Запахи с киноплёнки памяти

Великий поэт и певец Франции ХХ века Жак Брель, вспоминая своё детство, прошедшее под «хмурым, серым и печальным» небом Фландрии, сказал как-то: «Лично для меня очень важен запах. Например, запах варенья, которое варила моя бабушка. Для меня дом там, где пахнет вареньем… Раз этот запах существует, значит, у меня было детство».
№50 (5027)
25.03.2010
Генриетта Горбачёва

Мне показалось интересным, что фламандского буржуазного сынка Жака Бреля и дочку советских интеллигентов Гиту Тимлер, разделённых расстояньями, объединяет, конечно, время — военное детство (Брель был постарше), а ещё… запахи, воспоминание о которых они пронесли через жизнь.
(Забылось многое «важное» и фундаментальное, а такая, на первый взгляд второстепенная, подробность, мелочь осталась). Правда, детская палитра запахов у Гиты Тимлер (все её знают как Генриетту Александровну Горбачёву) богаче: от кожаных ремней немца, пирога с малиной — до аромата вагона с ранеными и ваксы безногого чистильщика обуви. Её детство, хоть и прошло большей частью в далёком от линии фронта городе, всё равно пахнет войной.

Валерий Александрович Чупин, координатор проекта,
тел: 8-902-813-48-20, дом. 25-79-44



«Мы рождаемся людьми, а творим себя из прочитанного, услышанного и просмотренного. И бедным психологам никогда не удастся найти идеального «наивного испытуемого». Эта фраза из статьи современного психолога Андрея Константинова очень понятна и близка мне. Я отношусь к поколению людей, чье сознание и мировоззрение сформировались уже после того, как война закончилась, но еще не стала нашим прошлым. Она была главной темой не только книг и фильмов поры моего взросления, она незримо присутствовала в каждом дне нашей послевоенной жизни.

Но главное, что не позволило войне стать для меня просто частью отечественной истории, красивым мифом о народном подвиге, — это те фрагменты, которые остались в моей детской, практически младенческой, памяти об этом времени. Остались, как кадры только однажды и очень давно увиденного кино…

Кадр 1-й. «Зачем катают брёвна по крыше»

Я родилась в 1938 году. Когда началась война, мне было три года. Но все-таки я очень хорошо помню бомбежки города Горького, где жила наша семья. Каждый раз, как только по радио начинали настойчиво повторять: «Граждане, воздушная тревога!», нас, маленьких, меня и моего брата, сажали на стол, надевали теплые носки на ноги, а теплые платки — на голову, мы превращались в толстые, неподвижные коконы. Было страшно жарко и неуютно.

Следующий кадр: мы спускаемся в какой-то подвал (или вырытую наскоро большую яму). Кто-то из взрослых закрывает над нами, как в погребе, большую крышку — и мы остаемся в полной темноте. Я пристаю к маме с вопросом: «Зачем бревна по крышам катают?» Видимо, с этим звуком в моем детском мозгу ассоциировался грохот бомбежки и ответный огонь наших зенитчиков. Судя по нашей теплой одежде, это была глубокая осень 1941 года…

Кадр 2-й. Как пахнут объятья немца

Еще один фрагмент: мы с мамой у кого-то в гостях. Началась воздушная тревога. Я слышу, как все вокруг говорят, что в город прилетел какой-то немец. В это время появляется старшая сестра с криком: «Папа прилетел!» Мы несемся домой, мама держит меня за руку, а я все думаю об этом немце: как и зачем он прилетел в наш город? Вбегаю в наш дом, а там стоит отец в гимнастерке, перепоясанной ремнями. Кидаюсь к нему на руки, и он прижимает меня к груди… У меня с самого детства хорошая память на запахи. И даже сейчас я помню, как пахли те объятия: потом, кожаными ремнями и еще чем-то, на тот момент мне не известным. Но теперь я знаю, что это был запах самолетного топлива.

Через много лет, когда я была уже старшеклассницей, мама показала мне заметку в стенгазете, которую она написала ко Дню Победы. Заметка называлась «Немец прилетел». И я поняла, что в заметке описывается тот самый эпизод, который запомнился мне в раннем детстве. В то время я уже знала, что отец у меня по национальности немец. В этот день он на своем маленьком самолете (то ли По-2, то ли У-2) пересек линию фронта, вывозя в тыл раненого партизанского командира. Во время полета он низко-низко прижимался к земле, чтобы его не сбили собственные зенитки, и приземлился прямо на аэродром, переполошив при этом весь город.

Мой отец Александр Августович Тимлер, родившийся в Армавире, в голодные 20-е годы потерявший родителей, воспитанный в колонии для беспризорников (наподобие макаренковской), был одним из «сталинских соколов» (так их тогда называли), лётчиком чкаловских времён. Когда-то Чкалов совершил маленький хулиганский подвиг — пролетел под мостом. Папе это не давало покоя, и он повторил этот трюк легендарного лётчика — тоже пролетел на маленьком самолёте под мостом. Потом он совершил ещё один хулиганский полёт. Ему было поручено перевезти Чкалову какой-то пакет с бумагами. Папа решил не передавать его из рук в руки. Он так низко пролетел над домом Валерия Павловича, что смог сбросить пакет прямо ему во двор. Эти юношеские пируэты помогли папе позже, когда в начале войны он служил на Северо-Западном фронте и держал связь с партизанскими отрядами. У отца вылетов было больше, чем у других лётчиков, причём ночных вылетов. Чтобы оставаться незамеченным, самолёт нужно было вести очень низко. Как под мостом. На своём маленьком «кукурузнике» он оборудовал лежачие места и перевёз таким образом около 300 раненых из-за линии фронта. Ему было тогда 30 лет.

Сын известного советского режиссера и сценариста Алексея Каплера в одной из телепередач назвал моего отца «отчаянным летчиком». С самим Каплером папа познакомился во время своего очередного рейса к партизанам. Десятилетия спустя Алексей Яковлевич тепло и с восхищением вспоминал о нем в своих мемуарах. Но эта история — уже из числа «прочитанных и услышанных» мною через много лет после окончания войны.

Кадр 3-й. Пирог с малиной и вагон с ранеными

А детская память хорошо сохранила еще один эпизод, связанный с военным временем. 1942 год, мы собираемся уезжать из Горького. Мне поручено собирать малину в саду у дома: бабушка печет нам пироги в дорогу. Поручение ответственное, и я исполнена важности. Но все-таки, оглядываясь, порой украдкой кладу малинку в рот.

Потом отчетливо вижу вокзал. Много детей с мамами в комнате — и все произносят одно и то же слово — «коклюш». И меня мучает вопрос: что это за страшный «коклюш» такой и почему из-за него мы не можем ехать дальше? Тревожные мысли перебивает запах пирогов с малиной, который тоже запомнился мне на всю оставшуюся жизнь.

Нас у мамы трое: я, младший брат и старшая сестра. В следующем эпизоде мы все стоим на перроне. Держимся за сестру, а мама то появляется, то опять куда-то уходит. Поезд стоит перед нами, но туда не пускают. Потом вдруг берут нас с братом на руки и заталкивают в вагон. И вот уже сестра сидит на патефоне — футляр голубого цвета, а мы — на чемоданчиках, в которые упакованы патефонные пластинки. Это наши «плацкартные места». Вагон заполнен ранеными солдатами. Белые бинты — на головах, ногах и вообще — везде. Я хожу по вагону, тихонько дотрагиваюсь пальчиком до повязок и спрашиваю: «Больно?» И опять в памяти всплывает запах — на этот раз тяжелый, неприятный… Сестра старше меня на восемь лет. Она потом мне рассказала, как кричала на перроне мама: «Если вы не посадите нас, я сейчас покидаю всех своих детей на рельсы и сама брошусь туда же!» Видимо, именно эта истерика уставшей, вымотанной женщины и предрешила в тот момент нашу судьбу. Мы ехали в Тюмень с эшелоном раненых солдат.

Кадр 4-й. Тимлер вам — не Гиммлер

Зачем и почему мы ехали в Тюмень, я узнала, когда стала постарше. «Сталин дал приказ» всех «советских немцев» снять с фронта и отправить в тыл. Папа, классный летчик, уже в первый год войны награжденный орденом Красной Звезды, к моменту нашего путешествия был переведен в Тюменский (или Обской) летный отряд. Мы ехали к нему — и остались в этом городе на всю жизнь.

Здесь наша семья встретила День Победы, который я, в ту пору семилетка, уже помню достаточно хорошо. Но война еще долгие годы сопровождала жизнь и взрослых, и детей. Порой ситуации приобретали трагикомический характер.

1949 год, я учусь в пятом классе. Однажды прихожу в школу, сажусь за свою парту — и вижу на ней раскрытую газету. Крупно заголовок: «Преступления фашистских вождей» или что-то в этом роде. Начинаю читать. Речь в публикации шла о Гиммлере — одном из главных политических и военных деятелей Третьего рейха. Но по всему тексту (а статья была большая, почти на целый разворот) буква «Г» в фамилии рейхминистра аккуратно карандашом была исправлена на «Т»! Получалась моя фамилия, а вернее — папина, Тимлер, только с двумя «м». Но это была уже мелочь, на которую я не обратила внимания. Доброжелатели тут же сообщили мне, кто является автором этой «диверсии». Моя одноклассница Люда Крылова исподтишка, но с большим с интересом наблюдала за мной. Ослепленная гневом, я рванула из-за парты прямо к ней. Людка, поняв, что ей несдобровать, выбежала из класса. Я настигла ее где-то в углу небольшого школьного коридора. Конечно, мы не умели тогда драться так, как сейчас показывают в кино про школьников. Но в ход пошли кулаки и, конечно, главный атрибут девчачьей драки — косы (нам же не разрешали носить другие прически). Дрались отчаянно, пока нас не разнял кто-то из учителей. Правда, крови не было, тем более что Людка, чувствуя, видимо, свою вину, только оборонялась… Через много лет мы с ней, будучи уже абитуриентками, встретились на экзаменах в УрГУ и кинулись к друг другу как лучшие подруги. Вспомнили школу, тот случай — и посмеялись. А тогда, десятилетней, мне было не до смеха…

Кадр 5-й. Гуталин

В то время мы жили на улице Кирова, в самом центре послевоенной Тюмени. Мое школьное детство — это мир, в котором пока все напоминает о войне. По городу водят колонны пленных немецких солдат — они строят дома. Часто их сопровождают ребятишки и кричат вслед: «Фрицы, фрицы!»

В самом людном месте, на углу улиц Кирова и Республики, я почти каждый день вижу инвалида на низенькой колясочке. Это даже не коляска, а просто несколько деревянных досочек, сбитых вместе и поставленных на шарикоподшипники. Шарикоподшипники вообще пользовались в послевоенном городе особой ценностью и популярностью — с их помощью дети делали себе самокаты.

У мужчины совсем нет ног, на короткие культи надеты кожаные чехлы. Он сидит почти на земле, а когда двигается — отталкивается руками, в которых зажаты прямоугольные брусочки, очень похожие на те, чем маляры затирают и шпаклюют стены. С собой у инвалида ящичек, он использует его для подставки, и даже на нем набита деревянная подошва. Он не нищий и не просит милостыню, он работает. В ящике — нехитрые инструменты для чистки обуви: две щетки, баночка с ваксой и длинная, как шарфик, бархотка. Ею мужчина наводит блеск на сапоги. Мне нравится наблюдать за ним. Он веселый и все время разговаривает с клиентами. И все-таки чувство жалости не дает мне покоя…

Мой папа прожил долгую, интересную, полноценную жизнь. И факт остается фактом: тогда, в 1942 году, «отец всех народов» своим унизительным приказом покинуть фронт спас нам отца — «отчаянного летчика». Мы с братом и сестрой, в отличие от миллионов наших сверстников, выросли в полной семье. Так что спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство.

Для тех, кто начал читать нашу книгу не с начала, напоминаем, что она открыта для ваших рассказов о войне, о военной Тюмени вашего детства, о героях вашей семьи… Пишите.

Все новости