Вежливая оккупация

200 лет назад русская армия вошла в Париж. Как вели себя офицеры и солдаты в павшем городе.

Война с Наполеоном близилась к концу. В октябре 1813 перешла через Пиренейские горы и вторглась в южную Францию англо-испанская армия под командованием герцога Веллингтона. В конце декабря переправились через Рейн войска России, Пруссии и Австрии.

Франция была истощена, обескровлена, и даже военный гений ее императора не мог уже спасти положение. Солдат катастрофически не хватало, и Бонапарту теперь приходилось ставить под боевые знамена чуть ли не подростков.

29 марта 1814 года русские и пруссаки под общим руководством императора Александра I вышли к Парижу. На следующий день состоялся ожесточенный бой. Войска союзников захватили пригороды, установили на господствующих высотах артиллерийские батареи и начали обстрел жилых кварталов.

В 5 часов вечера командующий обороной города маршал Мармон направил к Александру парламентеров. Глубоко за полночь был подписан акт капитуляции. Столица Франции сдавалась «на великодушие союзных государей». Утром 31 марта союзники заняли город.

Спустя 11 дней, под давлением собственных маршалов, полностью деморализованных падением столицы, Наполеон подписал отречение от престола и согласился отправиться в ссылку на остров Эльба. Война закончилась. Оккупация Парижа длилась два месяца, пока во Франции не была восстановлена монархия, и ее новый король Людовик XVIII не подписал со странами-победительницами мирный договор.

Герои Севера

Битву за Париж Александр выиграл дважды. Один раз во время штурма, второй раз – на следующий день, когда торжественно въехал в город во главе союзных войск. Парижане, видимо, пережили то, что сегодня назвали бы «разрывом шаблона».

Изрядно запуганные бонапартовской пропагандой, они с трепетом ждали грубых северных варваров, ужасных как снаружи, так и изнутри. Но увидели дисциплинированную, прекрасно оснащенную европейскую армию, офицеры которой свободно изъяснялись на их собственном языке. А возглавлял эту армию прекраснейший из государей: учтивый, просвещенный, милостивый к побежденным, да еще и модно одетый. Французы радовались так, будто в город вступали их собственные войска, одержавшие самую славную из своих побед.

Вот как описывал эту «встречу на Сене» поэт Константин Батюшков, служивший тогда адъютантом у генерала Николая Раевского: «Окна, заборы, кровли, деревья бульвара, все, все покрыто людьми обоих полов. Все машет руками, кивает головой, все в конвульсии, все кричат: «Да здравствует Александр, да здравствуют русские! Да здравствует Вильгельм, да здравствует император австрийский! Да здравствует Людовик, да здравствует король, да здравствует мир!» Кричит, нет, воет, ревет: «Покажите нам прекрасного, великодушного Александра! (…) И держа меня за стремя, кричит: «Да здравствует Александр! Долой тирана! Как хороши эти русские! Но, господин, вас можно принять за француза. (…) Да здравствуют русские, эти герои Севера! (…) Народ был в восхищении, а мой казак, кивая головою, говорил мне: «Ваше благородие, они с ума сошли».

Александр действительно вел себя доброжелательно и благородно. Он говорил на французском, как на родном. Он не вспоминал зла, причиненного его стране. Он возлагал всю вину исключительно на Наполеона, отдавая при этом должное мужеству французских солдат.

Он искренне восхищался французской культурой. Он распорядился немедленно отпустить полторы тысячи пленных, взятых во время сражения за Париж. Он гарантировал жителям города личную безопасность и неприкосновенность имущества, а на постой в пределах городской черты разместил лишь гвардейские части. Когда благодарные парижане предложили ему переименовать Аустерлицкий мост, название которого могло доставлять российскому императору неприятные воспоминания, Александр вежливо, но с достоинством отказался, заметив: достаточно, мол, и того, что люди запомнят, как он прошел через этот мост со своими войсками.

Дайте нам Бурбонов!

Наполеон еще оставался императором Франции, а Париж уже знать его не хотел и преклонялся перед его главным врагом. Руже де Лиль, автор грандиозной «Марсельезы», очарованный, как и многие, личностью Александра и великолепием русских гренадер, разродился безыскусной контрреволюционной одой:

«Героем века будь и гордостью Творенья!
Наказаны тиран и те, кто зло несут!
Народу Франции дай радость избавленья,
Верни Бурбонам трон, а лилиям — красу!»

Впрочем, многих русских офицеров покоробило, с какой быстротой изменились политические симпатии парижских масс. Прапорщик лейб-гвардии Семеновского полка Иван Казаков впоследствии признавался: «Я был поклонником Наполеона I, его ума и великих всеобъемлющих способностей; а Франция, как пустая женщина и кокетка, изменила ему, забыв его услуги, — что он, уничтожив анархию, — возродил всю нацию, возвеличил и прославил ее своими удивительными победами и реорганизацией администрации».

А уже упомянутый Батюшков дивился, видя, как «тот самый неистовый, который кричал несколько лет назад тому: «Задавите короля кишками попов», тот самый неистовый кричит теперь: «Русские, спасители наши, дайте нам Бурбонов! Низложите тирана! (…) Такие чудеса превосходят всякое понятие».

В столице мира

Тем не менее, о жизни в Париже практически все русские офицеры вспоминали с удовольствием. Офицер Главного штаба при Его Императорском Величестве Александр Михайловский-Данилевский (впоследствии генерал, сенатор и военный историк), описывая наступление русской армии на столицу Франции, писал: «Все горели нетерпением войти в город, который долгое время давал уставы во вкусе, модах и просвещении, город, в котором хранились сокровища наук и художеств, который вмещал в себе все утонченные наслаждения жизни, где недавно писали законы народам и ковали для них цепи, (…) который, одним словом, почитался столицею мира».

Шеф 17-го егерского полка Сергей Маевский, выражался еще более восторженно: «Какое-то особенное предубеждение, всасываемое с млеком матери говорило мне, что в Париже – все сверхъествееннно и что, стыжусь сказать, что там люди ходят и живут не так, как мы; словом, они существа выше обыкновенного».

Правда, добравшись со своими егерями до этого «сверхъестественного» места, Маевский был несколько разочарован парижской архитектурой. Дворец Тюильри показался ему просто хижиной по сравнению с Зимним дворцом в Петербурге. Зато информационная насыщенность парижской жизни Маевского потрясла: «страсть к новостям так велика, что нет гульбища, нет даже кабака, где бы ни было своих афиш, своих проблем и своих газет!».

В начале XIX в. Париж был крупнейшим и роскошнейшим городом Европы. Своим покорителям он мог предложить самые разнообразные способы времяпрепровождения, в зависимости от их знатности, богатства и культурных потребностей.

Батюшков, например, восторгался Аполлоном Бельведерским: «Это не мрамор - бог! Все копии этой бесценной статуи слабы, и кто не видал сего чуда искусства, тот не может иметь о нем понятия. Чтоб восхищаться им, не надо иметь глубоких сведений в искусствах: надобно чувствовать. Странное дело! Я видел простых солдат, которые с изумлением смотрели на Аполлона. Такова сила гения!».

Гвардейские офицеры превратились в завсегдатаев парижских салонов, где пользовались большим успехом. «Нам и в голову не приходила мысль, что мы в неприятельском городе - писал прапорщик Казаков. - Французские дамы явно оказывали предпочтение русским офицерам перед наполеоновскими и про последних говорили вслух, qu'ils sentent la caserne [что от них несет казармой]; и действительно мне случалось видеть, как большая часть из них входят в кивере или в каске в комнату, где сидят дамы».

Наслаждения и их последствия

Разумеется, находились и те, кто предпочитал удовольствиям возвышенным – удовольствия более простые и чувственные.

«Около 11-ти часов ночи парижские сирены вырываются из погребов своих и манят охотников до наслаждений. Зная, что русские очень падки и щедры, они почти насильно тащат в свои норы молодых наших офицеров», - сетовал Маевский. А потом, исходя, видимо, из собственного опыта, делился «техническими» подробностями: «женщина, заманившая вас в нору, в дом, на чердак 3-4-го этажа, никогда не решится ни обобрать вас, ни обворовать, ни ограбить; напротив, она дорожит репутацией дома и дает вам билет, где отыскать ее на предбудущее время. Хозяйка дома и лекарь отвечают за ее здоровье, но с этой стороны не всегда и не на всех можно полагаться».

Иван Казаков, которому на момент взятия Парижа еще не исполнилось 18 лет, был определен на постой к известному парижскому врачу-хирургу, директору старейшей парижской больницы «Отель-Дьё» Гийому Дюпюитрену. Они быстро сблизились, и доктор взял молодого гвардейца под опеку.

Заботясь о нравственном и физическом здоровье своего постояльца, Дюпюитрен как-то раз чуть ли не силой затащил его в свое заведение и отвел в палату пациентов, больных сифилисом. Казаков был шокирован: «Что я тут увидел, подействовало на меня так сильно, что я хотел уйти, но Дюпюитрен схватил меня за руку: «Нет, нет, дорогой мой, вам нужно знать, что и с вами будет то же, если вы будете бегать по публичным местам; и вот почему я вас принудил заехать сюда со мной. Дайте мне слово, что вы не пойдете в эти гнусные вертепы».

Русский прапорщик пообещал даже не думать об этом, и вообще проникся к французскому доктору самыми теплыми чувствами: «Таким образом он меня покорил своей воле, а я его полюбил и слушался, как отца». Покинув Париж, Казаков поддерживал переписку с Дюпюитреном на протяжении 20 лет, до самой смерти последнего.

Невозвращенцы

Впрочем, не все в Париже происходило полюбовно. Поручик Николай Муравьев (в будущем - Муравьев-Карсский, генерал и военный губернатор Кавказа) отмечал, что за два месяца оккупации в городе нередко случались дуэли: «Наши русские тоже дрались и более с французскими офицерами армии Наполеона, которые не могли нас равнодушно видеть в Париже».

Кроме того, у военнослужащих низового состава постепенно стало накапливаться раздражение, вызванное недостаточно хорошо налаженным снабжением и издержками франкофильской политики Александра. «Во все время пребывания нашего в Париже часто делались парады, так что солдату в Париже было более трудов, чем в походе. Победителей морили голодом и держали как бы под арестом в казармах. Государь был пристрастен к французам и до такой степени, что приказал Парижской национальной гвардии брать наших солдат под арест, когда их на улицах встречали, от чего произошло много драк, в которых большею частью наши оставались победителями. Но такое обращение с солдатами отчасти склонило их к побегам, так что при выступлении нашем из Парижа множество из них осталось во Франции», – читаем в записях Муравьева, изданных лишь во времена Александра II, уже после смерти самого автора.

Однако к дезертирству русских солдат подталкивала не только обида на начальство. Рассказывают, что как-то раз французские маршалы спросили у одного английского генерала, что ему больше всего понравилось в Париже. «Русские гренадеры», - ответил он. Французам тоже нравились «русские гренадеры». Офицер-артиллерист Илья Радожицкий вспоминал: «Французы подговаривают наших солдат остаться у них, обещая золотыя горы, и уже из 9-го корпуса в две ночи бежало 32 человека».

При этом жилось на французской службе, видимо, неплохо. Известный нам прапорщик Казаков познакомился в Париже с французским гренадером, который носил фамилию Федоров и был родом из Орловской губернии. Попав в плен к французам под Аустерлицем, он был потом принят на службу в «старую гвардию». В кампании 1812 года Федоров не участвовал: «Перед походом в Россию, меня полковник отправил в кадры, чтоб не драться мне против своего отечества», - объяснил он Казакову. Жалованьем и отношением со стороны начальства Федоров был доволен. Кроме того, во Франции он успел обзавестись семьей, и, несмотря на уговоры Казакова, вернуться в Россию категорически отказался.

Вывод войск

Русские части стали покидать Париж в конце мая. «Мы провели там три недели, которые прошли для нас сплошь очень весело. Целый хаос новых впечатлений, удовольствий и наслаждений всякого рода, которых и описать невозможно. (…) Затем у нас получилось пресыщение от всех удовольствий, и мы даже обрадовались, когда настало время отъезда из Парижа», - так конспективно изложил свою жизнь во французской столице ротмистр Иван Дрейлинг.

После полутора лет, проведенных за границей, многие стали испытывать тоску по родине. Даже «Прекрасная Франция» казалась уже не такой прекрасной. «Париж есть удивительный город; но я смело уверяю вас, что Петербург гораздо красивее Парижа, что здесь хотя климат и теплее, но не лучше киевского, одним словом, что я не желал бы провести мой век в столице французской, а во Франции еще и менее того», - сообщал в частной переписке Батюшков.

В целом, оккупационный режим оказался достаточно гуманным. Когда русские ушли, в памяти парижан остались не столько отдельные эксцессы, без которых, конечно, не обошлось, сколько император Александр, блеск его армии и «русская экзотика», представленная в основном казаками. По французским меркам, последние оказались диковатыми: они причудливо одевались, купали голышом коней в Сене, жгли костры на Елисейских полях, - но не такими уж и страшными.
Что общего у русского с французом
Генерал-майор Михаил Орлов, «Капитуляция Парижа»:
«В это время и долго после того русские пользовались у французов гораздо большею благосклонностью, чем другие нации. Причину этого искали в предполагаемом сходстве характеров и вкусов; а я, напротив, приписываю стечению особенных обстоятельств. Мы любили язык, литературу, цивилизацию и мужество французов, с убеждением и энтузиазмом отдавали им во всех этих отношениях справедливую дань удивления. Мы не имели, как англичане и немцы, литературы, которую могли бы противопоставить литературе французской; наша рождающаяся цивилизация не могла хвалиться своими открытиями в науках, успехам в искусствах. Что касается до храбрости, то обе нации славно и не один раз встречались друг с другом на полях боевых и научились взаимно уважать себя. (...)
Но, собственно говоря о характере наций, мне кажется, ничто не сходствует так мало с истинным французом, как настоящий русский. Эти два существа совершенно различные, сближающиеся только в двух точках: инстинктуальной сметливости ума и беспечном презрении опасности. Но и в этом они не плотно соприкасаются. Француз лучше схватывает собственно идею, ловчее ею управляет, искуснее украшает ее, более извлекает из нее остроумных выводов. Но, с другой стороны, он легко ослепляется яркостью самых блестящих предположений своих, увлекается своей склонностью к утопиям, блуждает в отвлеченных подробностях и часто пренебрегает практическими выводами (…).
Русский, напротив, употребляет рассудок свой иначе. Горизонт его теснее, но взгляд более верен; он менее вещей усматривает вдруг, но лучше и яснее видит цель, которой хочет достигнуть. (…) Главный недостаток русского есть беспечность, элемент бесплодный, действие которого уничтожает у нас нередко усилия ума, возвращая способности наши к жизни только при температуре крайней необходимости. Главный недостаток француза, напротив, есть бурная деятельность, беспрерывно увлекающая его в преувеличение. Что может быть общего между этими двумя организациями, из которых одна, тревожная, пламенная, пускает беспрерывно во весь опор все соотечественные суетности по пути к успеху, а другая, сосредоточенная, терпеливая, возвращается к жизни, силе и движению только повторенными ударами крайней нужды?»

Все новости