Ее называли Маревна

В прошлом году на Лондонском аукционе «Кристи» натюрморт русской эмигрантки, подписывавшей свои картины псевдонимом Маревна, был продан за 27 тысяч фунтов стерлингов. Наверняка при данном известии сотрудники Чувашского художественного музея завистливо облизали губы. Они давно мечтают обзавестись хотя бы одним полотном этой уроженки Мариинского Посада, ставшей знаменитостью Парижа начала прошлого века. Да только не по карману такое удовольствие галерее.
Вообще не устаю удивляться близорукости сценаристов наших сериалов. Ну зачем они высасывают из пальца свои примитивные сюжеты, когда можно снимать кино, основанное на удивительных реальных событиях. Та же Маревна давно просится на экран в любом жанре – от мелодрамы до детектива. Довелось бы мне делать такой фильм, я бы построил его на допросе Маревны в парижской полиции с экскурсами в ее прошлое.

«В ДЕРЕВНЕ ВОЗЛЕ ЧЕБОКСАР»

Ну представьте себе, сидит в непринужденной позе не очень красивая, но очень обаятельная женщина без возраста, а вокруг нее пританцовывает слащавый жандарм, типичный Эдмонд Дантес, не в смысле граф Монте-Кристо, а в смысле убийца Пушкина.
– Итак, мадам, – вкрадчиво спрашивает он. – Кто ваши родители, где вы родились?
– О, месье, мне не так просто ответить на столь простой вопрос. Мое рождение в 1892 году окутано ореолом романтической тайны. Мать моя была провинциальной актрисой, носившей фамилию Роганович. Она имела законного мужа – некоего служащего Воробьева, но не думаю, что ее связывали с ним глубокие чувства. Не зря же все говорили, что своим рождением я обязана польскому аристократу Стебельскому, приехавшему в несусветную глушь, в деревушку возле Чебоксар, работать инженером по контракту.
Судя по всему, ее роман с заезжим красавцем получился исключительно бурным. Скандал потряс провинциальный бомонд. Матушка и ее супруг практически отказались от ребенка. А благородный шляхтич после двухлетних колебаний забрал меня и увез на новое место службы.
Получение аттестата об окончании школы обернулось для меня настоящей трагедией. Я вернулась домой в слезах: почему в аттестате написано, что я Воробьева, когда моя фамилия Стебельская? Отец с грустью рассказал мою «биографию», заметив, что официально не смог удочерить меня, потому что он католик. И все же я до конца своей жизни буду носить двойную фамилию Воробьева-Стебельская, а по отчеству буду зваться Брониславовна, – говорит наша героиня.
Жандарм недоуменно пожал плечами:
– Как, вы сказали, называется город, возле которого родились, Чебоксары? Никогда не слышал, где это?
– В России. Раньше он был уездным центром в Казанской губернии, а теперь столица Чувашской советской социалистической республики. Ведь Ленин дал автономию чувашскому народу.

ПСЕВДОНИМОМ ОБЯЗАНА ГОРЬКОМУ

Жандарм явно не очень силен в географии, но политика ему, как и всякому французу, небезразлична. Он сразу делает круглые глаза:
– О, мадам в курсе событий, происходящих в советской России. Вы большевичка?
– Нет. Не большевичка. Но мой прежний покровитель, писатель Максим Горький, был дружен с Лениным. Вы, наверное, Горького не знаете, а ведь его приемный сын Зиновий Пешков – ныне знаменитый французский генерал.
– Да, несомненно, кто же не знает генерала Пешкова. И все же продолжайте. Не буду скрывать, у меня складывается впечатление, что ко всему прочему вы еще и шпионка…
– Вы мне льстите. Ну, если вкратце. В 1911 году я совершила свое первое путешествие за границу – в Италию. Вы обязаны понимать, молодую девушку влекли не только достопримечательности и памятники искусства. Я быстро оказалась в резиденции властителя дум русской молодежи Максима Горького на острове Капри. Скажу вам откровенно, одержать безоговорочную победу над великим пролетарским писателем не составляло большого труда. Он был настолько очарован, что придумал мне эксклюзивный псевдоним: Маревна. С тех пор это мое второе имя, только так я подписываю свои полотна. Год спустя я собралась во Францию. Горький не одобрял моего намерения, очень ревновал и предупреждал: «Поедете в Париж – угорите».
Но по молодости я была бесстрашна и решительна. В Париже, только не пугайтесь, месье, у меня была волнительная история со знаменитым русским террористом Борисом Савинковым. Приходилось вести себя с ним строго, я его даже называла «старым циником».
Жандарму явно становится не по себе от всех этих откровений:
– Как, о Савинкове писали все газеты, и он тоже, пардон, попал в вашу постель?
– Месье, вы несносны, что за тон, я откровенна с вами, поскольку вы представитель власти. Впрочем, ни для кого не секрет, что в парижском кафе «Ротонда» всегда собирался цвет русской эмиграции. Представляете, я сижу там с Боренькой Савинковым, а рядом кружит и кружит писатель Илюша Эренбург, посвящает мне свои стихи. Нашел чем удивить, величайшие русские пииты Макс Волошин и Костик Бальмонт также слагали вирши в мою честь.
После революции я действительно засобиралась на Родину. Но из России стали приходить жуткие новости: кто-то из моих гениальных друзей погибал в застенках ЧК, кто-то умирал от чахотки, а кто-то продавал свой талант за продовольственный паек. Правда, я и в Париже жила в беспросветной бедности. Даже свои картины порой рисовала на двух сторонах холста. И все же когда надумала возвращаться в Москву, Пабло Пикассо сказал мне: «Не уезжай. Мы сделаем из тебя художницу».
И я осталась в Париже.

ВЫГЛЯДЕЛА ЭКЗОТИЧНО, НО НЕ БЫЛА НАИВНОЙ

– Ну кое-что из вашей здешней жизни нам известно, – прерывает жандарм ее рассказ и протягивает папочку с бумагами. – Извольте ознакомиться, вот рапорт полицейских, которые выезжали к вам домой по вызову соседей.
– Увольте, я и так знаю, что там написано. Наверняка это кляуза на моего бывшего мужа художника Сутина. Он тоже выходец из России, вырос в нищей семье. Его называют экспертом по голоду. Прежде чем съесть принесенную из лавки еду, он принимается за натюрморт. Несколько дней крошки во рту не было, мучается, но не притронется, пока не закончит работу. А как он писал тушу быка! Мы купили ее на последние деньги, повесили в мастерской. Естественно, за день-два такое полотно не напишешь. Натура, пардон, стала терять свою привлекательность. Сутин страдал. По его представлению, все должно быть натурально! Принес от мясника свежую кровь и поливал ею протухшее мясо. Огромные зеленые мухи роились у дверей мастерской, как пчелы перед ульем: глупые соседи и прохожие в испуге вызвали полицию. Сутин давал пояснения, бранясь по-русски, требуя, чтобы жандармы оставили его в покое и дали закончить работу, он брызгал слюной, топал, почти рыдал. Но все же ваши несносные коллеги заставили его отнести тушу на помойку.
– Боже мой, – жандарм не может сдержать своих эмоций. – Проклятые эмигранты, они погубят прекрасную Францию. Сегодня русские устанавливают свои законы. Но не удивлюсь, если скоро наступит день, когда на улицах Парижа будет не протолкнуться от алжирцев и африканцев. Ладно, тот эпизод будем считать нарушением общественного порядка. Но сейчас, мадам, вы находитесь в полиции по другому поводу. Вас подозревают в покушении на убийство.
– Не спешите с выводами, месье. Сутину в Париже еще поставят памятник. Вспомните мое слово. А теперь о ваших смехотворных подозрениях. Знаете, что писал обо мне Илья Эренбург? «Маревна выглядела экзотично, но не была наивной: требовала правды, прямоты, честности», – так и писал.
В Париже я сразу попала в легендарный «Улей» – общежитие для художников в районе Монпарнаса, где творили живописцы со всех стран Европы. Здесь имелось около сотни мастерских, их оплачивал меценат и преуспевающий скульптор Альфред Буше.
Одно наше появление на улице привлекало всеобщее внимание. Впереди – уверенной походкой, с огромным чувством достоинства шел, размахивая тростью с ацтекскими фигурками, огромный, смуглый, бородатый Диего Ривера. Дальше – я в розовой широкополой шляпе, отцовской накидке, велосипедных бриджах, белых носочках и черных туфельках. Потом Модильяни – чудесные кудри эпохи Возрождения, расстегнутая до пояса рубашка, книга в руке, он шел, декламируя строчки из «Ада» Данте. Далее Эренбург с лошадиным лицом, похожий на льва Волошин, Пикассо и Макс Жакоб, один – в огромном «пальто кубиста», другой – в приталенном пальто, черном цилиндре, белых перчатках и гетрах…
Я вам не показания даю, а цитирую свою книгу воспоминаний, которую готовлю к печати. У нас была безумная жизнь. О некоторых ее эпизодах я искренне сожалею. Однажды на рассвете, когда после оргии все высыпали во двор, некая прекрасная девушка раздевается догола и лезет под ледяную струю фонтана. Все восхищены. В золотистом свете восходящего солнца розово-рыжая с длинными распущенными волосами бессмертная Венера рождалась в струях вод. Все, разумеется, орут «Ура!» красоте, любви и искусству. А потом я узнала, что в результате этой выходки девушка схватила воспаление легких и через несколько дней умерла в больнице.
Жандарм явно нервничает, ему нет дела до закулисья богемной жизни:
– Мадам, ближе к делу, что у вас произошло с сеньором Риверой?
– Пощадите мою скромность, пожалейте свое время. Если я начну в подробностях излагать вам все свои любовные приключения, то вам придется слушать меня вплоть до вашего выхода в отставку. Хотя, действительно, мой союз с мексиканским монументалистом Диего Риверой потряс даже видавший виды Париж. Нужно знать, что мой избранник кроме невероятного таланта обладал еще и диким темпераментом. На почве ревности он чуть не убил своей любимой тростью испуганного Илью Эренбурга и бросил очередную жену с ребенком ради меня, измученной вечными болезнями. Опять же на почве страсти с упоением пытался мне перерезать ножом горло, затем бросил меня с ребенком ради новой жены. И вы наверняка читали в газетах, что на родине этот очаровательный нахал еще подозревался в организации покушения на Троцкого.
Естественно, я старалась ему соответствовать. Да, я ударяла Риверу ножом в затылок. Да, во время бала я опрокинула столы с угощением, била по лицу каких-то дам, кусалась. Но ведь не просто так, а поскольку убедилась в его ветрености. И неужели из-за такой малости вы будете привлекать меня к суду. Если это так, то вы никогда не любили… И не держите меня за вздорную русскую бабу, которая бесится от нечего делать. Я старательно работаю, как и все мои собратья по профессии. Мы все перебиваемся с хлеба на воду, от души «разрисовываем» холсты и собственную жизнь. Мы знаем, что через десятилетия наши имена будут известны во всех галереях мира.
Жандарм тяжело вздыхает: «Я тоже в этом не сомневаюсь, вы свободны».

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Должен признаться, что сцену допроса Маревны я выдумал. Во всем океане мемуарной литературы того времени мне, во всяком случае, не попадалось описание подобного факта. И это очень странно, ведь при таком образе жизни нельзя было миновать полицейский участок. Зато все ее ответы почти дословно почерпнуты из книги Воробьевой-Стебельской, воспоминаний современников.
После Второй мировой войны Маревна перебралась в Лондон, где и умерла в возрасте 92 лет. Вечно голодному русскому художнику Сутину в Париже поставили памятник. Дочь Маревны от брака с Риверой стала знаменитой танцовщицей. В Третьяковской галерее выставлялся ряд работ Марии Воробьевой-Стебельской, которую мы вправе называть русским дитем Монмартра из Чувашии.
В нашей республике имя Маревны стало известно во многом благодаря стараниям главного хранителя Чувашского художественного музея Георгия Исаева, который много времени уделил изучению ее творчества и биографии. И, по его словам, непросто было вычислить, какой же населенный пункт имела в виду Маревна, когда в своих мемуарах описывала «деревню возле Чебоксар». Ребус отгадал алатырский краевед А. Краснов, установивший по метрическим книгам, что речь идет о Мариинском Посаде.

Все новости