«В танкистской форме, при погонах...» Как лейтенант Нина Бондарь была командиром экипажа Т-34

Бывший комбат Николай Самсонович Корявко сказал мне на встрече ветеранов-танкистов: «Как только танки пере­ходят в атаку, все средства, даже зенитная артиллерия, пусть над ней летают самолеты противника, все должно быть переключено против танков. Потому что прорыв танков — решающий фактор. Это есть в военном уставе и у нас, и у немцев. В процентном отношении потери танкистов были наибольшими...» Встреча та проходила в мае 2000 года, не знаю, живы ли сейчас ее участники... Особенно тогда запомнился рассказ Нины Ильиничны Ширяевой (Бондарь), которая была одной из нескольких женщин-танкистов во всей Красной Армии.


Нина Ильинична воевала в 237-й Краснознаменной, орденов Суворова и Богдана Хмельницкого танковой бригаде, награждена орденами Красного Знамени, Отечественной войны 1-й и 2-й степени. Только вследствие редкой скромности женщины из Бийска — города на далеком от столицы Алтае она не была отмечена так, как того заслуживает — в первом ряду героинь войны.



«И сейчас ничего не боюсь»


"Волею случая я попала не в ту степь. До того любила авиацию, не знаю, как и сказать. Страшно переживала, когда меня списали из летной части. Вижу из танка наши самолеты, уже не смотрю на зем­лю, смотрю вверх! Мне башнер всегда говорит: командир, смотри прямо! Я опомнюсь немного, а потом опять... Кричу башнеру: их же собьют сейчас! Так за них переживала. Только когда саму начали бить, тогда опомнилась.

Родилась я во Владивостоке, предки моего отца были хохлы из Черниговской губернии, в старые вре­мена, не знаю точно когда, бежали на вольные земли на Дальний Восток. А мама родилась на Сахалине, где судьба свела их с отцом — не знаю. Помню погранзаставу, где отец был начальником, на границе с Китаем на реке Уссури. Мы, дети, кричим на другой берег китайскому пограничнику: ходя, соли надо? Китайцы обижались, они же все едят без соли, жаловались отцу: зачем маленький мадам говорит — ам, ам, соли надо?

Затем отца перевели в Западную Сибирь, эшелон, не доехав до Новосибирска, сошел с рельс, многие погибли, отец умер в госпитале... Знакомая семья военнослужащих позвала маму в Бийск, где мы и ос­тались жить. Я очень люблю Алтай. За что? Да люблю и все. Поедешь в предгорья, в горы — не нараду­ешься. Чистейший воздух и горные реки...

Я училась в школе, хорошо успевала. В конце 30-х годов нас призывали: комсомол, на самолет! В шко­лу пришел инструктор: есть желающие поступить в аэроклуб? Человек восемь из класса записались, прошли медицинскую и мандатную комиссии. У меня в семье подозрительных личностей не нашли.

Не думала, что это будет серьезно. Первый год учили мотор, как управлять самолетом на земле. Натура у меня такая — ничего не боялась! И сейчас ничего не боюсь... Первый прыжок с парашютом, даже парни говорят: мы еще подождем, присмотримся. Спрашивают нас: кто желает? — Я! В Бию нас бро­сали, падаешь в реку, парашют накрывает, вода холодная. Лодки нас караулили. Над городом нам да­вали зону облета, я низко спускаюсь, лечу чуть не по крышам. Инструктор: почему так низко летаешь?! Бабушка моя ругалась: черти тебя носят! Ты, холера, чуть трубу не снесла! Хулиганила в воздухе. Так мне нравилось летать!

В 41-м году нас мобилизовали, дали переподготовку в Омске, отправили в Подмосковье, в часть ПВО. Летали на У-2 с полевого аэродрома. Начальник отряда вывел нас строем. Радиосвязи не было. Он крылом помашет — делай так. Нас обстреляли. Случайный снаряд попал в мой самолет, повредил ноги, и меня списали...

Направили в резерв, в Москву. Начальник говорит:

— Мы вас отправим в медицинское военное училище.

— Зачем мне медицинское? Я терпеть не могу медицину!

—Ну в регулировщики.

—Еще не хватало! Нет, нет.

А потом ребята, уже побывавшие в боях, из госпиталей, мне говорят: Нинка, в танковое училище наби­рают. Поехали.

Написали письмо Сталину. Нас там много было таких, инициативных... Вызывают нас, повезли. По­думала вдруг: о-е-ей, что же я сделала? Но назад хода нет. Обыскали. На дверях написано: Ворошилов. Заходим — сидит какой-то военный, не Ворошилов. Спрашивает: что, не похож? Мы, 27 человек, боимся слово сказать. Он говорит: я не Ворошилов, я его заместитель. Потом дал нам напутствие в патриотическом духе и отправил на вокзал с сопровождающим, видимо, из НКВД — фуражка с красным околышем, вид какой-то жестокий. Мы его боялись, молчали как рыбы.

Начальник танкового училища сразу не разобрался. В списке написано: Бондарь Н.И. Меня и потом из госпиталя выписывали, писали — Бондарь Николай...

Началась учеба. Командир роты капитан Шебеко, хороший человек, меня вывел в люди. Я все же была старшиной роты — 150 курсантов. Как свободное время, он ко мне: старшина, поехали. Учил меня во­дить танк. Когда я прибыла в часть, командиры не водили танки. А я ездила. И мне это очень нрави­лось!

И вот фронт. Курская битва, бои под Винницей. И под Корсунь-Шевченковским тяжело было... Да я и не знаю, где было легко. Везде было тяжело, просто невозможно... Но привыкаешь как-то и к этому. Идешь и идешь.

Зима под Винницей. Снег только выпал. В танке жарко, душно. Прошу проходящего офицера: подай кусочек снега. Он подает комочек. Я: что так мало? Он: там больше дадут... Я не поняла. А потом по­шли в бой, они как начали лупить, один наш горит, второй, третий... Оказывается, перед нами — бункер Гитлера, все сильно укреплено. Мы сдали назад, потом опять пошли.

Да, потери были большие. И меня прямо бесит, когда в иных фильмах и книгах врут — вот наши пошли вперед, и без продыху, и без потерь... Думаешь — покажите же правду, как было на самом деле.

Вот едешь, стоит наша «тридцатьчетверка», башня неизвестно где... Проедешь мимо, подумаешь, какая моя участь... Экипажей у меня много сменилось. Помню, был у нас Сережка, беленький такой, фамилию его забыла... Танк уже сгорел. Мы вернулись и подошли к нему. Я чуть задела за волосы, он — ш-ш-ш и распался. До того мне было плохо... Ребята говорят: что тебя туда понесло, зачем?

Никогда за войну я не была уверена, что останусь жива. У меня даже мысли такой не было! Все равно же убьют... Другого не может быть. Сегодня одного хоронишь, завтра второго. Но думала о себе одно, получилось другое...

Был у меня любимец — тоже командир танка Витя Зорин. На баяне здорово играл и пел. По росту мы самые маленькие, всегда в конце строя — я, Петя Гусаков и он. На марше в его танк ударила случайная болванка, погиб он один.

Ведь если даже немного с ним побыл в экипаже, он уже тебе как родной. И ты чувствуешь, что ты за него в ответе. Он погиб, и ты чувствуешь свою вину перед ним. А потом думаешь — из-за кого? Из-за него, из-за немца. И жалости у меня к ним не было. Давила их батарею, и абсолютно ничего во мне не дрогнуло. Курице я за всю жизнь голову отрубить не могла. А немцев — спокойно. Честно говоря, и сейчас их речь спокойно слушать не могу. Для меня это враг! Сейчас они нам улыбаются, говорят что-то... А я им не верю.

Их тоже я много видела, подбитых и обгорелых. В Германии вели рядом с нами колонну пленных. Кажется, комбат Егоров зовет: Нина, иди сюда. Подхожу — стоит наш переводчик, разговаривает с мо­лодой немкой, механиком-водителем «пантеры». Убежденная эсэсовка. Она мне говорит: «пантеры» сильнее ваших танков. Я: почему же наши негодные танки побивают ваши «пантеры»? Она: это случай­но. Гитлер не сдастся, вас все равно разобьют. И дальше в том же духе, спорить я с ней не стала.

Самое памятное в боях? Что там запоминать?! У командира танка все одно и то же. Езжай и стреляй. И смотри в оба-два, где, что и как. Надо смотреть и думать. И механиком руководить — назад, правее, левее, прямо.

Соберемся, надо выходить на исходную. О, прощай, до свидания. Обнимались. А то и некогда друг другу слова сказать. По машинам! И поехали. Потом уже спросишь по рации: ну как там у тебя? — Да нормально. А ты? — Тоже хорошо.

В истории нашей бригады пишется: в боях за Винницу экипаж Бондарь подбил один танк Т-3, шестиствольный миномет, уничтожил 50 гитлеровцев. На последнее я скажу: кто их считал? Ну, уничтожил пушку — это видно. А живая сила? Мы ударили и пошли дальше. Эти цифры мне и раньше страшно не нравились. И сколько мой экипаж подбил танков — честно скажу, я не знаю, даже примерно. Другой раз приедешь, говорят: Нинка, ты там подожгла. Когда, не знаю. Мало ли я там лупи­ла. Он сразу может не загореться, а немного погодя.

Может быть, кто-то еще ему поможет. Я видела в прицел, что ударила в него и дальше поехала. Меня уже это не касается. Я знаю, что там сзади посмотрят и добьют, если он будет трепыхаться.

Доводилось ли мне самой гореть в танке? Доводилось. Но мы оттуда научились искусно выпрыгивать. В считаные секунды нас уже там нет. Прыгали с башнером классно! А танк, бывало, загорится, а потом потухает. Один раз загорелся, мы выскочили на обочину. Танк маленько дымит... Подъезжает «вил­лис», выходит какой-то офицер в комбинезоне. Обращается — в чем дело? — к моему механику, кото­рый был старше меня на одиннадцать лет, сдерживал меня, бывало, — тихо, тихо... Я в это время перевязываю радиста. Спрашиваю у подъехавшего: а кто вы такой? Тот: ты перевязываешь? И перевязывай! По-гавкались с ним, и он уехал. Танк потух, мы сели, поехали дальше. Потом уже спрашиваю у нашего комбрига Викторова:

—Кто к нам подъезжал?

—Так это ты была?

—А что?

—Так это наш новый начальник штаба.

Я научилась уже огрызаться. Комбриг сказал начальнику штаба, что на 59-й машине командир — девчонка. Ну и языкастая — ответил тот, как мне потом рассказали.

Очень уважала я комбрига Петушкова — корректный, отзывчивый. Хороший был и комбриг Белоусов. А вот от замполита Романенко я старалась быть за версту. Был он высокомерный какой-то.

Я почему-то замполитов, их много было, недолюбливала. Придут к нам, выступят: ребята, давайте! Ребята, давайте! А сами...

Романенко мы вообще не видели, чтобы он был где-то связан с передовой. За что он получил три ордена Красного Знамени? Считаю, несолидно это, нехорошо... На День Советской Армии меня всегда приглашали в воинские части. Политработники мне задавали вопрос: как в боях вели себя комиссары? Я им честно, откровенно отвечала: а я их не видела, чтобы они там были. Может быть, где-то и были, я не отрицаю, но у себя я не видела.

Со смершевцами ухо держи востро. Одно дело — борьба с врагом, контрразведка, это я понимаю. А ходить, вынюхивать — кто что сказал, к чему придраться? Но наши парни-танкисты держались в этом отношении молодцом. Сидим в землянке, в палатке около танка или под ним, и вдруг появляется смершевец. Полундра! Все замолкают, говорят о чем-нибудь отвлеченном. Подойдет. Ему: что пришел? — А, так. — Ладно, иди дальше. Это такой род войск... Но мне они, я вам скажу, не мешали.

Вообще, война — не женское это дело... Сын Владимир у меня военный, майор, уволился в запас. Был в Чечне и в первой войне, и во второй. Я у него спрашиваю: ну как, посмотрел, что такое война? — Посмотрел. Еду, смотрю и вспоминаю тебя, — как мать занималась этим делом-то...

Вылезешь из танка как черт. Умыться негде, воды нет. Очки подымешь. Ни рожи, ни кожи. Не поймешь, кто ты есть. Как усну, мне снилось, что отец работает банщиком, а я у него прошусь: разреши по­мыться. Если рядом овраг с ручьем или болото чистое, мы комбинезоны в грязи, в песке вытопчем, спо­лоснем. На трансмиссию положим, мотор заведем, пять минут — и комбинезон высох. Быт танкиста — не для женщины. Но мирилась со всем, терпела. Что меня еще возмущает — показывают женщину на войне, она обязательно курит. А у нас в бригаде никто из девушек не курил, не пил. Спиртное хранилось у меня на всякий случай, просили часто офицеры, но уходили ни с чем, ворчали — да у этой среди зимы снега не выпросишь. Пьющих я и сейчас, честно говоря, терпеть не могу...

Еще в 1979 году пригласили меня в танковую часть. Мы вышли из машины, встретил нас командир полка. Слышу по рядам — у-у-у... Я: что это они? Они мне потом уже говорят: ну надо же, мы думали, приедет огромная женщина-танкист, комбинезон подобрали 60 — 62 размера. А я тогда совсем худенькая была. Подвязали мне проволокой рукава и брюки комбинезона, повезли на стрельбище. Нача­ли стрельбы. Один раз промазали, другой. Я говорю: милые мои, если бы мы так стреляли во время войны, то Гитлер был бы во Владивостоке! Они оправдываются: конечно, вы там стреляли в день-то по сколько раз. А нам один снаряд в год и то не дают. Все равно, говорю, офицер должен уметь стрелять. Я стреляла хорошо. Из пушки — раз, два — обязательно попаду. В училище меня тренировали здорово. Ротный всегда говорил: если не будешь уметь стрелять, тебе грош цена. Тебя не примут солдаты. И вообще тебе нечего делать там.

И два года назад была у танкистов, лазила в танк. Техник спрашивает: похоже на «тридцатьчетверку»? — Конечно, нет. С этим мне, пожалуй, не справиться. На Т-34 я, девчонка, ногу поставлю на педаль, двумя руками за рычаг и он — фыоть! — развернется.

Любила я «тридцатьчетверку», отдаю ей полное предпочтение. Чистила ее с удовольствием. Ребята-офицеры вылезли и пошли. Я — никогда. Говорю, давайте почистим, это же наш дом, наше убе­жище.

Экипаж другой раз — о... мы же сейчас все равно поедем. — Не знаю, поедем или нет. Давайте мы ее почистим, погладим... Я все делала вместе с экипажем. Однажды ко мне подошла одна девушка из бригады: возьми меня в экипаж. Я говорю: ты знаешь, что такое гусеница? Ее разобьют, нужно ее под­нять, перебросить на катки. Кто будет? Мы с тобой не сможем, а два мужика ее не поднимут...

Демобилизовалась я в 46-м году. Уже терпение мое лопнуло. Невмоготу. Кругом одни мужики. Долго еще я на них и смотреть не могла.

...Вернулась в Бийск, пошла работать на котельный завод, в конструкторское бюро. И проработала на этом заводе до пенсии. Закончила теплоэнергетический институт в Томске. Завод огромный, богатый, союзного значения, котлы экспортировал во многие страны. Мы им гордились. Сейчас встречаюсь с его руководителями, говорю: до чего вы довели завод?.. Горбачев начал, Ельцин догробил.

В 1955 году вышла замуж за Петра Федоровича Ширяева, фронтовика. Он работал машинистом теп­ловоза. О сыне я уже говорила, дочь Галина — начальник отдела технической документации на котель­ном заводе. Четверо внуков.

Всегда старалась я держаться в тени, потихоньку. Но в Бийске меня знают. На День Победы дождик поливает, мы вышли на парад. Мэр города подходит ко мне: ну как, мой танкист?

Приглашали в школы выступать в День Победы. Песню пели известную: в танкистской форме, при погонах... Слушали наши рассказы хорошо, особенно дети из младших классов. И вот на 50-летие По­беды пришли мы в 8-й класс. Учительница нас представила. Парни, уже более-менее взрослые, сидят развалившись. Я им говорю: буду отвечать только на ваши вопросы. Проповедовать что-то я вам не буду. Если что-то вас интересует, я отвечу. Ну, девчонки, те сразу про любовь. Я: насчет любви могу сказать одно. Я там никому не нравилась, и мне никто не нравился. Я неумытая, грязная. Ни о какой любви речи быть не могло. А где что-то было, я не знаю. Все.

Парни же мне задали один вопрос:

— Вот вы говорите, что Победу завоевали. А на самом деле разве это так?

— А ты думаешь как?

— А у нас в истории, книга вот, мы на уроке изучаем, там написано совсем не то. Победили Эйзенхауэр, Монтгомери. США, Англия.

Такое вот дурацкое положение. Ну что ты ему скажешь? У него есть учебник истории, а я ему буду доказывать, что победили русские... Все равно он верит учебнику. И я сказала себе — больше в школу не пойду! Пошла как-то на праздник только в военный городок и в тюрьму, есть у нас такая — для несовершеннолетних преступников. Много их здесь собрано со всего Алтайского края, все с большими сроками. Очень внимательно смотрели, слушали. Говорю им: ребята, что же вы в самом деле? Наркотиками жизнь себе губите. Зачем? Ну ладно, мы погибали, мы знали, за что погибаем. А вы-то за что гибнете?!

Один мальчишка обращается ко мне: мама, я даю слово, если досижу до своего срока... — А сколько тебе дали? — Девять. Оказывается, он бабушку свою задушил, деньги были нужны. А сколько тебе лет? Пятнадцать. — Ну силен ты...

Начальник колонии нам все время напоминает — никуда не отходить, только группой. Смотришь им в лица — есть милые, добродушные, но есть и зверские взгляды. Тюремные стены давят. Надо сказать, что единственное, чего я боялась на фронте, — это плен и штрафбат. Мы знали, как немцы издеваются над пленными, в Польше проходили концлагеря. А в штрафники можно было попасть запросто. Или ты отстал, или что-то не сделал, и смерши тебя туда упекут...

Возродится ли наша Россия? Я теперь вообще ничему не верю. Наше поколение, наверно, не доживет до этого. Какой-то беспредел, жульничество кругом! Может быть, даже дети наши не доживут.

Может быть, всю Россию разделят по уголкам, как были раньше удельные княжества... Сомневаюсь я уже в возрождении нашем... Но очень этого хочу. Хотя бы для внуков.

Жалею ли о том, что воевала там, где было особенно тяжко? Нет. Еще раз повторю — мы знали, за что мы погибали... "


«Мы били их, и это главное»


Побеседовать с Ниной Ильиничной, с нашими ветеранами было интересно еще и потому, что с начала 1990-х появляются в России новые книги о войне, где в исключительном, едва ли не победном блеске представлены солдаты и военачальники побежденной Германии. Вслед за летчиками-асами люфтваффе речь пошла и о немецких танкистах. В книге американских авторов С. Митчема и Д. Мюллера «Командиры третьего рейха» величайшим танкистом Второй мировой войны назван Михаэль Виттман из танковых частей СС. Во время Курской битвы он, как утверждается, уничтожил 30 советских танков и 28 орудий. До своей гибели в июле 1944 года Виттман на Восточном и Западном фронте, по немецким данным, уничтожил 138 танков и 132 артиллерийских орудия.

Что можно сказать по этому поводу? Видимо, до выяснения полной картины битв и потерь во Второй мировой войне еще далеко. Но, во всяком случае, едва ли у немецких танкистов были лучшие возможности подсчета подбитых и уничтоженных машин, чем у наших. Можно ли в ходе боя отличить безошибочно подбитый танк от уничтоженного? Значительное число подбитых машин восстанавливалось ремонтниками в сжатые сроки.

Не отрицая высокой боевой выучки немцев, можно ли с абсолютной верой относиться к их донесениям и пропаганде? Приведем две цитаты. В книге «Реквием каравану PQ-17» В. Пикуль пишет об ис­следовании «Битва за Атлантику выиграна» (М., 1959) американского историка, состоявшего при пре­зиденте Ф. Рузвельте историографом войны на море, С.Э. Морисона: «Он считал, что документа точнее вахтенного журнала быть не может на белом свете, и потому после победы с радостью заполучил для работы «дневники» кораблей фашистского флота... Его постигло жестокое разочарование! «Для большинства вахтенных журналов, — писал С. Морисон, — характерны преувеличения и даже искажения истины». Морисон заметил, что вахтенные журналы большинства кораблей флота Германии заполнялись после возвращения корабля или подлодки на базу (что недопустимо!). Морисон пришел к печальному выводу, что показаниям гитлеровских моряков не доверяло даже собственное командование, проверяя все их боевые отчеты по сведениям нейтральной прессы и радиовещанию Би-би-си».

А вот как оценивал счета асов люфтваффе Герой Советского Союза Г.А. Баевский: «Чем сложнее для немцев становилась обстановка на советско-германском фронте (особенно после Курской битвы) и чем выше становилось наше мастерство тем... удивительно! Но количество побед у немецких асов станови­лось все больше. Похоже, это скорее успех пропаганды доктора Геббельса... Вообще немецкая система подтверждения сбитых асами-«охотниками» самолетов (в отличие от нашей, гораздо более жесткой), как правило, сводилась лишь к свидетельствам заинтересованных лиц... Громкие цифры нечем подтвердить».

Что ж, не имели немецкие офицеры бдительного ока смершевца за спиной, могли и приврать безнаказанно. Чего их, «недочеловеков», жалеть?

Да, были у нас и неоправданные потери, были и самодуры. Но и об этом пишут по-разному. Адмирал Н.Г. Кузнецов выделил у русского историка И.Е. Забелина такую мысль: «История зависит от искусства и умения или даже намерения писателей изображать в славе или унижать народные дела, как и деяния исторических личностей...»

Немецкие мемуаристы ограничены, не могут понять русского человека. Его жертвенный героизм и «почти невероятная способность выдерживать сильнейший артиллерийский огонь и мощные удары авиации» кажутся генералу Ф. Меллентину («Бронированный кулак вермахта») тупой нечувствительностью: «Русский солдат дорожит своей жизнью не больше, чем жизнью своих товарищей». И все же генерал констатирует: «Никто не сомневается, что у России может быть свой Зейдлиц, Мюрат или Роммель — в 1941-1945 годах русские, безусловно, имели таких великих полководцев... Люди, в массе своей апатичные и невежественные, без всякой подготовки, без всяких способностей, действовали умно и проявляли удивительное самообладание. Танкисты Красной Армии закалились в годы войны, их мастерство неизмеримо возросло».

Как могут люди без всяких способностей действовать умно? Этот парадокс показывает столкновение в бедной голове немца русофобских предрассудков и установок с реальной действительностью боев, участником которых он был.

Комбат Н.С. Корявко прошел войну от первого до последнего дня, участник двух исторических парадов на Красной площади — 7 ноября 1941 года и 24 июня 1945-го, награжден орденом Ленина, Красного Знамени, Суворова III степени, Отечественной войны 1-й степени, двумя Красной Звезды, медалью «За отвагу», чехословацким орденом «За храбрость». Он вспоминал: «Метод мой был такой. Стремиться к внезапности. Никогда я не лез в лоб на деревню, на станцию. Обойду, а они сами потом выйдут оттуда, из своих укреплений. Соберу своих хлопцев, поставлю задачу — идем на полной скорости, сколько можем, собираемся там-то, видите ориентир? Собираемся, потом задачу дальше получаем. На полной скорости — р-раз! Стреляйте, бейте! Нужно быстрее вырваться на простор. Прорвать первые позиции обороны, чем дальше от своих войск и от противника, чем поглубже, тем лучше. Если ты хитрый, здоровый — рвись вперед! Это мой метод до конца войны».

И все же лучше читать немцев, чем иных доморощенных стратегов. В сборнике статей «Правда о Великой Отечественной войне (СПб., 1998) доктор филологических наук Б.В. Соколов утверждает со ссылкой на немецкие исследования, что на самом деле в сражении на Курской дуге потери советских танков были в четыре раза большими, чем у немцев. Более того, Соколов делает такой вывод: «В тактическом и до некоторой степени в оперативном отношении вермахт выиграл Курскую битву. Но превосходство Красной Армии в людских и материальных ресурсах было столь подавляющим, что для немецкой стороны невозможно было выиграть сражение за Курск полностью в оперативном и особенно стратегическом отношении».

Вспоминается рассказ Н.С. Корявко: «Был я и под Прохоровкой. Жара, пыль, гарь, стрельба, самолеты носятся. Солнца не видно. Пишут о том, что наши потери были в несколько раз больше? Это неправда. В таком случае они бы не отступили. А они хорошие вояки были. Воевали и сильно, и крепко. Дрались до последнего. Чего ж они не смелые, когда до Москвы дошли. На Сандомирском плацдарме я полковника в плен захватил. Вызывающе себя вел, нагло. Хоть ты его бей, черта. Надавали ему хлопцы...

В технике мы им не уступали, сами они писали, какой переполох у них вызвали «тридцатьчетверки» под Москвой. Но потребовалось мобилизовать столько народу, столько силы... Дело пошло, только когда народ уже почувствовал в конце концов, что это изверги. Когда партизаны поднялись, когда везде их ждало сопротивление. И мы уже научились, организовались.

Мы всегда гордились, что мы — танкисты, гордились своим корпусом и бригадой. Никакого персо­нального подсчета, кто сколько подбил, у нас не велось. Я всегда болел за свою роту. Важно, что мы сделали вместе. Мы били их, и это главное».

А вот отрывок из неопубликованных рукописных воспоминаний еще одного ветерана 237-й бригады капитана Николая Петрова о дне 10 июля 1943 года на Курской дуге: «В первых атаках противник проявлял высокую активность. Чувствовалось его стремление любой ценой прорваться на г. Обоянь. Выдержав десять атак противника, ни одного метра земли мы им не уступили. Этот день запомнился неуверенностью вражеских танкистов во второй половине дня и в особенности последней атаки. Чувствовался какой-то психологический надлом. Они несли огромные потери в танках и людях. На их глазах гибли бесславно товарищи, а командование гонит и гонит их на непреодолимую оборону со­ветских танкистов, артиллеристов и стрелковых соединений».

В заключение процитируем мнение на сей счет танкового стратега Германии Г. Гудернана («Воспоминания солдата»): «В результате провала наступления «Цитадель» мы потерпели решительное поражение. Бронетанковые войска, пополненные с таким большим трудом, из-за больших потерь в людях и технике на долгое время были выведены из строя... Само собой разумеется, русские поспешили использовать свой успех. И уже больше на Восточном фронте не было спокойных дней. Инициатива полностью перешла к противнику».

Такова в данном случае правда о Великой Отечественной войне.

Все новости