ЧЕЧЕН ИЗ БРЮСОВА ПЕРЕУЛКА

Он подхватил её на руки и почти сбежал с крыльца к карете. Сашенька... Жена… Даже в своей бархатной шубке она весила как пёрышко. Только сейчас он понял: это их последняя поездка. Другой уже не будет.

Как давно она проводила дни на диване, с усилием поднимаясь к столу. Врачи – куда уж знаменитее её родного брата Ивана Пет­ровича Посникова! – опасались лишних движений, сквозняков. О выходе на морозный воздух не могло быть и речи. А тут согласились на всё. Хочет поехать на именины в его родной дом, к воспитателю, которого почитал родным отцом, – генералу Петру Николаевичу Ермолову, пусть едет. Соберётся пригубить вина – не надо перечить. Устанет, очень устанет – не страшно. Лишь порадовать, поте­шить, вызвать хоть тень улыбки на полыхавшем непонятно ярким румянцем лице.

Один сердечный друг Ивана Петровича, доктор Фёдор Иноземцев, отведя глаза в сторону, решился проговорить: «Что уж, Петру­ша, одно слово – горловая чахотка. Пощады не жди...» Он, как никто, знал недолгую жизнь академика живописи портретной Петра За­харова во всех мелочах. Понимал: Сашенька словно хотела перед своим уходом вернуть любимого в дом его детства, в Брюсов пере­улок, разросшийся сиреневый сад, просторный двор в зелёной траве с конюшнями и службами, к крыльцу, где так шумно и приветли­во встречали званых и незваных. Не случайно, со временем узнав о своём происхождении, Петруша будет посмеиваться, что у него две родины: в ауле Дады-Юрт и в Брюсовом переулке.

А начиналось всё, конечно, с военных действий. Генералу Алексею Петровичу Ермолову последовал приказ выстроить на Кавка­зе оборонительную линию. В неё вошла и крепость Грозная, на берегу реки Сунджи, с её шестью могучими бастионами. На противо­положном берегу раскинулся богатейший аул Дады-Юрт, славившийся своими садами. Согласно букве военной науки, аул следовало снести и перспективу перед крепостью расчистить. Добровольно покинуть родные места жители не захотели. 15 сентября 1819 года состоялся штурм.

На краю дороги генерал Ермолов увидел убитую молодую женщину с израненным трёхлетним сынишкой. Денщику генерала каза­ку Захару Недоносову было приказано мальчонку взять и любой ценой выходить. Выходил, как и ещё одного питомца – такого же крошечного лезгина. Ермолов стал их крестным отцом. Лезгин был наречён Павлом, чеченец Петром. Отчество оба получили по име­ни воспитателя-казака: Захаровичи. Отчество стало и их фамилией. Вот только Петра Захаровича Захарова Ермолов взял к себе, а дальше «уступил» своему двоюрод­ному брату, тоже боевому генералу Петру Николаевичу и даже оформил по этому поводу особый документ, чтобы Петруша, не дай Бог, не попал в «крепостное состоя­ние».

У Петра Николаевича не было лишних средств, зато было семеро сыновей, вместе с которыми он и решил воспитать Петрушу, ставшего в одночасье общим любим­цем, не столько потому, что легко учился, схватывал знания на лету и – всё время рисовал всё что видел и на чём ни попадя. В его талантливости не сомневался ни­кто. Выходить за ворота что в Чудов, что в Брюсов переулки мальчикам строжайше запрещалось (из-за проезжавшего время от времени «конного транспорта»), так Петруша умудрялся пристраиваться у какой-нибудь щели в ограде и рисовать особенно удававшиеся ему «перспективные виды», способность к которым отметят со временем и его учителя в Академии художеств.

Алексей Петрович Ермолов не мог хлопотать за крестника – он находился в царской немилости, Пётр Николаевич писал одно за другим письма былым сослужив­цам в Петербург, чтобы похлопотать о поступлении Петруши в Академию, но, как сам он с горечью признавался, просьбы отставного, да ещё небогатого и без связей военного ни на кого не производили впечатления. Средств же поехать самому в столицу на Неве у Петра Ермолова не было.

Необычайной удачей ему представился приезд в Москву президента Академии художеств А.Н. Оленина. Пётр Николаевич лично обращается к нему, но Оленин от­кровенно отмахивается от просителя. Его совет: подержать Петрушу ещё дома, подучить у какого-нибудь местного художника, а там, со временем, «будет видно». Оле­нин даже отказывается взглянуть на работы подростка.

Надо бы огорчиться, но в семье Петра Николаевича не расстраивается никто. Наоборот, по выражению хозяина, у него от сердца отлегло, что «можно повреме­нить расставанием с Петрушей». Ермоловы беспокоились о здоровье мальчика, да и жалели отправлять его «в петербургскую казарму». Учитель находится легко: в Москве было достаточно художников «средней руки», занимавшихся преимущественно портретным искусством. Лев Александрович Волков – один из них, да и живёт не так уж далеко, на той же Никитской. Четыре года то учитель заходит для занятий в Брюсов переулок, то Петруша, чуть-чуть повзрослев, направляется к нему.

Но четырнадцати лет и генерал, и учитель приходят к решению отправить Петрушу в Академию художеств. По-прежнему у приёмных родителей нет средств его вез­ти. Петруша получает небольшую сумму денег на дорогу и первоначальное устройство, родительское благословение, кипу рекомендательных и просительных писем и пускается в путь. Ермоловы просят об одном, чтобы чаще и подробнее о себе писал. И Петруша не скупится на письма. Он отчаянно тоскует по Москве, по старому до­му, по кабинету генерала, «где потолки сплошь гризайлью расписаны», даже по запаху воска, которым натирали полы.

Три года Пётр Захаров посещает классы Академии художеств при материальной поддержке Общества поощрения художеств – получить свой «грант» ему помогли перспективные виды московских переулков и ермоловского дома. Первый заработок ему приносит копия с портрета кисти Ван-Дейка – целых 70 рублей, из которых он часть посылает своему воспитателю генералу, а другую…

И здесь начиналась легенда, подтверждённая не документами – народной памятью его сородичей. Будто была у мальчика из Дады-Юрта старшая сестра, которой удалось спастись и которая теперь долж­на была выйти в родных местах замуж. Девочка помнила все годы о брате, знала от казаков, что увезли его в Москву, и поставила условием жениху, чтобы разыскал его и привёз на свадьбу: не хотела быть без­родной невестой. Жених просьбу выполнил, привёз ученика Академии художеств в родные края, а когда старейшины засомневались в родстве Петра Захарова, сестра рассказала, что в детстве нянчила малы­ша и, споткнувшись, уронила на кетмень, отчего на спине его образовался глубокий шрам. Шрам у Петра Захарова был.

Нет, он не остался с сестрой, вернулся в Петербург заканчивать образование, только подписывать с тех пор стал свои холсты: «Пётр Захаров из Дады-Юрта» или «П.Захаров, чеченец из Дады Юрта». На на­писанном годом раньше автопортрете – молоденький красавец-щёголь в модном сюртуке и с тросточкой в руке, годом позже – словно сразу повзрослевший молодой мужчина в папахе и бурке с горьким выраже­нием лица. Пережить открывшуюся во время поездки правду оказалось нелегко. В академических клас­сах он получает медали «за экспрессию и живопись». И никому другому – именно Петру Захарову «из Да­ды-Юрта» заказывает свой лучший портрет Михаил Юрьевич Лермонтов. Портрет 1834 года. Но во вре­мя живописных сеансов случилось главное – Петруша рассказал свою историю поэту, и под её впечатле­нием родилась поэма «Мцыри».

Сегодня (да и всегда!) «Мцыри» знает каждый чеченский школьник. Так говорят пришедшие ко мне в гости на Никитский бульвар (до Брюсова переулка рукой подать!) председатель Союза писателей Чечен­ской республики Канта Ибрагимов и министр культуры республики Декалу Музакаев (тот самый, который ведёт первую партию в знаменитом танцевальном ансамбле «Вайнах»). И ещё добавляют, что за время обеих последних чеченских войн 1990-х годов единственный музей сохранился в первоначальном виде – сакля, в которой жил Лермонтов, с солдатской кроватью, столиком и стулом: «Это – святое!» И становит­ся понятным, что никаких модных лазерных шоу там не будет. Никогда! Просто аура великого поэта.

Молоденький поручик Лермонтов не был исключением. Заказчиков у Петра Захарова становилось всё больше и больше, вплоть до придворной знати и самого Ни­колая I, свитских генералов. А он при первой же возможности рвётся в Москву. Пишет всех детей Петра Николаевича Ермолова, своего крёстного отца, появляется у него и сердечная тайна, которую он умеет годами хранить. Тайна, связанная с семейством Посниковых, по происхождению московских купцов, где собирается уни­верситетская студенческая молодёжь, всех привечает милая обходительная хозяйка и – растут красавицы дочери. Вслед за матерью семейства Захаров пишет одну из них – Александру Петровну, Сашеньку, самую скромную, самую сдержанную, из тех, что не обронит лишнего слова. Пишет и в который раз уезжает в Петербург, без слов и объяснений. Только потом признается своему воспитателю – искать положения и работы. Оставаться всю жизнь на попечении пусть и искренно любящего его благодетеля мальчик из Дады-Юрта не может себе и помыслить. И уж какие тут тем более могут быть планы семейной жизни, тем более о поездке в Италию!

Но Петрушу подводит и здоровье. Петербургская жизнь приносит ему туберкулёз, борьба с которым, повседневная и изнурительная, тоже требует немалых средств. Чего стоят одни летние месяцы в Парголове, в 16 верстах от Петербурга, где можно было пройти курс лечения кумысом! Захаров старается не беспокоить близких своим недугом.

В эти годы он пишет превосходный портрет духовного писателя и поэта Андрея Николаевича Муравьёва, пользовавшегося поддержкой Пушкина, сотрудничавше­го в журнале «Современник» и выпустившего популярное «Путешествие по святым местам» – плод четырёхлетних странствий по Востоку. В семье Посниковых бывает вместе с Гоголем, Петром Киреевским, Н.М. Языковым. Завсегдатаи здесь все московские медицинские знаменитости: профессор И.П. Матюшенков, С.А. Смирнов, Ф.И. Иноземцев. Иноземцев был одним из основателей Общества русских врачей в Москве, редактором «Московской медицинской газеты». Семён Алексеевич Смир­нов посвятил себя преобразованию Кавказских курортов и создал в Пятигорске Русское бальнеологическое общество. Его имя и поныне носят целебные источники и площадка с каскадной лестницей в Железноводске. И кажется совершенно невероятным, чтобы в окружении такого блистательного созвездия врачей может угасать от совершенно очевидной болезни по-настоящему близкий и любимый им человек.

И снова легенда (или единственная правда?). Особенно близкая дружба связывала Захарова с композитором и певцом Петром Булаховым. Исполнение (пер­вое) многих его песен и романсов состоялось в доме Посниковых: «Вот на пути село большое», «Тройка», «Тихо вечер догорает» и «Гори, гори, моя звезда». Этот по­следний друзья связывали с чувством Захарова к Саше Посниковой.

Казалось бы, 1843 год венчает все усилия художника: за портрет Алексея Петровича Ермолова он получает звание академика. Всеобщее восхищение вызывает портрет поэта Н.А. Некрасова. Годом позже такой жёсткий и требовательный А.И. Герцен выбирает Захарова как лучшего живописца для создания портрета боготво­римого московской учащейся молодёжью Т.Н. Грановского. «Великий Карл», как называли современники Брюллова, объявляет именно Захарова своим преемни­ком в области портрета.

И наконец, «наш Петруша» окончательно расстаётся с Петербургом и переезжает в Москву. Отдельная квартира? Генерал Ермолов заявляет, что для холостяка это чистое баловство, и места ему вполне хватит в доме на Брюсовском. Другое дело, если Петруша наконец решится обзавестись семейством. Тайна давно переста­ла быть тайной. Сашенька ждёт. Молча. Упрямо. Не давая возможным соискателям её руки сделать предложения. Со времени написания Петрушей её первого порт­рета прошло целых семь лет.

Академику Петру Захаровичу Захарову уже исполнилось тридцать. Он известен в художественных кругах, любим друзьями, и в дело вмешивается сам крёстный отец. Это знаменитый генерал Алексей Петрович Ермолов выступает сватом и получает согласие невесты и её семьи. Какое же долгожданное согласие! 14 января 1843 года в приходской церкви Посниковых – Покрова в Кудрине, на исчезнувшей с карты Москвы Конюшковской улице, состоялось венчание. Старый храм не мог вме­стить всех желающих присутствовать на церемонии. Коляски и кареты заполонили всю улицу. Венчание было заказано по полному чину с двумя хорами. Венец над же­нихом держал его крёстный отец.

Обратная дорога была недолгой. Квартиру для молодых сняли на Тверском бульваре, как раз напротив самого старого дуба. На бульвар выходила парадная анфи­лада комнат, мастерскую академик устроил себе окнами во двор. Отсюда было одинаково близко и до Волковых на Никитской – художник не забывал семьи учителя, и до Посниковых в Кудрине, и главное – до ермоловского дома на Брюсовском. Гостей было множество на каждый день, не говоря о постоянных выездах молодых.

Всё так. Но в весёлой кутерьме как-то никто не заметил, что у Петра Захаровича ещё перед свадьбой началось обострение болезни – туберкулёз перешёл в откры­тую форму. Просто все радовались его оживлению, шуткам, хлопотам Сашеньки, которая первой поплатилась за недуг мужа. Чахотка началась у неё через два меся­ца после венчания. Один только раз она пожаловалась матери, что не могла поверить в такую жестокость судьбы: разве они с Петрушей не заслужили самого просто­го счастья?

Не заслужили. Того хуже: стремительно приближалась весна. По бульварам побежали первые ручьи. Кучера готовились менять полозья на колёса. Оглушительно трещали воробьи: Пётр Захарович каждый день выходил их кормить на крыльцо. Сашенька настаивала на прогулках, особенно к Петру Николаевичу, благо до его пе­реулка было рукой подать. Покупала у Никитских ворот бублики с маком, которые генерал особенно любил. И, несмотря на теплевший ветерок, всё плотнее куталась в шубку. Как же хорошо знал Пётр Захарович эти признаки чахоточного озноба! Как старался не замечать носовых платочков в алых пятнах, которые Сашенька стара­лась незаметно прятать в ридикюле!

Потом прогулки кончились. В гостиной, где лежала Сашенька, не затухал камин. Брат с товарищами стали уединяться с ней каждый день. Горы лекарств росли на подносе, не принося облегчения. В начале лета, в той же церкви Покрова, что в Кудрине, где, кажется, продолжали слышаться отголоски венчальной службы, Алек­сандру Петровну Захарову проводили в последний путь. На Ваганьково.

Ещё через два месяца не стало от обострившегося туберкулёза и академика Захарова. Гроб его несли вместе с профессорами Московского университета братья-генералы Ермоловы. Супруги соединились в одной могиле.

«Он был отличным художником», с горечью отзовётся в одном из писем Карл Брюллов. «Он подарил нам Мцыри», мог бы сказать уже убитый к этому времени Ми­хаил Юрьевич Лермонтов.

Все новости