традиции вовсе не была одним из симптомов пресловутой русской «самобытности» — наоборот, она, с одной стороны, позволяла выходцам из духовной среды играть роль посредников между православной стариной и современностью, а с другой — делала их связующим звеном между Россией и Западом.

Предубеждение, с каким дворяне относились к поповичам, а также культурный разрыв между своей прежней и новой жизнью побуждали последних отвергать модели поведения, характерные для западного мира и аристократии. Здесь готовым образцом для поповичей становилась культура духовного сословия, в рамках которой они выросли. Религия оказывалась для них, как это часто бывает в современном мире, «средством защиты» от воздействия доминирующей культуры (в данном случае — культуры дворянской). По сути, сыновья духовных лиц следовали основному принципу социального самоопределения — определяли себя, по словам Стивена Гринблатта, «в сопоставлении с чем-то чуждым, странным или враждебным».

Контекст, в рамках которого происходило это противоборство, касался главным образом сферы печатного слова. Хотя интеллигенты из духовенства и из дворян часто работали рука об руку на профессиональном поприще и в политических организациях, в целом они относили себя к разным культурным традициям. Подобная установка отразилась в целом ряде текстов, выходивших из-под пера интеллигентов-дворян и поповичей, — статьях, мемуарах, письмах, дневниках, автобиографических заметках. Полемика между поповичами и интеллигентами из «благородных» была острой и продолжительной. Разделяя многие мировоззренческие принципы, они расходились в оценке роли своего происхождения. Особенно это было характерно для умеренного крыла дворян-интеллигентов, которые, включая славянофилов, отвергали характерное для сыновей клириков различие между собственно церковной культурой и культурой духовного сословия. Что же касается дворян-радикалов, то их от поповичей отличало совсем иное отношение к своему прошлому. Если к радикалам из «благородных» вполне применимо расхожее определение «все революционеры — отцеубийцы», то поповичи вовсе не жаловались на отчуждение — от своих ли семей, от народа или от собственной среды. Подобное отсутствие кризиса идентичности позволяет объяснить затруднение, с которым сталкиваются многие исследователи истории России второй половины XIX века, пытаясь ответить на вопрос: как могли интеллигенты, за которыми закрепилась репутация «отщепенцев», претендовать на роль лидеров нации? Поскольку сыновья служителей церкви верили, что духовное происхождение делает их поистине «избранным народом», им казалось вполне естественным провозгласить себя вождями общества. Предубеждения, которые поповичи и интеллигенты из дворян питали по отношению друг к другу, и различное понимание собственного прошлого вели к явным и скрытым разногласиям между ними.

Этос и особый облик интеллигенции формировались благодаря усилиям как дворян, так и выходцев из духовенства, однако большую роль в развитии данных процессов сыграли также конфликты и взаимодействие между этими группами. Так возникла интеллигенция — единая и фрагментированная, в рамках которой сохранялись две «родословные» линии. В результате, несмотря на заявления лидеров интеллигенции о «всеохватном» характере данной общности, основанном на ее «надклассовом» или «надсословном» сознании, накануне революции она сталкивалась с теми же проблемами и внутренними противоречиями, что и остальные слои населения России. Формированию гражданского общества и среднего класса мешали не только конфликты между этническими группами или между имущими и неимущими: его затрудняла и борьба между представителями образованного общества по вопросу о том, кто возглавит нацию. Эта борьба основывалась, помимо политических разногласий, и на более глубоких отличиях между людьми — на их социальном происхождении. Приверженность поповичей своим исконным сословным традициям побуждает поставить вопрос общего плана — о том, каким образом следует понимать широко распространенный в научных трудах концепт «национальной культуры». Обычно ученые используют в этом случае бинарную модель, предполагающую существование, с одной стороны, «высокой» культуры, или культуры образованного общества, а с другой — массовой (народной) культуры. Но не может ли в рамках одной этнической группы существовать не одна, а несколько разновидностей «высокой» культуры?

Все новости