Константин Тимченко: «Мне стала безразлична вся эта немецкая ерунда, и я решил искать наших»

27.04.2015 4181

Истории поисковика Константина Тимченко похожи на захватывающие детективы. По мельчайшим деталям — обрывкам фотографий, воспоминаниям очевидцев, старым картам — он поминутно восстанавливает жизненные пути погибших советских солдат. Анастасия Воскресенская попросила Константина рассказать несколько историй о его работе и узнала, что остается в земле, после того как ее перепахал трактор, что делать со старым солдатским медальоном, и каково это — найти своего прадеда.

— Константин, расскажи коротко о себе.

— Род наш идет с 1570 года из Рязанской области… Шутка! Если коротко, то мне 31 год, по специальности я учитель истории. Окончил Московский государственный педагогический университет. Пять лет проработал учителем, а последний год являюсь руководителем музея «Боевой Славы 242-й стрелковой дивизии» при школе №185.

 — Как ты стал поисковиком?

— Ну, желание заниматься поисковыми работами возникло довольно рано. Когда мне было 12 или 13 лет, мы с дедушкой поехали на Рыбинское водохранилище, и там я находил всякие ракушки, окаменелости. Меня так все это увлекло, что я захотел стать археологом. Но жизнь распорядилась иначе — я поступил на исторический факультет. И не жалею об этом. В первый же год я понял, что попал туда, куда надо, и теперь я себя без истории не представляю.

— А что касается именно поиска, как к этому пришел?

— Мне, как и многим подросткам, хотелось найти немецкую каску. Я узнал, что у нас на факультете есть группа, которая занимается раскопками. Опыта у них было мало, но тем не менее они ездили в Смоленскую область, искали. Вот так я и попал в военно-исторический клуб «Надежда» при историческом факультете. С ними мы искали погибшую 8-ю стрелковую дивизию народного ополчения Краснопресненского района города Москвы.

— Почему именно немецкую каску? Откуда такое желание?

— Мне нравилось все немецкое потому что я как сопливый, глупый школьник купился, как бы сказать, на красивую обертку. Конечно, у немцев и одежда была красивая, и каски крутые, а наши как одеты были? Я сейчас своих школьников стараюсь от этого оберегать.

    А когда я впервые нашел нашего солдата и возвращался в лагерь, у меня в голове все поменялось. Я думал, как его зовут, кто он, какая у него судьба?

И вот тогда мне стала безразлична вся эта немецкая ерунда, и я решил искать наших и устанавливать их судьбы, находить их семьи. А еще я понял, что у меня два прадедушки погибли: один в августе 1941 года, а второй — в конце апреля 1945 года.

— Занимался их поиском?

— Конечно! Первый — Филимонов Василий Сергеевич — погиб, ведя роту в атаку в Ярцевском районе Смоленской области. Я стал искать ребят, которые вели поиск в тех местах, где воевал мой прадедушка. Так я нашел поисковый отряд «Высота имени Дмитрия Сячина», который как раз работает там. С тех пор я с ними. И уже много лет мы работаем там, находим солдат которые погибли, идя в атаку. Освоили за это время огромное количество документов по дивизии, по армии. Прадеда не нашел пока, но его однополчан мы находили. Известно, что там наступали только через одно поле. По воспоминаниям фашистов, которые, в свою очередь, через это же поле шли в наступление в октябре 1941 года, все поле было в красноармейцах. Где-то он там на поле, думаю, лежит.

— Раз ты знаешь, где именно он погиб, почему еще не нашел его останки?

— В свое время я разыскал там в районе 85-летнего дедушку, который пару лет назад, правда, умер.

     Он рассказал мне, что в конце сороковых годов, когда нечего есть совсем было, районная тракторная станция получила указание пахать все поля, в том числе и те, где лежали наши солдаты. Пришлось пахать.

И это создает большие сложности для поиска сейчас. Когда кости поломаны, да еще и растасканы по всему полю, они очень быстро приходят в состояние трухи. Но медальон где-то там точно лежит.

— А второй прадед?

— Второй — Лаврентьев Алексей Панфилович. С этим прадедом вообще сложная история. Он работал шофером при академии Фрунзе, и, когда началась война, его на второй день призвали на фронт.

За время войны он успел написать три письма. Первое — в октябре 1941 года, за несколько дней до того, как попал в плен под Вязьмой. В плену он был где-то два года. Когда началась Смоленская наступательная операция, он и еще несколько человек бежали оттуда.

Прабабушка умерла в 2002 году, так что я успел все воспоминания записать. Она говорила, что после войны к ней приходил какой-то сержант и рассказал такую историю: «Мы сбегали из плена. Нас было человек 7 и ваш муж был за старшего, потому что он дольше всех был в этом плену и лучше знал местность. Мы еле-еле вышли к своим и попали в штрафную роту. Я был ранен, а вашего мужа убили». Я потом у прабабушки выпытывал: «Какой сержант? Имя? Когда они убегали? Откуда именно? В какую роту они попали?» Но она ничего этого не знала.

Второе письмо от дедушки пришло в октябре 1943 года. После плена. Письмо отправлено полевой почтой. Я заказал в Подольске документы этого армейского стрелкового запасного полка, который значился на письме. Там тысячи людей, куча дел. Но я нашел прадеда. В документах сказано, что он был направлен с большой группой военнослужащих в 134-ю армейскую штрафную роту. Дальше я начал смотреть списки штрафной роты, и — успех! Иногда писари халтурили и не все графы заполняли, а в этой роте попался дотошный, который все-все записал со слов прадеда. Так я узнал и конкретную дату, когда он попал в плен и дату освобождения. Кроме того, я сравнил записи прадеда и всех солдат, попавших в эту роту, и понял, что только у моего прадедушки и еще 6 солдат дата освобождения совпадает, а это значит, что это как раз те, кто бежал из плена. Среди них я нашел одного сержанта. Того самого, который приходил к прабабушке. По записям видно, что в первом же бою человек 70 погибло и человек 70 было ранено. Напротив моего прадеда стоит пометка «ранен».

— Вот это да! А третье письмо?

— Да, есть еще одно. От 11 апреля 1945 года, за 12 дней до его гибели. Настоящей гибели. Письмо отправлено полевой почтой. По номеру дивизии я опять нашел в архиве документы и даже карточку, которую прадед заполнял на сборном пункте своей рукой. Он пишет, что был направлен на работы в Восточную Пруссию и указывает, в каких городах работал. Там даже его личная подпись есть. Вы не представляете, я когда эту бумажку в архиве нашел — хотел ее в рот себе запихать и унести! Я подумал, что уж очень мне с этим прадедом везет, и решил выписать с этого сборного пункта всех ребят, кто попал в плен примерно в одно время, и кто находился в тех же городах, что и прадед. Мне попалось несколько ребят. Двое умерли, но третий оказался жив, и ехать до него было всего каких-то 350 километров от Москвы. Ему 95 лет. По фотографии он деда не узнал, но сказал, что был у них шофер Лаврентьев, и рассказал, как они попали на сборный пункт, где прадед и заполнил ту карточку. А потом их уже перебросили под Берлин, где как раз прадедушка погиб. Опять же в архивах я нашел, как они прибывали, как их распределяли. Я теперь детально знаю, как все было. Авиация опоздала и наши попали под сильнейший пулеметный обстрел. Вот там он и погиб. А дальше известно, что всех солдат собирали, хоронили на центральных площадях деревень, освобожденных от фашистов.

— И что в итоге? Нашел?

— Нет, я так и не нашел его могилу. Но у меня уже есть немец, который мне помогает в поисках.

    Мы три года бодались с местными властями, чтобы нам разрешили раскурочить площадь — там стоит огромный памятник солдатам, погибшим в Первую мировую, и обелиск местным жителям. Но в итоге, под тяжестью улик, нам все же разрешили раскопки, и мы наткнулись на останки четырех военнослужащих с элементами униформы советской армии.

Причем все четверо лежали на достаточно большом расстоянии друг от друга и в отдельных гробах, а значит, это были офицеры. Рядовых, в том числе и прадеда, мы не нашли. Мы думаем, что на месте их захоронения стоит памятник. Мы обнаружили старинную открытку, по которой видно, что памятник раньше стоял на другом месте. Туда надо ехать с георадаром. Это очень дорогая штука, но я нашел человека, который мне ее одолжит. В ближайшее время мы рассчитываем обследовать там все.

— Расскажи, какие эмоции испытываешь, когда находишь что-то? Вопрос не только про личную историю, скорее про поисковую деятельность в целом.

— Про тот клочок земли, где воевал и погиб в 1941 году прадед, я знаю все. Пятнадцатый год работаю с этими документами. Полностью изучены мной не только наши сводки, но и фашистские материалы, все карты, схемы. Пока я не знал так хорошо этот участок земли, его историю, я ждал, что какие-то поисковики найдут в этом районе прадедушку. Поэтому я представляю, какие чувства испытывают те, кто верит, что кто-то поможет ему отыскать своих родных.

— А что чувствуешь, когда находка связана с личной историей?

— Идти по следам прадедушки — что-то невероятное.

    Я, наверное, могу показаться людям сумасшедшим, но иногда я стараюсь представить, о чем он думал. Я фактически поминутно знаю его жизнь на фронте.

А если еще читаешь художественную литературу и первоисточники, то понимаешь, что ему довелось пережить. Мне это дает почву под ногами. Я не могу представить себя без истории своей семьи. Оттуда я и родословную знаю. Я выяснил, что мои предки из Рязанской области и глубже уже не копну, потому что крестьян раньше вообще не учитывали. Ну, это уже генеалогия.

— Расскажи, как происходит сам поиск?

— Первый этап — оказаться на местности и при помощи металлоискателя или щупа обнаружить какую-то аномалию. Второй этап — убедиться, что это останки солдат. Третий — очень тщательно, внимательно перебирать землю, останки, чтобы найти медальон или что-то, что поможет человека идентифицировать. Большое везение, если медальон сохранился в хорошем состоянии, открылся и был заполнен. Ну, а потом, если установлены данные, начинается не менее интересная и сложная работа по поиску родственников.

    Поэтому, когда обнаруживаешь останки, главное — не пропустить медальон. Если его не находишь, то потом ночами просыпаешься и хочешь бежать перебирать все заново, думаешь, вдруг пропустил.

Только 10% найденных обретают имена. А процент найденных еще меньше. И понимаете, если медальон не найден или пустой, то человек умирает во второй раз. Окончательно.

— Были в твоей практике такие случаи?

— На заре нашей работы мы с ребятами нашли двух солдат и отнесли медальоны, как нам казалось, мудрому, опытному поисковику. Он открыл их и оттуда вытекла такая «сопля». Тогда он говорит: ну все, тут все кончено. Отдал нам медальоны и мы ушли. Уже в палатке у меня хватило ума не палкой его выковыривать, а вытряхнуть. Оказалось, что медальон сгнил только в верхней части, где была крышка, и вторая половинка была целой. Тут я уже к другим — толковым — людям побежал. Через две недели медальон раскатали и оказалось, что записки там не было. Но если бы была, то прочиталась бы идеально. В ту же минуту я побежал ко второму парню, ведь у нас одинаковая ситуация была, но он, видимо, уже расковырял его и постеснялся признаться. Сказал, что у него тоже пустой.

— С какими еще трудностями может столкнуться поисковик?

— Очень обидно было, когда мы работали и набирались опыта рядом с мародерами и чернокопами. Их главная цель — найти немецкого барахла. Мы стояли одним лагерем и слушали все эти пакости. Но у нас была договоренность: находят они наших солдат — отдают нам, а мы им говорим, если немцев находим. И они нам даже показали пару раз на наших солдат. Тогда, когда мы были молодые и неопытные, мы смотрели на них чуть ли не с восхищением, что они умеют копать. А теперь я понимаю, какая это зараза, и какими надо быть сволочами.

    Ведь в лучшем случае они скажут кому-то, что нашли советского солдата, а так — они просто повыбрасывают останки и все.

— С черными копателями все ясно, а как ты относишься к реконструкторам?

— Реконструктором мне быть никогда не хотелось. Даже в нашем отряде есть люди, которые болеют тем, чем я переболел лет в 17, когда хотел немецкую каску. Когда начинаешь заниматься поиском советских солдат, отношение к этому меняется. Может это не совсем правильно с точки зрения реконструкции — ведь кто-то должен и в исторических фильмах сниматься, — но мне противно, когда русские люди надевают немецкую форму. Может быть, я не прав. Но особенно мне неприятны те, кто выбирает какую-то должность, покупает за бешеные деньги оружие и специально шьет себе форму или собирает оригинальную. Просто я знаю историю, как после одной из реконструкций в лагере немцев — он же разными лагерями стоят — те, кто принимал участие, говорили: мужики, выпьем за наше черное братство и так далее. Это ужасно.

    Так что если бы мне все же довелось поиграть в реконструкцию, то я надел бы ватник и валенки.

— У тебя двое детей. Собираешься их привлекать к поисковой деятельности?

 — Да, детей хочу на это подцепить. Вообще, у меня есть мечта. Оба воевавших деда не имеют наград. Один рано погиб, второй был в плену. Единственную награду в семье получил в Первую мировую прапрадед, который в Твери охранял пленных австрийцев. Он, как долго служивший, получил медаль «За усердие», но где она — никто не знает. Эта медаль не именная и номера у нее нет. Я знаю, что это не очень честно по отношению к исторической справедливости, но эти медали продаются и я хочу ее перекупить. Сейчас детям два года и четыре года, и думаю, что скоро уже можно будет рассказать им: прапрадедушка говорил, что его наградили, а потом в годы революции он медаль спрятал в деревне, откуда он был родом, рядом, например, со старым колодцем. Надо ее завернуть в какие-то тряпки и спрятать там. А потом, поддавшись на уговоры детей, поехать ее искать и найти. Вот это должно точно подействовать.

— Возвращаясь к работе в школе — расскажи, дети сами приходят к тебе? Что ими движет?

— Школьники частично покупаются на нашу пропаганду, которую мы делаем по итогам поисковых мероприятий. Мы рассказываем о том, что мы нашли или сделали что-то уникальное, и они тоже хотят принять в этом участие. Я «вымогаю» со всех родственников, которым мы передаем останки, письмо или слезное интервью, в котором они рассказывают, как для них это важно.

    Понимаете, некоторые сами говорят эти слова, а некоторых надо просить. Но иначе никак. Для поисковиков это — движущая сила.

Мне самому от этого немного тошно, но в итоге именно это и работает, именно поэтому они приходят. А вот остаются те, кого мне удается заинтересовать. Кого-то я вожу в архив Минобороны, кого-то затягивает сам процесс поиска, а у кого-то, как и у меня, срабатывает личная история.

— Как семьи реагируют, помимо того, что ты их заставляешь плакать на камеру?

— Многие упреждают мою просьбу, повторюсь. Для людей это действительно важно и, в основном, все охотно делятся эмоциями. Многие рассказывают про семью. Как, например, бабушка больше замуж не выходила, дети голодали.

— А вам это интересно читать?

— Конечно, это самое важное, самое ценное. Это значит, что история этого человека не закончилась. Есть у нас вообще хрестоматийная история. Такое бывает нечасто. У нас есть русскоговорящий друг в США, учитель истории, который имеет допуск к архиву и помогает нам, а мы, в свою очередь, ему. Так вышло, что в национальном архиве США хранятся копии документов немецких оперативных дивизий, армейских корпусов. Вот этот американец прислал нам немецкий документ, боевое донесение, в котором говорилось, что деревня Орлово — остров посреди болота — была взята без сопротивления врага, а вот высота восточнее — была взята при ожесточенном сопротивлении. Ну, я и думаю — раз даже немцы пишут, что жесткий отпор был, значит надо ехать, смотреть. Мы заказали в архиве схему инженерных укреплений этой местности, я взял друга из отряда и двух школьников — активистов музея, и мы поехали на разведку.

Целый день мы мокли под дождем. Школьники поехали впервые, и для них это было испытание, которое они героически выдержали. В итоге услышали слабый сигнал металлоискателя и начали копать. Мы нашли две стрелковые ячейки. В одной — два солдата, и в другой — один. Ребята так эффективно работали, что на трое солдатских останков было найдено три медальона. 100% успех! Мы не выдержали и вскрыли медальоны прямо там, чтобы понять, есть ли там что-то. Два из трех имели вкладыши. Мы в тот момент думали, что там вся высота в погибших, но в итоге это оказалось не так. Потом уже с помощью иголки за четыре часа удалось размотать один медальон. Мы сразу передали информацию в Москву, и человек нашелся в базе. Запустился процесс поиска родственников. Второй медальон размотали уже в школе. Он прочитался еще лучше. Родственники обоих солдат были найдены в течение нескольких дней, и мы узнали их судьбу. Они оба жили в деревне Куроедово Бугурусланского район. Были призваны фактически в один день, попали в одну роту и погибли в один день. Найдены были оба спустя 73 года в один день, и похоронили их тоже в один день. Представляете, дети одного из солдат к этому моменту скончались и хоронили его уже внуки, которые живым его никогда не видели.

    И для всего городка это было что-то невиданное. С Великой Отечественной войны погибшие солдаты туда еще не возвращались.

Эта история как раз показывает весь процесс поиска от начала до конца. Здесь поставлена жирная точка.

— У тебя в голове тысячи имен, судеб, как ты все успеваешь? На свою жизнь время остается?

— Остается. Но, чтобы этим заниматься, надо искать компромиссы в семье. Нужно переделать длинный список добрых дел для жены, чтобы она в очередной раз сказала «ладно, езжай». Очень большую роль здесь играет позиция руководства школы, в которой я работаю. На данном этапе мне нужна свобода действий. Если бы меня нагрузили бумажной работой, как руководителя музея, то я бы не смог заниматься поисковой деятельностью. Сейчас я могу в любой момент сорваться и в архив, и в лес, и куда угодно. Только так у меня есть возможность «делать дело».

Все новости