Человек в пути

Каждую зиму в подмосковном писательском доме творчества Малеевка собиралось много молдавских литераторов. Этот уголок был особенно привлекателен именно зимой: вокруг почти девственные леса, жилые помещения уютны, внимательные врачи и весь персонал, большущая библиотека, хорошая кухня, тишина, окрашенная лишь перекличкой птиц, лыжные походы по заснеженным чащобам, рабочая обстановка.

Словом, райское житье. Здесь обитали и творили многие знаменитости искусства слова со всей страны. Более того, Малеевка освещена еще и именем Антона Павловича Чехова, который приезжал сюда в гости к одному приятелю, удил рыбу в пруду, говорят даже, что пребывание здесь дало ему мотив для «Дома с мезонином». Правда, от тех времен остались лишь леса, река да пруд, - дом с мезонином сожгли немцы…

В ту зиму, как-то раз я ехал из Москвы в Малеевку на автобусе и обратил внимание на стрелку-указатель: «Петрищево», - отворот с шоссе уводил к дальнему селу… Неужели то самое?!…


Среди книг, рожденных Великой Отечественной войной, есть одно произведение, особенно ранящее сердце людей моего поколения. Речь идет о поэме «Зоя» Маргариты Алигер. Ее героиня была почти нашей ровесницей, на три года старше моих одноклассников, казнена фашистами в Петрищево, еще, в сущности, будучи школьницей, и о ней, о ее подвиге мы узнали еще учась в школе. Сестренка, девчонка, старшеклассница. Весть о ее героической гибели и так вошла в душу, а тут вскоре и подоспела поэма. Знакомая нам, понятная, как никто, Зоя сделалась героиней книги высочайшего жанра – поэмы, оставаясь все той же школьницей, в которой была готова пробудиться любовь и все прекрасное, что ей сопутствует. Боль от вести о ее гибели была удвоена тем, что мы не могли за нее отомстить, - в армию не хотели брать, не вышли годы. Не знали мы, что и на нас хватит войны…


В начале пятидесятых к нам в Читу часто приезжали писатели из Москвы, возились с нами, начинающими, обсуждали наши сочинения. Бывали у нас Твардовский, Казакевич, Арбузов, Седых, Марков, молодой тогда Левитанский, всех не перечислишь. У меня сохранился коллективный снимок той поры, где эти писатели запечатлены вместе с нами, начинающими. И разговор шел серьезный, строгий, я бы сказал, суровый, без всяких скидок на молодость. Мастера требовали от нас страстной, я бы сказал свирепой взыскательности к самому себе, верности жизни, учили поэтически мыслить и никогда не изменять правде. Честно сказать, те читинские встречи с Александром Трифоновичем Твардовским определили мою жизнь и литературные вкусы (я тогда был почти юношей, но уже послужившим солдатом); об этом я не раз писал, и в свое время эти писания вызвали множество писем, заложили основу многолетней переписке с его семьей – уже после его ухода.

Забуду ли прогулки с Алексеем Николаевичем Арбузовым по улочкам Читы, когда он зажигался, прекрасно вслух читал стихи любимых поэтов, признавался, что находит опору при всех сложностях жизни в основном в поэзии?! Впрочем, новым поколениям внушается мысль, что в те времена и не было-то драматургии. Так, - сплошная патока да восхваление вождя. Видно это мне приснилось или померещилось, - как я не мог сдерживать волнения, подчас и слез, следя за героями его «Тани», «Годов странствий» или «Моего бедного Марата». Думаю, эти пьесы и сегодня бы волновали зрителя. Да кому же придет в голову безумная идея поставить их! Новые «спецы» по идеологии зальют такого помоями… Наверно это мне почудилось, что мы и вообще жили-были на свете, что тянулись к чистоте и благородству, что всерьез боролись, переносили немыслимые страдания, пылко любили и яростно ненавидели, что мы увлеченно пели и, приходилось, - плакали. Ведь в последние годы новые хозяева жизни всеми силами пытаются внушить народонаселению, что нас как будто и не было, что эти годы – черный провал, что мы были жалкие рабы, палачи или в лучшем случае бессловесные статисты. Ах, как прискорбно говорить об этом. Это не просто неблагодарность новых поколений, это похуже…

В пятьдесят четвертом тоже приехала группа писателей-москвичей, особое наше внимание привлекла автор поэмы «Зоя» Маргарита Алигер. Я пристально вглядывался в ее лицо, ища черты Зои, ведь, что ни говори, автор и выбирает героя по себе, и отчасти «перевоплощается» в него. Худенькая, невысокая, напоминающая фигурой девчонку, она была немногословна, сдержана, говорила тихо, - приходилось одергивать шепчущихся сзади, чтобы расслышать ее слова. Суждения ее были осторожны, видно боялась задеть неловким словом кого-нибудь из нас. Она призывала нас «думать стихами». Моя извечная застенчивость не позволила мне подойти к ней, даже чтобы поблагодарить за добрые слова о моих литературных опытах. Вскоре в «Литературной газете» появилась ее статья обо мне, напечатанная вместе с подборкой моих стихов под рубрикой «Доброго пути!» Ее заметкой открылась эта ставшая на долгие годы традиционной рубрика «Литературки». В те времена, когда прессы было немного, ее публикация привлекла особое внимание. Меня наперебой стали приглашать и московское радио, и телевидение, и журналы столицы. Собралось множество писем читателей…

Мне казалось, что благородство возвышенность, сопутствующие всему, что связано с поэзией, на этот раз были освещены обликом Зои. И может быть, излишне добрые слова статьи можно было объяснить великодушием человека, соприкоснувшегося в творчестве с характером и образом такой героини. Как-то так получилось, что всякий раз при разговоре или раздумьях о стихах в памяти у меня возникает облик Зои. И опять и опять слово «стихи» отдается призывом к благородству и доблести.

Много позже мы сблизились с Маргаритой Иосифовной, она нередко слала нам из Москвы посылки, свои новые книги. Одна из них в свое время сделалась бестселлером, это вспоминания о друзьях – Фадееве, Твардовском, Симонове, Анне Ахматовой, Пабло Неруде, Светлове, других славных литераторах. Она называлась «Тропинка во ржи», и была пронзительно лирична, живописна, увлекательна. Молодежи надо прочитать ее, книга эта увлекательней и богаче многих известных романов, в ней напряжение времени, характер и вкус той жизни. К слову сказать, когда на Ш Всесоюзном совещании молодых писателей, вскоре после публикации в «Литературке», меня познакомили со Светловым, Михаил Аркадьевич юмористически обыграл фамилию Маргариты Иосифовны: «А, так вот он какой – «Алигьери»!»

Незадолго до смерти она прислала мне свой отлично исполненный издательством «Художественная литература» трехтомник, к которому нередко обращаюсь с особым чувством уважения, ожидания причастности к какой-то тайне. И часто останавливаюсь на ее ранних стихах. И пусть те, кто винит всех советских поэтов сталинских времен в идейной заданности, узколобости, зашоренности, сухости, - пусть они, как говорится, заткнутся. Да простится мне эта длинная цитата:
Я хочу быть твоею милой,
я хочу быть твоею силой,
свежим ветром, насущным хлебом,
над тобою летящим небом.
Если ты собьешься с дороги,
брошусь тропкой тебе под ноги, -
Без оглядки иди по ней.
Если ты устанешь от жажды,
Я ручьем обернусь однажды –
Подойди, наклонись, испей.

Эти строки написаны двадцатичетырехлетней поэтессой, - такие у нас числятся начинающими. Это только крохотный кусочек ее поэзии, ее судьбы. Ее самое начало. Этой поэтессе не требуется, так сказать, амнистия нового времени, которое молится иным богам. Она была поэтом и жила по законам благородства, альтруизма, высоких чувств. И новые поколения наклонятся, чтобы испить из этого родника поэзии. Без всякого нажима сверху. Эти стихи я заучил еще подростком, когда они появились в печати под заголовком «Человеку в пути» (1940 г). И этот заголовок сопровождал меня, словно оберег…

Вот теперь некоторые сочинители похваляются как доблестью тем, что в свое время их «громил» Хрущев. А между тем первой под этот каток попала Алигер. И за что? За две стихотворных строчки: «Легкой жизни мне не обещают телеграммы утренних газет». Ведь тут правда, мы в этом позднее могли убедиться. Эти строчки были поданы критикой как клевета на нашу действительность. Никита Сергеевич, устроивший загородный прием для творческой интеллигенции, возвышаясь над столом напротив крохотной Маргариты Алигер, выкрикивал: «Помрешь! Пропадешь без партии! Сгинешь!…» А виною были всего две стихотворные строчки, которые оказались бы незаметными у менее значительного автора,- здесь же приобрели государственное значение.

Любопытно отметить, - после этой атаки она не изменила себе: когда, выпуская «Зою» в серии «Лауреаты государственной премии», ей предложили снять несколько строк из поэмы, связанных с именем Сталина и звучавших к тому времени вроде бы неуместно, она предпочла отказаться от издания книги, чем исправлять когда-то по горячим следам написанное. Тут нужно было немалое мужество, а так же бескорыстие. Ведь с выходом этой книги можно было поправить свое неважное материальное положение, - поэты не бывают богатыми…


…Как это ни смешно, хотя они являлись гостями МССР, самое сложное было устроить их в правительственную гостиницу, куда я их привез на своей машине. В те времена – более тридцатилетия назад – такое не мыслилось, чтобы поселить в один номер незарегистрированных в браке мужчину и женщину. А у них не было в паспортах соответствующих отметок ЗАГСа. Напрасно я объяснял регистраторше, что здесь семейная пара стариков, состоящих в гражданском браке. Что она – замечательный поэт, лауреат Государственной премии СССР, что ее творчество представлено в школьных учебниках, а ее гражданский муж был на протяжении нескольких десятилетий консультантом по литературе генсеков партии – от Сталина до Андропова включительно, и что тут никакое не распутство. Работники гостиницы ничего и слышать не хотели. Пришлось стучаться в двери повыше… Этим приключением был отмечен приезд в Молдавию Маргариты Алигер с мужем, уроженцем города Бендеры Игорем Сергеевичем Черноуцаном, тоже автором не одной солидной книги, в основном по эстетике и литературоведению. Все устроилось, я их возил по республике, мы посетили могилу отца Игоря Сергеевича, (тот служил настоятелем Бендерского собора и похоронен в ограде храма). Игорь Сергеевич рассказал, как, демобилизовавшись в чине полковника и будучи приглашенным на работу, он попал прямо в кабинет Сталина и на всякий случай признался, что является сыном священника. На что вождь, усмехнувшись, ответил: «Я и сам учился в духовной семинарии, так что мог стать попом».

Побывали мы в Долне, в музее А. С. Пушкина, а также в моей сельской усадьбе на Днестре, даже попали на шумную свадьбу сына одного моего деревенского приятеля. Алигер и ее муж были окружены особым вниманием, я бы сказал, любовью. Много позже участники той свадьбы при встрече обязательно спрашивали, как там поживает «Осиповна».

К святыням надо издалека подходить пешком. Я шел по подмосковному лесу, опушенному снегом. Перелески, хвойные массивы, высоковольтные мачты, уютные разноцветные домики новых селений вроде бы дачного типа у подножья холмиков с гребнем хвойника по верху. Мимо меня проносились автобусы, некоторые сердобольные шоферы останавливались, завидев одинокого путника на пустынной дороге. Уж очень непривычен пешеход на автостраде. Я махал рукой, мол, сам дойду. И вот - Петрищево. Как я до сих пор не пришел сюда?! Ведь об этом паломничестве я думал еще тогда, когда прочитал в «Правде» первую статью о ней под названием «Таня»...

Знакомая по картинам и снимкам площадь, два ряда бревенчатых изб, многие облицованы досками и окрашены в зеленый, темно-вишневый, а одна даже в желтый цвет. Лес телеантенн. И все же это то самое село. И заснежено оно, наверно, совсем так же, как тогда. И вот этот журавель над колодцем отчетливо помню по давнишней газетной фотографии.

У маленького музея Зои Космодемьянской десятка полтора туристских автобусов. Внутри музей крохотный: слишком коротка была эта жизнь. Вот поношенная девичья кофточка, рядом – дешевое синее в цветочках платьице, в них Зоя ходила в девятый класс. Десятый для нее начался на заводе, потом продолжился в партизанах. И уже нельзя смотреть, - мешает чертова влага на глазах, - когда перед тобой старенькая картонная коробочка с ее девичьими сокровищами: лоскутками материи, иголкой и цветными нитками для вышивания…

Вот огромная фотография: откинутая девичья голова с веревкой на шее. Лицо одухотворено, прекрасно, я бы сказал – просветленно.
Просто не верится, что на стенах висят фотографии, а не порождение дикой фантазии. Вот дюжие солдаты у виселицы, где девочка, в буквальном смысле девочка, а для людей, которым под пятьдесят, - ребенок, будет повешена. Потом надругаются и обезобразят ее тело. Потом, сами испуганные ее видом, поспешно зароют…
Это от звериного страха.

Я пошел на край поля, где неподалеку от длинного старинного амбара вздымается памятник на месте ее казни. А в глазах еще стоял дощатый столик, за которым сидели те, кто ее допрашивал. Бедненький столик старой нищей деревни, за ним когда-то обедала семья. И еще широкая из толстой плахи с небольшим прогибом посередине некрашеная лавка, на которой Зоя провела последнюю ночь. Таких столов и таких лавок уже не встретишь в самой нищей хижине.

Вот тут она шла по снегу босая, неся на груди табличку: «Поджигатель». Поднималась на эшафот. Пожалуй, вот с этого места фотографировал всю сцену тот самый фашист, что носил с собой эти снимки. Неужели это могло быть?! Где я был тогда? Чем жил? Через три года в ее же возрасте в морозную ночь стоял на посту возле танкового парка и, чтобы скоротать почти не двигающееся время, сочинял в уме стихи. Конечно о том, что скоро отправимся на фронт и рассчитаемся с фашистами. Скорей бы шло время! Спустя некоторое время и мне привелось участвовать в боях, видеть своих друзей, сваленных вражеским свинцом. О, сколько бы дали определенные силы, чтобы мы забыли свое былое, чтобы новые поколения даже чувствовали иначе, чем мы и наши батьки! Как они изворачиваются, чтобы доказать, что подвиг Зои был бесполезен, что Матросов вообще выдуман, что способ, к которому он прибег, борясь с захватчиками, совсем «не тот», что это и не гуманно вовсе. Как им хочется пошатнуть веру наших сердец!

Я подходил к этому обелиску, обнесенному металлической оградкой. Был день как день. Шумя, шла в школу детвора, лаяла собака, скрипел под ногами снег. А я сразу был во вчера и сегодня, поэтому день был освещен двойным светом так, что резало глаза. Подошел, снял шапку, а когда поднял глаза, душу охватило новым приливом великой горечи, восторга и гордости – ветки деревьев вокруг были густо завешаны пионерскими галстуками. Приходят с экскурсией пионеры, и вешают на деревьях на память свои галстуки. И каменная скульптура Зои у входа в музей – с галстуком на шее…


Вернувшись в дом творчества, я рассказал об этом паломничестве друзьям, и все захотели повторить мой маршрут. Пешком. На другой день я уже с целой группой опять пошел в Петрищево. Были среди нас и молдаване, в частности ныне уже покойный прозаик и драматург Георге Маларчук, автор повестей и рассказов Михаил Чиботару, несколько молодых поэтов. Вернулись к вечеру потрясенные, молчаливые, погруженные в глубокие раздумья.
Вот много веков спорят о том, как писать, для чего и во имя чего. И новый авангардизм на поверку оказывается так же стар, как и «лапотный» или «сермяжный» реализм. Писать на эту тему неловко как-то – все давно выверено, исследовано, разработано. У кого есть что сказать, тот говорит, а у кого нету – тот «шаманит». Блок назвал поэта человеком по профессии. Роберт Фрост уверял, что стесняется при знакомстве назвать свою профессию.
Сказать поэт, по его мнению, - это все равно, что представиться: «Я хороший человек». За многие годы, за более чем шесть десятилетий, как я взялся за перо, часто задумывался о своем деле и мысленно составлял свой катехизис. Никогда не тянись к большому куску, поднимая бревно с товарищем, берись за толстый конец, не верь застольным похвалам, не оправдывай свои недостатки и пороки тем, что они были и у великих, судя других (писатель в известной мере судья), будь готов ответить за свои дела и писания. Много, много истин, известных всем, но выстраданных и открытых лишь самим собой и для себя, сложились в заповедь. А главная: писатель, поэт – синоним слова патриот. Только так и не иначе!

…Так я шел из Петрищева, обдумывая вот эти строки, стараясь не утерять того высокого чувства, которое не каждый день освещает все-все в тебе до донышка. По просторной дороге бежали автобусы туристов, в стороне трудился возле силосной ямы трактор, пересвистывались пичужки русской зимы. Жизнь шла, и в ней здоровье было здоровьем, истина – истиной, небо – небом. Шел и повторял про себя, припоминая заключительные стихи из поэмы о Зое, обращенные к художнику:
Он бросил дом, работу и покой,
Он бился вместе с тысячами тысяч
затем, чтоб возмужавшею рукой
лицо победы из гранита высечь.
В какие дали заглядишься ты,
Еще неведомый,
уже великий?
Но мы узнаем Зоины черты
В откинутом,
чудесном,
вечном лике.

Все новости