ЦАРСКИЙ ПОЕЗД

О своем деде Семёне Данилове я знаю мало.

Папа всегда молчал о нем. В детстве от взрослых я слышала только то, что дедушка был столяром-краснодеревщиком, родом из Каменец-Подольска, жил в Новороссийске и там умер.

Папа, Василий Данилов, родился и вырос в Новороссийске. После школы рванул в авиационный институт. Но почему-то не в Москву, а в Рыбинск. Началась война, и институт эвакуировали в Уфу. Там студенты работали на авиационном заводе, и на фронт их не брали. Папа трижды штурмовал военкомат, чтобы пойти воевать. И всякий раз его поворачивали обратно: фронту нужны самолеты.

После войны папу как специалиста по двигателям направили в Сталинград на тракторный завод. Родине нужны были трактора и бронемашины.

Здесь он осел, появилась семья. В детстве я помню его начальником сборочного цеха — сумасшедшая должность, забиравшая его целиком практически на круглые сутки. Из дома он уходил без пятнадцати восемь утра, в обед забегал поесть и возвращался домой поздно вечером. Но потом, уже ночью, как правило, звонил телефон, папа кричал в трубку что-то вроде: «Почему Иванов задерживает деталь номер такой-то? Он мне срывает план! Скажи Петрову, чтобы немедленно обеспечил детали от Иванова!!!» И снова мчался на завод.

Потом папа перешел на «южное» производство завода, где выпускали уже не трактора, а бронетехнику. Стиль работы оставался прежним, только кроме телефона появился еще и пейджер, трезвонивший днем и ночью.

У папы был первый допуск. Когда позднее он стал ведать экспортом на ВГТЗ, командировки за рубеж ему, бывало, оформляли за один день, что для простого смертного было немыслимо.

Несмотря на этот бешеный круговорот, который со стороны мог показаться кошмаром, папа наслаждался работой. Могучая продукция завода, ради которой он и его товарищи не жалели себя, имела успех в СССР и за границей. Папу периодически награждали орденами, которые он не носил.

При этом он успевал жить. Ходил на охоту и рыбалку, читал, увлекался фотографией, строил на даче дом, копал колодец, выращивал виноград. Любил принимать гостей, пел приятным баритоном романсы и арии из опер. Причем жить приходилось на фоне хронической язвы желудка, приобретенной еще в голодной военной Уфе, перенести две операции, периодически ездить на курорты то в Кисловодск, то куда-то на озеро Рицу.

Но мы, дети, этого не замечали. Для нас самым главным событием была очередная поездка на автомашине в Новороссийск. Летом папа брал отпуск, погружал нас со всем хозяйством в машину и вез на родину. Машин у него поочередно было три, все — «Москвичи»: сначала темно-зеленый, похожий на жука, 401-й, потом цвета морской волны 407-й и последний — салатовый 412-й.

Мы ехали на юг чуть больше суток и приезжали в Новороссийск утром. На улице Гражданской, в просторном доме с садом, нас встречали папина сводная сестра тетя Нюся, ее муж дядя Шура и их сыновья.

Здесь от тети Нюси я случайно услышала, что дедушка появился в Новороссийске в феврале 1919 года, больной и измученный. Бабушка, тогда молодая вдова с двумя детьми, наняла его починить крышу. Он починил — и остался у бабушки.

Перед смертью, уже во время войны, в сорок третьем, дед тяжело болел туберкулезом, не мог вставать с постели, тете Нюсе приходилось его кормить и обмывать. Наверное, с этим были связаны слова папы, сказанные однажды при мне: «Лучше умереть сразу, в одно мгновение». Судьба его услышала. Папа умер в 59 лет от инфаркта в своем рабочем кабинете. В одно мгновение...

В Новороссийске мы купались в море, ходили в горы собирать кизил, ездили в Геленджик на песчаный пляж. Папа ходил с дядей Шурой на охоту. Вечером все собирались на веранде, увитой виноградом, ели вареные мидии, играли в лото, много смеялись.

Папа раскрепощался. Его здесь все любили, и он любил всех. Рассказывал, что в школе его любимой учительницей была преподаватель русской литературы. Она попала в Новороссийск с белыми, но в эмиграцию не поехала и осталась в городе. Она стала учить местных детей и запала в душу одному маленькому синеглазому сорванцу. Десятилетия спустя он вспоминал о ее доброте, изысканных манерах, прекрасной речи и умению передать детям свою любовь к русской литературе.

Когда в 1958 году папа ездил в Брюссель на Всемирную выставку, где работал в экспозиции Сталинградского тракторного завода, то привез оттуда, помимо всего прочего, тонкий иллюстрированный журнал о великосветской жизни, по-моему, на французском языке. Папа долго хранил этот журнал, и я не раз украдкой доставала его из кипы газет и бумаг и рассматривала наряды, позы и манеры. Почти весь номер был посвящен какому-то большому балу. На черно-белых фотографиях дамы в бальных платьях и кавалеры во фраках и расшитых мундирах с эполетами вальсировали, беседовали, сидели в креслах, прохаживались по залу. В подписях к снимкам мелькали фамилии царствующих и аристократических домов Европы. Там не было только русских фамилий...

Как-то папа привел пример своего сурового воспитания в детстве. Отец учил его ремеслу краснодеревщика, считая, что мужчина в доме должен уметь делать любые работы по дереву. И если сын что-то делал не так или проявлял небрежность, отец мог и крепко наподдать ему для науки.

Вот тогда я и поняла, откуда у папы такое филигранное умение сделать что-то нужное из дерева. Дома у нас до сих пор висит на стене аптечка в виде небольшого элегантного белого шкафчика с дверцами, стоят стеллаж для инструментов и полка для обуви, а под потолком в коридоре устроены антресоли для хранения старых чемоданов и елочных игрушек. К тому же папа хорошо рисовал и чертил. Помню, как пыталась нарисовать яблоко, но оно получалось наивно плоским. А папа подошел и двумя-тремя штрихами придал ему объем. Я была в восторге от того, что у меня на глазах возникло объемное изображение, и я тоже так смогу.

Папа, кроме всего, был еще политпропагандистом и депутатом районного совета. Но однажды дома в разговоре с мамой, не помню, по какому поводу, он вдруг сказал: «Крупская слишком уродлива. Ленин мог бы и покрасивее выбрать».

 Для маленькой правоверной пионерки это было шоком. Такое кощунство по отношению к святыне!.. Ленин для папы — не святой?..

В этот момент и у меня появилось нечто, о чем я стала молчать. Хотя еще раньше, почти в младенчестве, неосознанное молчание на одну определенную тему как-то само незаметно закрепилось. Это касалось ночного шепота бабушки. Мы с ней спали в одной комнате, и, засыпая, я каждую ночь слышала, как бабушка тихо разговаривает сама с собой. Поворачиваюсь — бабушка смотрит вверх и шепчет. 

— Бабушка, а что ты шепчешь?

— Я молюсь богу, — строго отвечала она.

Когда, повзрослев, я листала альбомы древнерусской иконописи и поняла вдруг, что верую и всегда веровала, то вспомнила о бабушкином шепоте. И теперь понимаю, что если день рождения папы — в конце декабря, то это канун дня Василия Великого, который по старому стилю отмечался первого января. Дед и бабушка назвали сына в честь календарного святого и наверняка крестили его.

Года за полтора до смерти папы я приехала летом домой из Москвы на каникулы. Папа был в отпуске и собирался ехать в Новороссийск на нашем 412-м — вдвоем со мной! О, блаженство!

Но подружка, узнав об этом, сказала: «Возьмите меня с собой».

Я не смогла ей отказать.

Папа не смог отказать мне.

В Новороссийске мы с подружкой все дни проводили вместе. А папа оставался дома с тетей Нюсей и дядей Шурой.

Возможно, в этой поездке он хотел рассказать мне о том, о чем молчал все эти годы. Но из-за моего эгоизма замкнулся, и что-то бесконечно важное прошло мимо меня.

Потом папы не стало, и нить оборвалась.

Спустя несколько лет мы с братом как-то сидели за столом у нас дома, вспоминали юность. И брат, как он это умеет, со смаком расказывал об их с папой рыбацких приключениях в Волго-Ахтубинской пойме. И вдруг посреди повествования о простых мужских радостях на природе, о ериках и заводях, откровенных разговорах под водочку и настоящей рыбацкой ухе промелькнула фраза о деде: «Он отделывал царский поезд». Отделывал царский поезд как столяр-краснодеревщик.

Факт, не подлежащий сомнению. Услышанный из уст папы.

Царский поезд.

Поезд государя Николая Второго, в котором он до Первой мировой войны ездил по России, а во время войны до самого отречения 2 марта 1917 года на станции Дно курсировал в расположении действующей армии...

Это был первый осколок мозаики, вокруг которого стали собираться остальные разрозненные ее куски, пока у меня не сложилась приблизительная, двоящаяся в мареве десятилетий картина.

Всё, что было несвязным и как будто случайным, оказалось связанным в единое целое. 

Документов и фотографий от деда не осталось. Бабушка сохранила только его свидетельство о смерти. Там написано, что он родился в 1886 году.

Значит, в 1914-м, когда началась война, ему было 28 лет. И, вероятно, он был мобилизован. Если он отделывал царский поезд до войны, то, стало быть, учитывая его квалификацию, привлекался к этой работе Министерством двора. Если занимался отделкой поезда во время войны, то, вероятно, как мобилизованный в армию.

Участвовал ли в боях? Неизвестно. Мог участвовать, если к началу 1919 года уже потерял здоровье. Ему в это время было всего 33 года.

Девятнадцатый год, февраль. Новороссийск в это время был занят Добровольческой армией Деникина. Мужчина призывного возраста мог появиться там в это время только вместе с добровольцами, такими же уставшими и измученными, каким был тогда Семён Данилов.

Эвакуация Добровольческой армии из Новороссийска началась в марте 1920 года. В истории Гражданской войны это называлось «новороссийской катастрофой».

Папа родился в декабре двадцатого года. Стало быть, бабушка забеременела в апреле. Это значит, что в марте Семён Данилов не сел ни на один из пароходов, увозивших добровольцев в эмиграцию. Он остался в Новороссийске.

Как и та учительница русской литературы.

По словам тети Нюси, после гражданской войны дед работал водовозом. Странно, на первый взгляд. Но если подумать, то получается, что он не захотел афишировать свою настоящую профессию и всё, что с ней было связано. 

 Это что-то знакомое. Примерно в то же время и примерно так же поступил будущий писатель Михаил Булгаков, «забыв», что был доктором и служил в Добровольческой армии. В Москве бывший доброволец появился без документов, с одной лишь справкой о том, что писал «революционные» пьесы в «подотделе искусств» во Владикавказе.

Если у деда была своя домашняя мастерская, где он учил папу, то он мог брать частные заказы. А официально он приобрел законную трудовую книжку «пролетария» (как и Булгаков) и обеспечил своим детям «пролетарское происхождение».

Но поступать в институт папа, несмотря на «пролетарское происхождение», все-таки поехал в провинциальный Рыбинск, а не в Москву. Кто там, в провинции, будет докапываться до царского поезда...

Каким был дед?

Не знаю. Если от бабушки, которая родом была из Рязанской губернии, папа унаследовал музыкальность, чувствительность, жертвенность и способность смирять гордыню, то все остальное, надо полагать, он получил от Семёна Данилова.

Высокого роста, худой. Черные, чуть вьющиеся волосы. Красивое классическое лицо, синие глаза. Крутой нрав. Двужильность. Неукротимая воля к достижению цели. Преданность России.

Верю, что таким же был и дед. Не мог быть другим.

 

                                                                                                Татьяна ДАНИЛОВА

Все новости