Историк и его модели

Трудно представить себе более странный для этого номера персонаж, чем тот, кто сразу после смерти в 1995 году выпал из списков эпохи. Если когда речь изредка и зайдет о советской академической среде с бурями в той мелковатой луже (например, в фильме А. Архангельского «Отдел»), Михаила Гефтера не припомнят и тут

Вопрос о Михаиле Гефтере распадается на три части, каждая из которых сегодня выглядит заурядной. Первая лучше всего представлена Википедией: советский историк, воевал, имел множество публикаций, пока в 1970-е годы не подвергся гонениям. «Диссидент с 1970 года» (?), «при Горбачеве получил возможность работать» (?). Историк-марксист до середины 1970-х, в 1982-м вышел из КПСС, умер в 1995-м. Прочувствованные некрологи людей, фамилии которых тоже придется уточнять через «Гугл». В общем, не потянет и на второстепенного деятеля эпохи.

Второе поле стыкуется с первым. Его девиз: «Как говорил известный историк-диссидент Михаил Гефтер…» Мельком замечают: заумен, сложно излагает простые вещи... Неудивительно, что заумь растащили на афоризмы и термины: «Сталин умер вчера», «Социум власти», «Мир миров» и «Русский мир», «Пространство экспансии». Но где монографии, учебники? Где хотя бы альтернативная история России и мира? Молодые доценты пишут у нас по монографии в год.

Третья то ли расшифровывает, то ли запутывает вторую. Она заключается в вопросе: чем, собственно, занимался Гефтер и как об этом узнать? Несколько сборников публицистики, ряд протестов для прессы против расстрелов 1993 года, интервью. Книгу разговоров с Гефтером и я выпустил однажды, ее рецензировали в «Эксперте». А разыскавший в Ленинке старопечатную «Историческую науку и некоторые проблемы современности» 1969 года — ничего не поймет. Отчего красный Кремль счел сборник такой крамолой, что, разогнав гефтеровский сектор в Институте истории, не утолил ярости, пока не растерзал и сам институт — на два маленьких безвредных институтца, прозябающих по сей день? Ведь даже «Мастера и Маргариту» Советы печатали массовыми тиражами.

С другой стороны, вероятно, именно Михаил Гефтер изобрел суверенную Россию в границах Российской Федерации. Он открыл ее на кончике пера. Люди, которые позже провозгласили РФ, собирались на кухне у Гефтера, и он объяснял им, что несуверенная РСФСР — главная бомба будущего союза и тупик в развитии русских земель. С ранней перестройки Гефтер — участник узкого круга тех, кто мог доводить идеи до Горбачева. Уже в 1987-м появилась тревожная докладная главы КГБ Чебрикова Политбюро о том, что Гефтер снова нарушил табу, легализовав в советской печати запретный термин «о так называемом сталинизме» («Век ХХ и мир», № 8, 1987). Вход к Ельцину через малый круг (некогда гостей Гефтера в Черемушках), позже названный «Московской трибуной», а затем ставший руководством Межрегиональной депутатской группы. Это он, Гефтер, неустанно твердил, что договор об образовании СССР остается действующим документом, а значит, юридически к нему можно вернуться снова, что и сделают его знакомые в 1991 году. Едва ли Гефтер гордился Беловежскими соглашениями. Важно другое: он в сердцевине, в расщепляемой зоне российского реактора.

В новой России Гефтер — член президентского совета. Он важное лицо и ньюсмейкер. Потом он вдруг почти отовсюду выходит. Нет, Гефтер не брезгует обстоятельствами — он готов вторгнуться в них и будучи аутсайдером. Но Гефтер экономит на повторах общеобязательной лжи, в которой перестройка топит себя, как в ведре.
Гефтеровское пространство актуального

Гефтер чужд рессентименту. Его не интересует ни примирение с прошлым, ни мщение за прошлое. Он слишком историк.

Без допуска к запертым от него архивам Политбюро Гефтер в разговорах-диалогах легко восстанавливает ход и картину события. Даже такого, которое включает в себя неизвестные ему факторы, раскрывающиеся лишь теперь. Немногие историки, которые ссылаются на него — подобно О. Хлевнюку, ведущему российскому историку сталинизма, — признают, что Гефтер «открыл» ряд системных событий эпохи Сталина — «сталинскую оттепель» 1934–1936 годов, сталинский центризм на заседаниях Политбюро, оборванную «десталинизацию Берии—Маленкова» 1953 года. Гефтер видит событие, как командующий видит фронт, объемно и с умением объяснить решающие детали. Это не россказни о «подоплеках», не история в форме беллетристики. Это трактовка события его участником. Трактовка, обновляющая актуальность. Так Цезарь в «Записках» трактует ход галльской войны, обдумывая подготовку к гражданской.

Гефтер тоже хотел быть действенным. Этот домосед за своим столом с карандашиками слишком спешил. Он так настойчиво отвергал простые формы передачи опыта, например чтение лекций! Выпускник ленинской школы мысли, Гефтер торопился предложить стране осуществимый для нее поворот. Но скрупулезно честный интеллектуал, Гефтер отказывался скорости ради срезать углы.

Все 1970-е Гефтер разрабатывает событийные кейсы России, важные при проектах ее будущего обновления, для наследования русского опыта. Он разворачивает русскую культуру к «стратегической сообразительности» (слова Киссинджера о китайских коммунистах из последней его книги «On China»). Для этого следует извлечь из русской истории нечто большее, чем «уроки», «трагедия жертв» и тому подобная беллетристика. Гефтер единственный, кто в 1970-е начинает философские дебаты о связи русского опыта с моделью суверенитета России, когда еще это слово было непопулярно — сверхдержавы предпочитали ограничивать суверенитет в своих зонах влияния. Сочетание демократического суверенитета России с суверенностью личности Гефтер закладывает в свод обязательств будущей государственной власти.

К появлению Горбачева у него есть своя политическая версия государства и рисков власти. Есть и исследовательская программа в области русской истории, но, как он замечает, и инволюция власти пошла на обгон событий. А историк Гефтер знает, какую роль в русской истории играет опережение — работа на перехват и подмену альтернативы.
Власть-импровизатор

Еще начинающим историком Гефтер изучал экономическую политику и тактику (сегодня бы сказали — политтехнологию) правительств Российской империи, особенно правительства С. Ю. Витте — перенос с Запада передовых инновационных моделей бизнеса, встраиваемых внутрь не реформируемой имперской машины. Тресты и госмонополии конца XIX века, насаждаемые сверху, импровизируют новую идентичность империи. Речь не просто о модели модернизации. Социум власти — это власть, сочетающая и комбинирующая, втягивающая в себя любые организации, легко поглощая их и превращая в институты. Монтируется система развития, ортогонального западному — срезающего его либеральные политические компоненты. Эти мысли уже есть в кандидатской диссертации Гефтера о русских трестах конца XIX — начала XX века и о работе Витте в этом направлении. Со временем они сложатся в тему социума власти.

Гефтер открыл феномен русской власти, которую он именовал еще социумом власти, или державной вертикалью. Это старинный опасный зверь русской истории. Социум власти привязывает Россию к ее пространствам, превращая их держание в самодовлеющую задачу. Он при этом теряет русскость входящих в него земель, обменивая на идентичность-подданство, идентичность-зависимость и в конечном счете на новые формы рабства. Гефтер считал русское рабство возвратной болезнью русских режимов после Ивана IV. Государственным состоянием, в которое социум власти периодически опрокидывает и население, и его правителей.

Он не «почвенный», и он не «традиционный» — русский социум власти глобален. Впервые его породил отлив мировой татаро-монгольской империи. По гефтеровской концепции, возникающее при этом пространство отсутствия заполняется идущей по пятам отступающих экспансией социума власти. Расширяясь и идя по стопам этой империи, занимая оставленные ее пространства, власть бывшего московского улуса конструировала, как выяснится позднее, уже не русскую Россию. (Гефтер успел заметить, что крах СССР образовал новое пространство отсутствия, заполняемое США с неизбежным в этом случае идеологическим советоуподоблением и вероятной потерей «американскости».)

Возникает особый тип рабства, порабощенности человека пространством, которое от его имени удерживает власть. Удержание пространства становится важнее, чем идентичность, а со временем превращается в единственную идентичность. Так возникает «советский человек», как идентичность, как приложение к идеологизированной одной шестой мира.

Эта власть как мембрана, которая постоянно пропускает через себя все передовое, чего достигает человечество за пределами, и создает некие анклавы человечества внутри себя. И все это она монтирует во все более сложный, во все более мощный Левиафан с глобальной идентичностью, не местной и не русской. Ему скучно и страшно внутри собственной страны, он вечно голоден и ищет глобального поприща.

Ни реформы, ни открытые границы, ни газонефтяное богатство не изменили сути российского социума власти — Гефтер определяет его стиль как «смесь безвластия и всевластия, безвластие в самом мнимом всевластии». Уже в 1994 году он определяет для себя суть гайдаровских реформ: «Слияние власти и собственности навсегда. Но в этом случае опасностью будет не поражение, а банкротство всей державной вертикали».
Лидер или хозяин?

Гефтер исследует судьбы лидеров, точнее, тех, кто мог бы стать лидером, но раз за разом не становился им. Потому что социум власти подсказывает другой рецепт — стать хозяином России. В центре проблемы поколенчески ближайшим для Гефтера был Сталин. Сталин середины 1930-х — вождь-харизматик, победивший противников и принятый страной. И вот этот лидер сам вдруг отшатывается от лидерства, кидаясь уничтожать именно тех, кто был лоялен и кто ему верил.

Для Гефтера момент истины социума власти — страх лидера стать лишним, переходящий в недоверие к доверившейся ему стране. Страх остаться «всего лишь» лидером, то есть тем, кого люди предпочли, но ведь люди могут и передумать. Страх ненужности, толкающий выдумывать и навязывать новую «нужность». Лидер — изменник своей миссии, разменивает ее на роль «хозяина». Эталон и здесь Сталин — взломщик собственной системы, заваливший ее трупами людей, которые ему поверили. Гефтер не считал это личным безумием Сталина. Это безумие системы власти — «власть, имеющая предметом и безумным смыслом саму себя». Иван Грозный был первым, кто сошел с ума от власти, потеряв русскость посреди русской страны, поскольку подданство превратил в основу идентичности. Но кто станет последним?
Был ли Гефтер марксистом

То, чего никогда не теряет из виду Гефтер и в чем, несомненно, чувствуется его марксистская выучка, — для него нет чисто внутренних вопросов. Для него всегда, в любой ситуации присутствует мировой горизонт.

Работа сектора методологии Института истории чуть было не сформировала новую, сильную версию европейского марксизма — отличную от развивавшегося в тогдашних метрополиях (от Загреба до Праги, Варшавы, Парижа и Рима) ревизионизма. Но отдел закрыли, и дискуссии продолжились уже в качестве компонентов мышления Гефтера. Вместо «нового прочтения марксизма» — фраза, за которую сектор Гефтера и был распят, — получилась серьезная медитация о России, ее государствах, мучениках и властях, растянувшаяся на 1970-е и 1980-е годы. В конце 1970-х евромарксисты уже не признавали Гефтера марксистом, для них он был слишком русский. Рецензии на Гефтера появлялись в самиздатском журнале «Земля» националиста Осипова. С другой стороны, дело обстояло еще хуже — Михаил Гефтер был ленинцем.

Здесь скользкая тема, ведь Гефтер не только интересовался Лениным как историк — он пытался интеллектуально доиграть игру, оборванную его уходом. Сталин для Гефтера был ближайшим учеником Ленина — и тайным его ненавистником. Ненавистником, который более других выучился у Ленина главному — русскому масштабу, но обратил все, чему научился, против главного и любимого детища Ильича — против правящей партии как наследника и лидера «мыслящего движения». Сталин — реконструктор ленинских страхов и их интимный отгадчик (Гефтер удивительно тонко вскрывает их бессловесный диалог в дни умирания премьера в подмосковных Горках). И даже Договор об образовании СССР, навязанный Лениным ЦК, после его смерти детонировал однократным выстрелом в рот Союзу — в 1991 году в Беловежье, как юридическое основание ликвидации государства.

Гефтеров ленинизм — это ленинизм Ленина, потерпевшего поражение, Ленина последних месяцев жизни, — «кондратьевщина», как в сердцах однажды выругался Сталин, не нуждается в революции. Гефтер ищет политическую модель, способную разрядить послереволюционное пространство отсутствия, а не совершить еще одну революцию. «Вернуться домой, не потеряв Мир», было целью-мечтой Гефтера о России. Борис Ельцин показался ему на миг человеком, который пришел дать отдых несчастным, перегруженным глобальной идентичностью и непосильными обязательствами перед историей. Но Гефтер быстро понял, как жестоко ошибся.
Что сделано, а что нет

Рискну назвать первую пятерку политических теорем, не решаемых современной русской мыслью, так и не поставленных ею в непременную повестку дня.

1. Идентичность нового российского государства. Она намертво застряла между русской, российской и демократической, не находя сил и оснований двинуться в любом из направлений. Ложные, административно или общественно вымышленные «идентичности» заполняют поле своими фантазмами.

2. Политические проблемы решаются путем переноса решений, однажды найденных у современных западных обществ и экономик. При этом нет ни теории осуществимости таких заимствований в стране размером с материк, ни гипотез насчет того, желает ли российское общество-реципиент такого переноса. Чем оно вообще занято, пока вы якобы «заимствуете» передовые образцы — и в какие внутренние игры с их рисками эти образцы вас втягивают?

3. Окончательно определившееся неумение обрабатывать свой исторический опыт в живом актуальном контексте. В спорах о Сталине и «сталинизме», глубоко провинциальных, Россия отстает от современного уровня научной разработки вопроса примерно на 50–60 лет. Неспособность восстановить ни одно событие даже недавней политической истории самой новой России: реформаторы не могут предложить критической истории реформ, сторонники тандема не могут провести самых естественных дебатов по рискам и ограничениям путинской модели власти.

4. Вопросы о власти-импровизаторе: кто она? каковы пределы возможного для нее? каков срок ее жизни, темпы старения и где действительные угрозы? Система невротически боится назвать реальные риски и угрозы себе. Она попала в зависимость от собственной пропаганды и бесконечно носится с фантомом оранжевой революции. Она не желает признать, что норма любой политики — временность, и ищет для себя вечной страховки.

5. Окончательно выявившаяся неспособность сформировать современный русский политический язык — язык уважительной полемики, открытых дебатов в семье современных политических языков. Привыкание интеллектуальной элиты к жизни вне контекста современных дебатов, к собственной немоте и простому невежеству. Порнографичная конспирология «корыстных презумпций» вместо анализа.

По каждому из этих вопросов Михаил Гефтер, умерший более пятнадцати лет назад, продвинулся куда дальше сегодняшних нас. В разработке темы Сталина, Ленина, русских исторических возвратов, России внутри Мира миров, темы вертикального «социума власти», темы бессмысленных модернизаций-ремонтов русской архаики он предложил идеи к их постановке в повестку дня. Взятое в совокупности его архивов (в основном неопубликованных), устной традиции его собеседников (лишь изредка зафиксированной на видео-аудио) и частных реконструкций, наследство Гефтера складывается в масштабную исследовательскую и политическую программу будущей России.

Михаил Гефтер заложил программу создания русского политического языка как языка вопросов, языка оспаривания себя — языка, которым мы все еще не владеем и который не появится при переводе с французского или английского. Наш язык обмелел. Потерявший стройные ряды сталинских шпал — терминов-калек («капитализм», «социализм», «справедливое общество»), но двигаясь по тем же сталинским рельсам, он наполнился словечками вроде «рейтинг», «реформы», «элита», «лидер». Собственно говоря, тайна речи Гефтера — вскрытие тем, от которых русский язык прячется, когда вынуждаем действовать политически. Если в 1960-е темой был Сталин, ненавистный демиург страны, которую желали десталинизировать, то в 1980-е вопросом стала Россия в составе СССР. И каждый раз Гефтер находил способ сказать нечто неуместное. Про десталинизацию — что та впредь невозможна и неуместна: «Никакой десталинизации нет и не может быть — я бросаю вызов!» И про Россию, которой не состояться в пространстве советской несуверенности. А без суверенной России нерешаем и русский вопрос.

Однако…

Гефтеровская философия События (один из терминов, которому он охотно присваивает прописную букву) плодотворна исторически, как и политически. Одна беда — она невоспроизводима! Ведь это устная речь в давно прошедших ситуациях, беседы с друзьями. Судьбу Гефтера можно понять через судьбу Сократа, оставшегося без диалогов Платона. Что получил бы мир в этом случае? Фрагментарные свидетельства о незаурядном уме и характере покойного — без шанса приобщиться к урокам этого ума. Гефтер — Сократ, оставленный без Платона. Поэтому наследие Гефтера сегодня кажется разрозненными путями к точке, координаты которой неясны. Все траектории оборваны, и на будущее нам оставлен лишь спорный пунктир.

Все новости