Фотографы Великой Отечественной войны

Они знали войну в лицо и не стеснялись в его выражениях. Они без прикрытия стреляли из оружия, которое убивало… сомнения в своей правдивости. Они сражались и не слышали взрывов и канонады, чтобы мы увидели ОБЪЕКТИВную войну.


Она стала, пожалуй, самым ярким символом Великой Победы. И уже мало кто вспомнит, что когда верили и надеялись, вся хроника Красной Площади была еще черно-белой. Ведь сразу после первых солдатских шагов по этой брусчатке в бой вступил ещё один фронт. Сотни фото- и кинорепортеров. Они тоже не уходили с передовой, они тоже передергивали затвор, и они тоже воевали... за еще не свершившуюся историю. 

– Во время боя так снимается, чтобы уцелеть самому, чтобы снимки получились, и сам жив остался, – рассказывает фронтовой фотокорреспондент Александр ДИТЛОВ. – Это страшный риск, потому что очень часто в открытую человек подымается, не ползет где-то между пнями, а в полроста, а то и в рост. Там всё время: и днем, и ночью кажется, что бой идет.

Александр Дитлов о той войне до сих пор рассказывает в настоящем времени. Ведь все годы Великой Отечественной ему позировала смерть. Пожилая женщина на крыльце разрушенного дома, кажется, и не заметила фронтового фотографа. Истощенная до предела, она даже не могла говорить. Дитлов буквально летит за врачом… Поздно. В объективе отразились последние минуты жизни. Она дождалась освобождения своего города...

Фотографии из боевого эпицентра, где видно – объектив слепнет от дыма – Дитлов нарекает «обычными снимками». Портрет войны он снимал, кажется, со всех ракурсов, но неизменно – глазом железного Феликса.

– У меня был распространенный в то время фотоаппарат ФЭД: Феликс Эдмундович Дзержинский, – рассказывает Александр ДИТЛОВ.

– Это было снято в Каунасе после боя. Каунас был освобожден. В одном из дворов я увидел эту несчастную девочку: все силы потеряла и заснула на случайном столе во дворе, – вспоминает фронтовой фотокорреспондент Александр ДИТЛОВ.

Александр Сергеевич сетует: единственное, чего не хватает этому снимку, – взгляда его главной героини. Больше шестидесяти лет фотограф мечтал узнать о её судьбе.



А вот фотография совсем другой девушки, по сути, изменила и войну, и мир Алексея Рязанова. Он командовал дивизионом легендарных «Катюш», но куда чаще произносил вовсе не это женское имя. Его Эльза служила в медсанбате, и даже находясь за десятки километров, лечила душу любимого…своей улыбкой. Она всегда была с ним, в миллиметрах от сердца…

– Фотографии носили в гимнастерке, в кармашке... Её фотография была всегда со мной, – рассказывает ветеран Великой Отечественной войны Алексей РЯЗАНОВ.

И когда, казалось, не то, что любовь, жизнь, отсчитывала секунды, у молодого командира оставалось то, что не мог отнять ни один выстрел и ни один враг. Он не раз полушепотом прощался с глазами самого близкого человека.



Алексей Васильевич вспоминает, как уже под занавес Великой Отечественной возлюбленная вдруг объявила войну черно-белой классике. В таком долгожданном конверте вдруг оказался настоящий фотомонтаж… ручной работы.

Но после Победы ему предстояло выдержать еще одно сражение. За сердце любимой. В 45-м Алексея отправляют на Дальний Восток, Эльза остается в Ленинграде. И по сути все, что у него остается, – те самые фронтовые фотографии и надежда на личный блицкриг. Молодой человек отправляет телеграмму, пропечатывая всего несколько слов: «Вызывайте Эльзу, выехал за ней человек».



У неё – работа в освобожденном городе, у него – бытовая неустроенность и служба в амурском поселке. О переезде к Алексею Эльза даже не думала: просто бросила всё, и переехала…

Их общую историю, которая фактически началась с двух-трех военных фотографий, судьба не переписывала больше пятидесяти лет. Сегодня Эльзы Петровны рядом с её Алексеем уже нет. Но он по сей день хранит пожелтевшую телеграмму и снимки, которые, казалось, согревали в окопе и хранили в бою…

В 43-м фотографии горели вместе с людьми, которые с них же улыбались. Каратели появились настолько внезапно, что было не то, что не до семейных архивов – самим бы спастись. Почему её мама, рискуя жизнью, кинулась выносить фамильные портреты, для Анны Афанасьевны до сих пор загадка.

– Фотографии, наверное, только наша мама и спасла: больше никто. Все погорели в домах, и фотографии – всё! Это мама на улицу подушки вынесла, в подушки заткнула, – вспоминает ветеран Великой Отечественной войны Анна БРАТКОВСКАЯ.

В том пожаре погибли сорок два человека. И ещё не один день в гробовой тишине над пепелищем летали перья. Кроме фотографий, в огне ничего не уцелело.

Получилось, что мама Анны Афанасьевны, словно, предвидев, позаботилась о памяти для грядущих поколений. Ведь нашли уцелевшие семейные снимки, когда хоронили… почти всю семью…

Черно-белые хранители истории прошли войну вместе с людьми. Пожар, лесные шалаши, землянки. Тогда, после зарева 43-го, узнав, что родных больше нет, она и смотреть не хотела на эти фотографии. Теперь – насмотреться не может. Уже больше шести десятилетий безмолвная бумага – её единственная возможность взглянуть им в глаза.

За то, чтобы в будущем знали и помнили обо всех ракурсах той войны, сотни фотокорреспондентов, заботясь о мировой, вычеркивали главы из своих историй. Гибли за события, гибли за кадры, оставляя собственной жизни – общий план

– Это было настолько давно, и об этом не то, что трудно, а даже не хочется особенно вспоминать. Таких как я много ж было – это я уцелел, а сколько же убивало журналистского брата. Они лезли вперед: скорей-скорей что-то узнать. За этим они лезли в самую гущу, много погибли из-за этого, – вспоминает фронтовой фотокорреспондент Александр ДИТЛОВ. – Вначале гибло больше, чем потом, потому что меньше умели. Потом уже научились, и прятаться, и обходить и, главное, коллективно действовать. Отвлекать. Кто-то отвлекает, а ты работаешь. Война...

Увидеть, забыть о смертельной опасности и в полный рост ради одного снимка бросаться в автоматный вихрь. Но даже сфотографировать улыбку смерти было значительно меньше, чем полдела. Репортеру еще нужно было добраться до полевой лаборатории, а после – по кадрам расписать пленку и отправить в Москву, в фотохронику ТАСС.

– Проявлять очень сложно на фронте, потому что лаборатория не ждет нигде. Это надо приспосабливать помещения, находить темные комнаты – и все это быстро, – рассказывает фронтовой фотокорреспондент Александр ДИТЛОВ.

Для Александра Дитлова, на удивление, как он сам говорит, «легкой», оказалась съемка с разведчиками: запечатлеть то, о чем будут докладывать командованию. Куда сложнее было не видеть результатов своей работы. Фотографии печатали в Москве, вдали от передовой, но даже после войны сотни своих снимков рисковавший ради них жизнью Дитлов, так и не увидел. В победном 45-м на пути из Берлина в Москву у него украли весь чемодан с негативами.

Он признается, что иногда все же не лез на рожон: если в сумке лежала уже отснятая пленка, которую на фронте берегли, пожалуй, больше, чем себя. Ведь даже в свинцовом урагане у всех репортеров неизменно оставалось единственное укрытие – их творческая свобода.

А Николаю Яковлевичу одна маленькая фотография подарила целых пять минут свободы настоящей. Всего два щелчка фотоаппарата – и целый глоток вольной жизни. В соседнем концлагере девушки упросили охранников сделать для них снимок на память. Все понимали: каждый день их заключения может стать последним. Возможно, именно поэтому, женщины заплатили ещё за один снимок: ребят из бараков по соседству.

Кстати, сами охранники выдвинули пленным беспрекословное условие: на снимке должен быть непременно виден концлагерь, а потом и сами вдруг изъявили желание сфотографироваться вместе с советскими заключенными. Но это уже было не так важно. Ради этого снимка их буквально на пять минут вывели за колючую проволоку.

На фотографиях ещё не выцвел список людей, с которыми Николай Яковлевич пережил фашистский плен. И точно так же у тысяч очевидцев, детей и внуков войны четким почерком и сегодня прописана надежда на снимки времен сороковых.

– Когда присылает заявитель письмо с приложением фотографии, это играет большое значение, – считает начальник службы розыска Белорусского общества Красного Креста Елена ДАШКЕВИЧ. – Безразлично относиться нельзя: когда видишь фотографии, когда видишь людей того времени, когда перед тобой глаза человека, который погиб, который пропал без вести, естественно, это не проходит просто так, естественно, ты проникаешься и очень хочется найти!

В прошлом году из более, чем двух тысяч писем с просьбами разыскать родных, пропавших без вести, почти 75% отозвались эхом Великой Отечественной. И тут именно фотографии зачастую решают всё.

Семью его дедушки и бабушки еще до войны сослали в глухую деревню под Кемерово. И уже в начале Великой Отечественной там же обосновываются несколько репрессированных семей из Польши. Дядя Владимира Макарова без памяти влюбляется в Хэлю Дродж. Вскоре у них рождается дочка, с которой мать возвращается в Польшу. Отца девочки за семьей просто не выпустили.

– Дядя Лёша хотел, конечно, поехать с ними, но его не пустили – очень сильно переживал. Неделю отказывался есть. Ограничили его в переписке. Оборвалась связь о семье Дродж, – рассказывает Владимир МАКАРОВ.

Вся его надежда отыскать двоюродную сестру уместилась в маленьком снимке. Они даже никогда не виделись, а прошло – больше шестидесяти лет.

– Списки репрессированных не велись – учитывались, допустим, военнопленные, узники концлагерей, а ссыльных никто не учитывал, а фамилия Дродж, как я понял, – это что в России Ивановых искать, – говорит Владимир МАКАРОВ.

– Вот наши папки, здесь стоят розыскные дела – очень интересное дело у нас есть. Ищет сестру, прислал фотографии, приложил к своему письму – вот это Казимира маленькая слева, вот это её мама и она на руках, а это её папа, – рассказывает начальник службы розыска Белорусского общества Красного Креста Елена ДАШКЕВИЧ

Фотографии, по которым надеются разыскать сестру Владимира Макарова, отправляют в польский Красный крест. Но предупреждают сразу: время уже сыграло против.

– Прошло уже очень много лет после. Те, которых разыскивают, тоже не молодые. Сказать, что каждое второе дело сегодня заканчивается положительным результатом, я не могу, – говорит начальник службы розыска Белорусского общества Красного Креста Елена ДАШКЕВИЧ.

На снимках Казимире нет еще и двух лет. Но это было тогда, в сороковых. Сегодня в этой истории уж слишком много знаков вопроса. Неизвестно, вернулись ли они с мамой именно во Вроцлав, где жили до войны, неизвестно, не сменила ли Казимира фамилию. Чего уж там, неизвестно, жива ли она…

– Захочет ли Казимира, будучи репрессированной Красной армией, переписываться с русскими родственниками? – говорит Владимир МАКАРОВ.

Уже с первого дня войны близких искали отнюдь не только по фотографиям. Люди выстраивались в очереди на документальные фронтовые фильмы и в каждом хроникальном кадре высматривали лицо родного человека.

– Они по два-три раза смотрели один и тот же фильм, потому что им показалось, что этот человек – их папа, брат, кто-то из близких родственников. Когда мы появлялись с камерой, каждый солдат, каждый офицер говорил: «Парень, сними, мои дома увидят, что живой». Так всегда было. Каждый кадр, снятый на войне – он самый тяжелый. Любой кадр, – вспоминает фронтовой кинооператор Семён ШКОЛЬНИКОВ.

Семён Школьников во время Великой Отечественной воевал в той армии, которая потеряла каждого пятого бойца за историю. Фронтовые операторы всегда оставались на передовой. Их никто не учил – просто не успели – как снимать в боевых условиях. Война оказалась самым требовательным и заведомо предвзятым преподавателем.

– Укрыться, но все равно из-за какого-то угла ты обязательно снимаешь – сверху, снизу, сбоку – ты обязательно снимаешь. И если кто-то ранен, то следующий продолжал снимать, если убит, то тоже продолжал снимать! Что-то все время грохочет, что-то стреляет. Уже не обращаешь внимания, привыкаешь ко всему. Даже своих шагов не слышишь, когда идешь, – вспоминает фронтовой кинооператор Семён ШКОЛЬНИКОВ. – Снимали наступление пехоты... Огонь... Я оказался возле снарядной воронки, плюхнулся туда и начал снимать, в это время налетели самолеты немецкие… Это было я вам скажу, страшно. С этого места уйти было невозможно уже, а оставаться здесь тоже было небезопасно. Вот это было самое страшное.

Семён Семенович признается: когда смерть, казалось, заглядывала в душу с той стороны объектива, его спасала, как ни странно, песня про «Валенки». Пел он её и во время боевого вылета с летчиками штурмовой авиации. Оператора пустили на место стрелка-радиста с единственным условием: если в поле зрения окажется фашистский истребитель – никакой съемки, только – стрелять по противнику. Но Школьников включает камеру и забывает обо всем… Он только после посадки увидел, что хвоста их самолет разлетелся на куски.

– Когда мы договаривались о полете, всё можно было говорить, но когда ты уже летишь и забываешь обо всем… Я вообще человек жадный был до съемок: ассистенту никогда почти не давал снимать, у меня камера всегда была в руке, я всегда считал: камера у меня в руке – я выполняю какую-то сверхъестественную миссию, – рассказывает Семён ШКОЛЬНИКОВ.


Передавать пленку в Москву нужно было так же оперативно, как и фиксировать происходящее. Каждый вечер, возвращаясь с очередного задания, операторы тут же, даже не ужиная, доставали «бобышки», обматывали изолентой и писали детальный монтажный лист.

В сороковых здесь была Московская студия документальных фильмов, и именно сюда первым дело с фронта слетались, пожалуй, самые объективные военные летописцы. Пока в лаборатории работали с пленкой, фронтовые операторы любили собираться здесь, на этой лестнице. О войне здесь, кстати, почти не говорили. Все и так знали: буквально день-два, и они снова увидят войну. Крупным планом.

Сегодня в этих стенах – Православный университет. Символично. Во время войны пленку сюда тоже привозили с верой. Что отснятый материал наконец перестанет быть хроникой настоящего, а на их лестнице не станет больше свободных мест… Здесь делились новостями, здесь же узнавали о смерти коллег. Семён Школьников в той войне потерял боевую подругу. Она тоже была оператором…

– Она была ранена миной в живот, мы уже знали, что это гибель, и она знала. И она просила, чтобы партизаны пленку и киноаппарат, если они доберутся до Москвы, передали всё это на киностудию, вот сюда – Центральную студию документальных фильмов, где мы сейчас снимаем, – вспоминает Семён ШКОЛЬНИКОВ.

Операторы съезжались сюда несколько раз в год. Первое, конечно, сдать пленку, потом – договориться насчет ремонта камеры и попытаться разыскать лучший объектив. Ведь бойцы документального фронта были вооружены далеко не самым лучшим оружием. Камер не хватало. Снимать на войне Семён Школьников вообще начинал списанным аппаратом.

– Чтобы снять широкий угол – вынимаю его, ставлю длинную оптику, а на фронте это всё занимает секунды, но эти секунды – самые дорогие. У нас ведь экспонометров не было: мы работали на интуиции. Снег идет – одна диафрагма, солнце светит – другая диафрагма, но какая? Это нужно было просто интуитивно определять, – вспоминает фронтовой кинооператор Семён ШКОЛЬНИКОВ.

Спасало ещё и то, что до войны молодые операторы, работали, что называется, «на подхвате» именно такими камерами. Семён Школьников вспоминает, как не понимал, зачем их учат на скорость перезаряжать пленку и как не раз, делая это под обстрелом, в мыслях благодарил своих учителей…

Он единственный из всех фронтовых операторов трижды забрасывался в партизанские отряды. Днем снимали, ночами – выносили раненых. И единственное, о чём сегодня сожалеет Семен Школьников, – слишком мало смотрели в объектив на мирную военную жизнь. Как брились, штопали, писали письма. Ведь тридцать метров той пленки – всего минута экранного времени. И были в его войне шестьдесят секунд, которые Школьников не может забыть больше шестидесяти лет. Он переходил мост с партизанами. Уже на полпути увидели, что один из проемов взорван. За спиной – немцы, которым ни в коем случае нельзя оставлять технику. В отряде принимают решение: пустить танк, который тоже шёл на противоположную сторону, под откос.

– И вот теперь представьте себе: у меня камера, тридцать метров пленки – я специально зарядил, завод пружины тянет 15 метров плёнки, то есть половину кассеты. За половину кассеты танк должен упасть в воду – это полминуты, – вспоминает Семён ШКОЛЬНИКОВ. – И вот камера моя работает, танк идет под откос, ударяется об какую-то глыбу, переворачивается, опять летит уже по воздуху, а у меня мысль: «А хватит ли этих 15 метров?» Знаете, я никогда в жизни, наверное, так не переживал, как в этот раз: хватит ли у меня пленки? И танк летел, ударился о воду, пробил толщу воды. Когда вода опала, ещё какую-то секунду поработал аппарат, и остановился. Большего счастья у меня, наверное, никогда не было!

Александр Сильвашко не снимал историю, а сам стал ей, благодаря одному единственному снимку. Он – участник легендарной встречи союзных войск на Эльбе. Тот самый советский солдат, жмущий руку американскому коллеге по фронту.

– Несмотря на то, что армии – двух государств: капиталистического и социалистического, мы встречались как родные братья по Победе над фашизмом, – вспоминает события тех дней ветеран Великой Отечественной войны Александр СИЛЬВАШКО.

Три часа дня. Советские солдаты и американский патруль пока, сами того не зная, идут навстречу друг другу. Лейтенант Робертсон направляется со стороны церкви. Встретившись, они говорили на одном и одновременно на разных языках. Сильвашко не знает английского, Робертсон никогда не изучал русского. И все же советский солдат начал исторический диалог первым.

– Трудно мне сегодня вспомнить, что именно я говорил. Но я говорил, что мы представители советской армии, что мы держим с вами тесный контакт ради того, чтобы, собственно, иметь те достижения, за которые мы боролись, – вспоминает ветеран Великой Отечественной войны Александр СИЛЬВАШКО.

Александр Сильвашко уверяет, что даже не заметил фоторепортера, который снял легендарный кадр. Он и сам не сразу увидел этот снимок. Зато почти сразу услышал версии, о том, что встреча была постановочной.

– Боже упаси! Много таких вопросов, что это как бы подделано! Это не подделано!!! Это был момент именно той встречи, – негодует Александр СИЛЬВАШКО.

Кстати, сам Робертсон долго считал, что Александра Сильвашко уже нет в живых. А тот преспокойно работал директором школы. Когда жизненная справедливость, наконец, восстановилась, они снова встретились. На том самом мосту. Который, со временем, перестроили.

Сегодня Александр Сафронович – единственный живой свидетель и участник легендарного рукопожатия. Он стал почетным гражданином города Торгау, близ которого и состоялся союзный диалог. А один, маленький, черно-белый снимок фактически изменил всю его жизнь.

– Меня в Праге узнавали, узнавали в Чехословакии, узнавали в целом ряде других государств, – вспоминает Александр СИЛЬВАШКО. – На улице здоровались, и даже были такие случаи, что мне всовывали подарки в руках.

Они пережили войну и, к сожалению, тех, кто вершил и сохранял для нас же победную историю. Километры пленки на фронте стоили сотен жизней. Фотографы проявляли события, когда смерть ослепляла, как вспышка, операторы под прицелом перезаряжали пленку, абсолютно забывая, что в следующую секунду могут снять кадр всей жизни. Это наша, созданная под пулями объективная история, которую мы должны помнить…во всех ракурсах.

Все новости