Листая памяти страницы

Это воспоминания о моих сверстниках, переживших войну и послевоенную разруху, стремительное возрождение страны из пепла, смерть Сталина, после которой, казалось, должен обрушиться мир, полет Гагарина, перестройку с ваучеризацией, разделение населения на бедных и богатых, на пресыщенных и голодных, наконец, развал страны, где мы родились и выросли. Не каждому суждено было выстоять под ударами судьбы и найти свое место в жизни.

Дети далекого времени

Беззубый Валерка, пятилетний мальчишка в штанишках на лямке через плечо и с заплатами на коленках, босиком скачет по двору верхом на палке и рубит с яростным криком окружающих его врагов. Длинноногая Галька, которая окончила первый класс, прыгает через скакалку из обрывка веревки, отчего ее жидкие косички, похожие на мышиные хвостики, взлетают над головой вместе с веревкой. На третьем этаже Вадька, открыв окно, пускает с помощью осколка зеркала солнечные зайчики в глаза то Валерке, то Гальке.

Двор кажется громадным, но больше в ограде никого не видно. Жара, тишина и спокойствие. Словно ничего не происходит вокруг, что могло бы нарушить этот мир. Такое ощущение, будто война еще не начиналась…

Большой четырехэтажный дом построен в самом центре города накануне войны. Рядом с домом - колхозный рынок, обнесенный забором из побеленных досок, с другой стороны – милиция, а вслед за ней маленькие покосившиеся домики, возведенные в прошлых веках.

Проезжая часть улицы вымощена булыжником, по которому два раза в день с грохотом спускается с горы телега с установленной на ней коробкой из досок. Коробка покрыта листами железа и имеет сложную систему металлических замков. Телегу сопровождает милиционер с наганом. От коробки исходит аромат свежеиспеченного хлеба. За телегой следуют, как правило, 2-3 собаки с вытянутыми мордами. Видно, что они не в силах оторваться от бередящего собачью душу запаха. Однако понятно, что этого счастья им не перепадет. Людям самим есть нечего.

Телега следует к находящемуся на углу магазину, где с ночи длинная очередь из женщин и детей. Одни крепко держат зажатые в кулаке хлебные карточки, другие прячут их глубоко под одеждой. Для рабочих - 800, служащим - 600, детям – 300, на иждивенцев по 200 граммов. Это на сутки, без всяких дополнительных разносолов.

Хлеб расходится быстро, но достается не всем. Очередь на некоторое время распадается, остаются самые стойкие, которым некуда пока податься, но за каждым из них еще незримо присутствуют десятки очередников, отлучившихся «на минутку» по своим делам.

В большом доме половину первого этажа занимает книжный магазин, если смотреть со стороны улицы. А в ограде от магазина только бетонное в три ступеньки крыльцо. Иногда на крыльцо магазина выходит заведующая и читает малышам детские книжки, которые поступили в продажу в довоенное время и лежат на складе. Дети любят эти чтения. Конечно, заведующую никто не обязывал заниматься с детьми. Просто был человек с широкой душой и, как мог, делился своей добротой с другими. Чтения эти продолжались несколько лет и закончились в ту пору, когда самые маленькие, разом 10 человек, пошли в школу.

Рядом с крыльцом магазина вход в небольшой подвал, где с 42-го года живут эвакуированные из Ленинграда артисты театра лилипутов. Здесь их общежитие. Лилипуты в этих краях – диковинка, поэтому детвора поначалу воспринимала их как ровню себе. Те, что помладше, пытались на них заедаться, хотели подраться, но быстро поняли, что они малышам не товарищи, и вскоре от них отстали.

Ходили лилипуты обычно парами или небольшими группами, одевались по-взрослому, носили модные по тем временам прически и на ногах изящную обувь, которую в наших краях не всегда увидишь. Появлялись в ограде редко. Больше времени проводили в цирке, который еще до войны был построен на улице Куйбышева у реки, на месте нынешних двухэтажных жилых домов, возведенных японскими пленными сразу после войны.

Еще в доме живут семьи эвакуированных музыкантов Ленинградского симфонического оркестра. Их заселили в квартиры в порядке уплотнения, превратив обычные квартиры в коммунальные. Дети музыкантов, как помнится, по фамилиям – Зайковы, Рык, Бахрак и другие, бегают по двору вместе с нами, так же кувыркаются в кучах шлака, наваленных посреди ограды.

Алик Рык сильно картавил, и многие дети сначала думали, что его фамилия Ык, чему очень удивлялись, но со временем разобрались в ситуации. Алик был подслеповат и разговаривал с ребятами, что называется, лицом к лицу, почти нос к носу. Однажды он сказал:

– Когда началась блокада, многие от голода стали умирать. Чтобы я не умер, мама кормила меня столярным клеем. Я сначала совсем ослеп, а сейчас уже стал немного видеть.

После 1944 года эвакуированные сюда блокадники стали уезжать. Сначала уехали ленинградцы, а потом, уже после войны, стали разъезжаться беженцы из Харькова. Из харьковских помню только мальчишку по имени Игорь. У него был настоящий перочинный ножичек с никелированным лезвием и перламутровыми щечками на рукоятке. Подходил он только для одной цели – строгать маленькие щепки или прутики. Для других целей использовать его было невозможно. Многие дети завидовали ему из-за этого ножичка. Но тот никому даже в руки его не давал, объяснял: "Это мне папа подарил, когда на фронт поехал. Когда он вернется с войны, если разрешит, я тебе дам поиграть".

Конечно, это была лишь отговорка. Но фронтовики для всех – святое, поэтому с просьбами дать поиграть или просто посмотреть никто к нему не приставал.

Взрослых вокруг почти не видно. Мужчины, в основном, на войне, а те, что вернулись, хоть и покалеченные, работают вместе с женщинами на производстве. Рабочих рук не хватает. Работают все – безногие и безрукие, слепые и глухие, старики и ребята постарше. С началом войны многие мальчишки старались попасть на фронт. Их ловили и направляли учиться в РУ, ЖУ и ФЗО. Так называли созданные ремесленные и железнодорожные училища, школы фабрично-заводского обучения.

Мальчишки из ограды, те, что постарше, устраиваются на лето работать и получают за это рабочую карточку. Другие, помладше, дружной ватагой с утра до вечера носятся по двору или по округе, успевая за день набегаться, подраться и помириться.

В небе с оглушительными криками носятся стрижи, порой стремительно взмывая ввысь, а затем, резко снижаясь, проносятся прямо над головами, словно хотят поведать о том, что увидели с верхотуры...

Порой, рассекая клином воздух, пролетают в вышине стаи гусей. Иногда вдруг слышится издалека равномерное тарахтение мотора. С каждым мгновением звук приближается и вот, наконец, тараня высоту, проплывает над головами «кукурузник». Мальчишки, сбившись в кучу, провожают его глазами и радостно кричат:

Эроплан, эроплан, посади меня в карман.

А в кармане пусто - выросла капуста!..

Радость от увиденного наяву самолета заслоняет все существующие на данный момент проблемы. В каждой семье их много. Но в основном мысли у всех заняты одним: «Как там мой?.. Живой ли?..».

У всех кто-то на фронте. Тетя Тоня из эвакуированных, что живет на первом этаже, вместе с глухонемым племянником, еще накануне ходила веселая по двору, размахивала письмом и с радостью сообщала: «Воюет. Привет всем передает…». А на следующий день получила похоронку и с криком рвала на себе волосы. Глухонемой племянник, обхватив ее руками, пытался увести в квартиру, о чем-то мычал ей в ухо, но она вырывалась и продолжала кричать. Несколько женщин сначала молча наблюдали эту картину, затем обступили ее со всех сторон и завели в подъезд.

Похоронки приходили жильцам, но обходилось без крика. Погиб отец у Брянских, остались сиротами пятеро его детей. Погибли отцы у Толи Куклина и Володи Инкеева. Вернулся домой без ноги отец у Шурки и Зойки Галяутдиновых. Они радовались его прибытию, бегали вместе с другими по двору и рассказывали, как отец учится ходить на костылях и постоянно падает. И мать их, как помнится, тоже ходила довольная и радовалась, что муж вернулся. А какой - с руками и ногами, калека или больной - не важно. Главное - живой.

От дяди Ильи не было вестей с осени 41-го. Лишь одно письмо, сброшенное в почтовый ящик на станции в Москве. Когда кто-нибудь из знакомых возвращался покалеченный с фронта, мама старалась встретиться и узнать, не пересекались ли где на фронте их дороги с Ильей. Конечно, никто не знал... Фронтовая судьба младшего брата отца была уже известна - погиб в 1944 году при освобождении Белоруссии.

Зимой дом кое-как отапливается. Чтобы не околеть от холода, в квартирах топят печи. Но дров всегда не хватает. На счету каждая щепка. Уголь, которым топят котельную, свален в углу ограды и обнесен забором. Известно, что уголь горит долго и дает больше тепла, но его брать для себя никто из жителей даже не пытается. Получается вроде бы кража. С этим очень строго.

Вспоминается, как много лет спустя встретил женщину, осужденную во время войны на 5 лет лишения свободы. Спросил: «За что получила срок?» - «Украла двести метров мануфактуры». - «На складе где-то работала?». «Нет, - отвечает, - на швейной фабрике катушку ниток украла»...
Милиция рядом с домом, за высоким забором с натянутой колючей проволокой. Из-за забора постоянно доносится лай собак, которых здесь тренируют ходить по бревну, прыгать через заграждения, задерживать преступников. Мальчишки постоянно наблюдают за ними из окон своих квартир или с крыши дома.

В центре ограды ссыпают шлак из котельной. До самого лета залежи шлака лежат нетронутыми. Дети лазят по этим барханам. Зимой, вечерами, раздувают порой еще не перегоревшие до конца остатки, жгут на горящих углях всякий хлам, устраивают маленькие костры и, сбившись в кучу, заворожено смотрят на языки пламени и летящие ввысь искры.

В 46-м, когда в городе появились колонны пленных японцев, двор начал постепенно очищаться от шлака. Пленные вывозили его на трофейных грузовиках, кабины и металлические борта которых окрашены в желтый цвет. Таких машин, где руль и сиденье водителя находятся с правой стороны, здесь никогда не видели. Японские военнопленные возводили в городе много объектов, и шлак, думаю, использовали в качестве стройматериала.

Однажды вывозили шлак, а мы, мелюзга, крутились здесь же. Охраны, как обычно, никакой не было. Работами руководил пленный офицер. В какое-то время он обратил на меня внимание, подошел, погладил по плечу, долго меня разглядывал. Наверное, я напомнил ему кого-то из близких на далекой родине – может быть, сына или брата... Потом он вынул из кармана коробочку, из нее круглую печать и поставил мне на ладошку оттиск в виде очерченного круга красного цвета с пятиконечной звездочкой внутри. Такую же по своим размерам звездочку носил японец у себя на плече на узком погоне. Для чего была предназначена эта печать и какой смысл вкладывал офицер, оставляя мне на ладошке оттиск, не знаю. Но я хорошо запомнил имя этого японца, которое он написал мне палочкой на песке большими печатными буквами – НАКАМУРА.

Читать к тому времени я уже умел. Брат Витя был старше меня на два года и, когда ему исполнилось семь, пошел в первый класс, а я увязался за ним и почти месяц сидел под партой у его ног, опасаясь, как бы учительница Варвара Васильевна меня не обнаружила и не выгнала из класса. Но она, как я сейчас понимаю, оказалась мудрой женщиной. Наверное, знала, что родителей дома все равно нет: отец с покалеченной рукой постоянно ездит по командировкам, а мама в швейной мастерской шьет солдатские гимнастерки, поэтому ходить в школу и находиться под присмотром старшего брата – лучший вариант для меня. В конце концов, Варвара Васильевна вытащила меня из-под парты и пересадила на первый ряд к двум мальчишкам, таким же крошечным, как я. Когда через месяц стало совсем холодно, и на уроках нужно было сидеть в пальто или телогрейках, ходить в школу перестал. С другими ребятами, моими сверстниками, играл целыми днями в ограде. На следующий год вновь пошел в первый класс и со многими моими детскими друзьями проучился все десять лет вместе, окончив школу в 1955 году.

Сначала наша школа находилась в каких-то пяти минутах ходьбы от дома – на перекрестке улиц Куйбышева и Балтахинова, наискосок от рынка. Располагалась в двухэтажном здании с широкими коридорами. Она гордо именовалась «Мужской средней школой номер один», но все называли ее «Первой школой». А в том красивом здании школы, которую мы окончили спустя десять лет, находился военный госпиталь, как и во многих других школьных зданиях, построенных в городе накануне войны.

Мест для занятий катастрофически не хватало, поэтому учиться приходилось в две, а то и в три смены. Может быть, по этой или по какой другой причине многих мальчишек до начала смены можно было встретить не в помещении школы, а рядом, на рынке.

Многих привлекала возможность добыть здесь что-нибудь для пропитания – картошку, горсть кедровых орехов, луковицу или стебель черемши. Время-то голодное! Однако для некоторых рынок оказался учебной площадкой на пути к криминальному будущему.

Все вокруг понимали, что, прежде всего, условия, в которых жили тогда люди, заставляют мальчишек искать пути для выживания. Поэтому в школе одно время начали выдавать на уроках по небольшому ломтику хлеба с кусочком селедки и наливали в кружки кипяток, иногда подслащенный сахарином и закрашенный отваром брусничного или смородинового листа.
В более позднее время об этом сахарине мне слышать не доводилось. Кончилась голодовка, а с нею ушли в прошлое различные суррогаты, которыми заменяли в то время продукты питания.

Например, жмых. Его использовали в качестве добавки для кормления скота. Жмых размачивали и поили этой бурдой коров. А для всех мальчишек и, наверное, девчонок жмых являлся первейшим лакомством... Жмых имел ядовито-желтый цвет, как форма у пленных японцев, и горький вкус. Но для пацанов он казался сладостью, такой же, как витаминки-горошины, которые позднее стали выдавать на уроках для подкрепления здоровья, по 2-3 в протянутые ладошки. Доходяг в то время было среди нас немало.

Вообще-то тема тех голодных лет, впечатления и ощущения, испытываемые при этом детьми, заслуживает отдельного разговора. К ней мы еще вернемся…

Кроме котельной и общежития лилипутов, в подвале дома нескончаемыми коридорами тянется бомбоубежище. Его толстые металлические двери всегда наглухо закрыты. Но мы обнаружили лаз, скорее всего, это была просто отдушина, через которую забирались вовнутрь. Ребята постарше зажигали подобие факела, и мы с замиранием сердца ходили по гулким помещениям. Летом лазили в бомбоубежище почти каждый день и выбирались оттуда, переполненные впечатлениями.

Не помню, чтобы хоть когда-нибудь бомбоубежище использовалось по прямому назначению. Война проходила от нас за тысячи километров. Но для обучения населения гражданской обороне или по каким-то другим причинам по радио иногда объявляли: «Внимание! Внимание! Говорит штаб местной противовоздушной обороны. Объявляется воздушная тревога. Воздушная тревога!». После небольшой паузы следовали раздирающие душу звуки сирены: «А-а-а... А-а-а... А-а-а...». Следовать в бомбоубежище не предлагали, но за соблюдением светомаскировки следили очень строго. Да люди и сами понимали, когда над городом опускается сплошная ночная завеса, свет из-за плохо завешанных окон может оказаться прямым пособничеством врагу.

По улицам ходят военные патрули в сопровождении гурьбы мальчишек. Они следят за тем, чтобы сквозь щели в ставнях и занавешенные окна не пробивались лучики света. Мальчишки рядом с патрульными ведут себя решительно и строго. Колотят в двери и требуют порядка в соблюдении маскировки. Каждый из них чувствует себя как бы состоящим на военной службе. Это уже не игра в войнушку, а настоящее мужское занятие!

День Победы

В квартирах, где проживает по нескольку семей, в одной из комнат установлена радиоточка. Висит на стене тарелка-репродуктор из толстой светозащитной бумаги, такой же бумагой завешивают окна при объявлении тревоги. Репродуктор постоянно включен, но иногда за целый день не издает ни одного членораздельного звука, порой только хрип или скрежет. Лишь за несколько минут до передачи метроном начинает вести отсчет секундам. Приходят соседи, в основном эвакуированные, приезжие, рассаживаются поближе к репродуктору и внимательно слушают.
Левитан зачитывает сводки «…От советского информбюро...». Иногда по радио читают письма солдат с фронта, и в этот момент все стараются не пропустить ни слова.

Звучит знакомая фамилия: «Рядовой Сергей Васильев обращается к своим родным…» Адресата не называют, поэтому всем кажется, что этот Васильев из нашего дома или из соседней ограды. Он пишет своей семье, передает привет родным и знакомым, рассказывает о том, как крепко бьет фашистов. Содержание письма потом долго обсуждают. Бывает, что кто-нибудь усомнится - наш ли это... Ведь таких Васильевых по стране – в каждом городе и в каждом селе. Но многие не сомневаются, что писал именно наш. Значит, жив, здоров и воюет. Значит, со дня на день придет письмо.

Все годы войны никого не ждали с таким нетерпением, как почтальона. Ждали и боялись его прихода. Ведь неизвестно, какую весть он принесет, хорошую или плохую.

Репродукторы висят на столбах на рынке, в сквере у Гостиных рядов, на площадях… Сводки зачитывают по нескольку раз в день. Мгновений достаточно, чтобы вокруг собралась толпа.
Так продолжается весь первый год войны. Затем темы радиопередач начинают меняться. Передают музыку, читают очерки из газет, стихи о войне. В сводках Совинформбюро начинают звучать торжественные нотки. Репродукторы на улицах не умолкают часами. На лицах людей становится меньше тревоги. Собираясь у репродуктора, соседи обмениваются впечатлениями. Иногда слышится негромкий смех.

Наконец, настал этот день, который останется в памяти до конца отмеренных лет. Глубокой ночью внезапно включили радио, и Левитан торжественно провозгласил: «Великая Отечественная война, которую вел советский народ против фашистских захватчиков, победоносно завершена!..».
Помнится, что Левитан сказал именно так. Торжественные слова, произнесенные с неповторимой интонацией, крепко сидят в памяти. После этого все окна соседнего с нами здания милиции осветились так ярко, что у нас в комнате стало светло, как днем. И тут же на улице раздались выстрелы, сначала одиночные, а потом загрохотало так, будто где-то рядом началась крупная наступательная операция.

Я бросился к окну, чтобы посмотреть, что происходит на улице. Мама старалась удержать меня, боялась, как бы в окно не залетела пуля. В дверь стучали соседи, заходили и громко кричали: «Вы слышали?.. Вы слышали?..». Люди выскакивали во двор, и вскоре здесь собралась большая толпа. Все говорили, перебивая друг друга, плакали и смеялись. Некоторые пытались плясать. Многие искренне верили, что уже завтра наступит совершенно другая жизнь – без голода и холода, без трагедий и слез. Чувство восторга переполняло души.

Народ толкался во дворе до самого рассвета. Торжества продолжались и днем. По брусчатке центральных улиц ездил, чадя дымом, броневичок со знаменем, укрепленным на башне. Откуда он взялся? Раньше его в городе не было видно. За броневиком на некотором расстоянии следовали толпы ликующих людей. Все размахивали руками и восторженно кричали.

Каким теплым и даже жарким был этот день. Люди ходили в рубашках. Металлическая кровля на доме, куда мы забрались посмотреть салют, даже ночью обжигала босые ноги.

Вечером на площади Революции показывали кинофильмы. На стене здания городского Совета, находящегося напротив нынешнего здания Центрального универмага, растянули белое полотно и до глубокой ночи показывали знакомые всем картины «Два бойца», «Парень из нашего города», «Свинарка и пастух», «Веселые ребята» и «Волга-Волга».

Зрители сидели напротив, на ступеньках длинного одноэтажного здания, в котором размещались хлебный магазин, сапожная мастерская, художественный салон (громко сказано!) с картинами местных художников и горпромторг. (Лет через пять это здание снесли, построили на его месте более современные здания, после чего Гостиные ряды обрели форму замкнутого квадрата.) А мальчишки смотрели фильмы, сидя на земле, и, несмотря на ночное время, их никто не пытался разогнать по домам. Победа!..

Для каждого человека, пережившего войну, она заканчивается по-разному. У одних с последним выстрелом на поле боя, у других при встрече с родными в ограде своего дома... Но с каждым годом остается все меньше и меньше тех, кто до сих пор со слезами на глазах вспоминает своих отцов и братьев, рассматривая фотографии, вглядываясь в строки пожелтевших от времени похоронок или извещений о том, что «пропал без вести»… Для них, пока живы, война никогда не закончится. Моего дядю бабушка ждала домой двенадцать лет – с 1941, когда он пропал без вести под Москвой, до самой своей кончины в 1953-м.

Все новости