Финал кошмара К 235-летию казни Емельяна Пугачева

"Казнь Пугачева и его сообщников совершилась в Москве 10 января 1775 года. С утра бесчисленное множество народа столпилось на Болоте, где воздвигнут был высокий намост. На нем сидели палачи и пили вино в ожидании жертв. Около намоста стояли три виселицы. Кругом выстроены были пехотные полки. Офицеры были в шубах по причине жестокого мороза. Кровли домов и лавок усеяны были людьми; низкая площадь и ближние улицы заставлены каретами и колясками. Вдруг все заколебалось и зашумело; закричали: "Везут, везут!" Вслед за отрядом кирасир ехали сани с высоким амвоном. На нем с открытою головою сидел Пугачев, насупротив его духовник. Тут же находился чиновник Тайной экспедиции. Пугачев, пока его везли, кланялся на обе стороны. За санями следовала еще конница и шла толпа прочих осужденных. Очевидец (в то время едва вышедший из отрочества, ныне старец, увенчанный славою поэта и государственного мужа) описывает следующим образом кровавое позорище: "Сани остановились против крыльца лобного места. Пугачев и любимец его Перфильев в препровождении духовника и двух чиновников едва взошли на эшафот, раздалось повелительное слово: на караул, и один из чиновников начал читать манифест. Почти каждое слово до меня доходило.При произнесении чтецом имени и прозвища главного злодея, также и станицы, где он родился, обер-полицеймейстер спрашивал его громко: "Ты ли донской казак, Емелька Пугачев?" Он столь же громко ответствовал: "Так, государь, я донской казак, Зимовейской станицы, Емелька Пугачев". Потом, во все продолжение чтения манифеста, он, глядя на собор, часто крестился, между тем как сподвижник его Перфильев, немалого роста, сутулый, рябой и свиреповидный, стоял неподвижно, потупя глаза в землю. По прочтении манифеста духовник сказал им несколько слов, благословил их и пошел с эшафота. Читавший манифест последовал за ним. Тогда Пугачев сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обратясь к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с народом; кланялся во все стороны, говоря прерывающимся голосом: "Прости, народ православный; отпусти мне, в чем я согрубил пред тобою... прости, народ православный!" При сем слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его; сорвали белый бараний тулуп; стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Тогда он сплеснул руками, повалился навзничь, и в миг окровавленная голова уже висела в воздухе..."

Палач имел тайное повеление сократить мучения преступников. У трупа отрезали руки и ноги, палачи разнесли их по четырем углам эшафота, голову показали уже потом и воткнули на высокий кол. Перфильев, перекрестясь, простерся ниц и остался недвижим. Палачи его подняли и казнили так же, как и Пугачева. Между тем Шигаев, Падуров и Торнов уже висели в последних содроганиях... В сие время зазвенел колокольчик; Чику повезли в Уфу, где казнь его должна была совершиться. Тогда начались торговые казни; народ разошелся: осталась малая кучка любопытных около столба, к которому, один после другого, привязывались преступники, присужденные к кнуту. Отрубленные члены четвертованных мятежников были разнесены по московским заставам и несколько дней после сожжены вместе с телами. Палачи развеяли пепел. Помилованные мятежники были на другой день казней приведены пред Грановитою палату. Им объявили прощение и при всем народе сняли с них оковы. Так кончился мятеж, начатый горстию непослушных казаков, усилившийся по непростительному нерадению начальства и поколебавший государство от Сибири до Москвы и от Кубани до Муромских лесов".

Так заканчивает А. С. Пушкин свою "Историю Пугачева", вполне резонно переименованную его высочайшим редактором в "Историю Пугачевского бунта". Единственную, по сути, законченную свою историографическую работу в жанре "нон-фикшн", как сейчас бы сказали. И это, в общем-то, любопытно – при давнем и устойчивом интересе к русской истории, изрядных усилиях, потраченных на сбор материалов, к примеру, касающихся эпохи Петра Великого, в законченном виде Александру Сергеевичу дался именно этот сюжет – с которым Пушкин столкнулся-то едва ли не случайно и практически никак не связанный (в отличие от многих прочих) с ним и его родом ни событийно, ни географически! Почему так? Можно лишь предположить – наверное, Пушкина в истории интересовали более гносеологические, нежели онтологические (как, допустим, Карамзина) компоненты. Компактная историческая драма (в данном случае – события 1773-1775 г.г.), возможно, заинтриговала Пушкина именно как инструмент, позволяющий вскрыть нечто, в других случаях завуалированное, замаскированное, как бы привычное и не требующее объяснений. Что же именно? Похоже – основания власти как таковой. Основания и смысл этих оснований, проявляющийся именно тогда, когда эти основания расшатываются, – недаром второй полюс исторических штудий Пушкина, воплотившийся, правда, в драматургической форме, – это Смутное время, когда эти основания также ходили ходуном по всему объему "русского национального тела".

В самом деле, стоит вообразить тот кошмар, которым стала Пугачевщина для режима Екатерины Второй. Никто ведь не ждал такого: в самый неподходящий момент – в разгар войны с Турцией – оказалось, что власть в России, по сути, ни на чем не основывается. Вполне заурядный во всех отношениях самозванец, фальшивость чьих претензий видна за версту любому, даже самому темному простолюдину, легко может рекрутировать армию из практически любой социальной группы: из казаков, из крепостных крестьян, из всевозможных инородцев, солдат, крестьян фабричных – даже духовенства. Причем военное уничтожение этой анархической армии не решает проблемы, ибо на следующий день она возникает вновь, словно феникс. Особенно сильно подобные страхи должны были, по идее, действовать на саму Екатерину, ни на минуту не забывавшую, каким способом и сколь законно она сама пришла к власти и сколь юридически обоснованно эту власть удерживает… Что можно было противопоставить всему этому? По большому счету лишь одно – принципиальное, глубинное свойство государства, его преимущество перед анархией, состоящее в том, что даже самый плохой, деспотичный, лишенный обратных связей порядок в сколько-нибудь долговременной перспективе лучше беспорядка, ибо в любом случае несет в себе какой-то баланс интересов, а стало быть – безопасность. Так, в целом, и вышло – победы Бибикова, Панина и Михельсона над пугачевцами имели место на фоне перманентных расколов восставших, отхода от них отдельных отрядов, отказа в подчинении единому командованию. Апофеозом этого процесса стала, собственно, сдача самого Пугачева отряду сотника Харчева его же недавними сторонниками.

Интересно, что, выдавая себя за Петра III (что было не слишком оригинально – фальшивых Петров Федоровичей и без него история знает около десятка, причем даже не только в России), Пугачев публично заявлял, что, взяв власть в столице, царствовать, однако, не собирается и передаст трон своему сыну – т.е. наследнику престола цесаревичу Павлу Петровичу. Можно только гадать, сколь приятным сюрпризом подобное стало для самого Павла Петровича (будущего Павла Первого) – учитывая его предельно непростые отношения с матерью-императрицей…

Стало практически общим местом писать о персональной ничтожности Пугачева – особенно в сравнении с действительно незаурядным казацким лидером Степаном Разиным, – о том, что Емельян был, по сути, игрушкой в руках своего окружения, о том, что даже сама его роль в значительной степени была ему навязана – так, что отказаться от нее он мог лишь ценой жизни. Тем не менее, не следует считать Пугачева уж совсем пустым местом: засвидетельствовано, например, что во время осады Оренбурга он достаточно активно и со знанием дела руководил своими войсками, занимался их обучением, поддержанием в порядке артиллерийского парка, управлением осадным огнем. Вообще, Пугачев был, по-видимому, неплохим военным – с обоснованными амбициями на чин, больший, чем хорунжий казачьих войск – именно в таком звании он отличился при штурме Бендер в 1770 г. Интересно, что командовал русскими войсками тогда П. И. Панин – тот самый Панин, который потом заменит умершего Бибикова во главе правительственных сил, противостоящих пугачевцам. Надо сказать, что непосредственно перед назначением Петр Иванович находился в глубочайшей опале. С периферии же императрициных симпатий был, кстати, ранее послан в бой и Бибиков – подобное совпадение словно бы намекает на понимание центром того, "что что-то где-то в управлении было не совсем правильно в прошедшие годы"… но, правда, очень косвенно намекает.

Вообще же, во все время службы в армии – и в Семилетнюю войну, и в Турецкую – Пугачев, кажется, был на хорошем счету. Тем более, что, в отличие от значительной части донских казаков, не был старообрядцем – это потом, популярности ради в своем разношерстном войске, он станет осенять себя двоеперстием… В общем, это был вполне благополучный во всех отношениях человек, кажется даже с реальным карьерным потенциалом – и, несмотря на это, в 1771 г. Емельян дезертирует из армии и почти три года скитается на нелегальном положении: пристает к раскольничьим скитам, подвергается арестам, совершает побеги – пока, наконец, все не соединяется в одной точке: сам герой, шальная идея самозванчества, высказанная впервые просто на пьяную голову, и несколько отчаянных сподвижников, готовых вцепиться в новоявленного царя мертвой хваткой. Почему так стало? Из-за неудовлетворенных амбиций? Или от простой усталости – когда рамки, накладываемые на человека регулярным государством, становятся невыносимыми? А Бог его знает – теперь-то…

А Екатерина Великая по завершении Пугачевского бунта велела переименовать не только Яицкий городок в Уральск, но и саму реку Яик в Урал. Решение предельно экзотичное – едва ли вспомнится сходу еще какой-нибудь пример подобного. В самом деле, любой топонимист вам скажет, что гидронимы – наиболее консервативные изо всех наименований. Не случайно в именах русских рек чаще, чем где-либо, еще присутствуют элементы угро-финских языковых конструкций, восходящих к дославянскому населению русских равнин.

Все новости