Москва многоглавая

Прошедшие на минувшей неделе выборы в столичную Думу дают повод вспомнить прежние московские власти.* 

Вся городская администрация подчинялась генерал-губернатору, назначаемому из Петербурга лично императором. На протяжении XIX века в Москве сменилось 13 генерал-губернаторов. Иные пробыли на своем посту всего несколько месяцев, другие — два-три года, но были и долгожители, руководившие Первопрестольной по 10-20, даже 30 лет. Некоторые оставили по себе долгую память, другие пролетали, едва давая себя заметить. А. А. Беклешова запомнили по его преследованию азартных карточных игр и еще потому, что при нем Неглинка в основной своей части была спрятана в трубу; А. П. Тормасова — восстановлением основной части Москвы после пожара 1812 года. Впрочем, как говорил один из наиболее краткосрочных московских правителей, граф С. Г. Строганов: "Лучший генерал-губернатор тот, про которого не знают, есть он или нет, так как все идет как следует". Резиденцией царского наместника был генерал-губернаторский дом на Тверской (нынешнее здание мэрии), для отличения которого от обывательских жилищ рядом были поставлены две полосатые будки с часовыми-жандармами в киверах и с лошадиными хвостами на касках. 

Вития и Светлейший 
В числе наиболее запомнившихся в городе был граф Федор Васильевич Ростопчин, занимавший генерал-губернаторскую должность в самый трагический для Москвы период — с мая 1812 года до 1814 года. Умный, острый на язык, Ростопчин был одним из главных витий московского Английского клуба, даровитым литератором, чья выдержанная в патриотических тонах книжка "Мысли вслух на Красном крыльце" имела в предвоенные годы невероятный читательский успех: многие знали ее наизусть и цитировали большими кусками. 

Сам Ростопчин был свято убежден сначала в том, что войны с французами не будет, потом в том, что Москву будут оборонять до конца и неприятеля в нее не допустят. Результатом этой уверенности стало то, что эвакуация из Москвы была проведена с большим опозданием, много ценностей, прежде всего церковных, остались невывезенными и разграблены неприятелем, а жители, захотевшие покинуть город, смогли это сделать лишь в самый канун вступления французов, в спешке оставляя на произвол судьбы свое имущество. Ростопчин же стал фактическим виновником пожара Москвы, сначала эвакуировав из города пожарную команду со всеми принадлежностями, а потом по распоряжению М.И. Кутузова организовав поджоги складов имущества, фуража и продовольствия, чтобы те не достались врагу. 

После изгнания неприятеля Ростопчин проявил незаурядную распорядительность и организаторские способности, заботясь о восстановлении города, но отношение к нему москвичей осталось неприязненным. 

Напротив, в числе общегородских любимцев был генерал-губернатор светлейший князь Дмитрий Владимирович Голицын, возглавлявший Москву с 1820 по 1844 год. Просвещенный вельможа в буквальном смысле этого слова, человек хорошо воспитанный, неглупый, очень доброжелательный и доступный, Голицын был неизменным покровителем наук и художеств, поощрял всевозможные культурные увеселения и театр, кроме того, проявил себя и хорошим администратором. Он первый обратил внимание на плохое освещение улиц, на пожарную команду, на недостаток воды и принял меры по улучшению ситуации. Очень заботило Голицына состояние московских судебных учреждений, и он пытался поднять их престиж и уровень судопроизводства, приглашая на судейские места представителей хороших дворянских фамилий, в основном молодых, хорошо образованных и полных энтузиазма (одним из таких был лицейский друг Пушкина, известный И. И. Пущин). Светлейшего, как его звали в городе, любили и за порядочность, и за то, что он воплощал в себе еще не забытый горожанами дух и стиль московского большого барства. Д. В. Голицын умер на своем посту и был искренне оплакан москвичами. 

"Грах" 
Довольно долго, с 1848 по 1859 год, Москву возглавлял граф Арсений Андреевич Закревский, присланный Николаем I специально, чтобы подтянуть Москву в неспокойное время, когда по всей Европе прокатилась революционная волна. 

"Закревский был тип какого-то азиатского хана или китайского наместника, самодурству и властолюбию его не было меры",— вспоминал современник. Его и прозвали Пашой, как турецкого правителя, а еще звали Графом, и никому не приходило в голову спрашивать, о ком речь. Он нагонял такой страх на москвичей, что "никто не смел пикнуть даже и тогда, когда он ввязывался в такие обстоятельства семейной жизни, до которых ему не было никакого дела и на которые закон вовсе не давал ему никакого права",— вспоминал современник. Отчасти покорность перед Закревским была вызвана слухами, что у Графа на руках имеются подписанные государем чистые бланки, которые он в любой момент может заполнить любым карательным текстом (позднее выяснилось, что никаких бланков не было). 

Закревский был бесцеремонен и груб, всем на свете тыкал и не терпел ссылок на закон, говоря в подобных случаях: "Закон — это я". От него доставалось и студентам, и литераторам, и говорунам Английского клуба, и безобидным философам-славянофилам, и особенно купечеству, которое генерал-губернатор всячески преследовал, и вообще чуть не всякому заметному горожанину. Когда вскоре после падения Паши генерал-губернатором сделался генерал-адъютант П. А. Тучков, он, к изумлению своему, узнал, что давно уже состоит под полицейским надзором, заведенным Закревским. 

В старой Москве вообще было принято не судиться, а обращаться с частными проблемами к городской администрации. К примеру, когда актер С. Ф. Мочалов бросил жену и сошелся с актрисой П. И. Петровой и стал жить с ней семейно, прижив двоих детей, его тесть, ресторатор И. А. Бажанов, нажаловался на него властям и Мочалова принудительно вернули в семью. Это в значительной степени ускорило его скорую и раннюю смерть. Как вспоминала актриса А. И. Шуберт, Петрова "умела удерживать его от вина, после же возвращения к жене скоро Мочалов опять закутил, да так и не останавливался больше". 

Обычно получив жалобу, Закревский посылал к обвиняемому или ответчику казака верхом со словесным приказанием немедля явиться к генерал-губернатору. Вызванного проводили в переднюю и оставляли там сидеть и терзаться неизвестностью. Сидел он так иногда по нескольку часов, а когда потом бывал вызван в кабинет, Закревский с порога накидывался на него с бранью и обвинениями. Потом в лучшем случае виновного отпускали, в худшем же сажали под арест в "Тверской частный дом" или отправляли куда подальше — в Нижний Новгород, в Вологду или в какую-нибудь Колу, куда был однажды сослан сын купца Эйхеля за то, что посыпал во время танцевального вечера пол в Немецком клубе чемерицей, от чего все присутствовавшие стали чихать. 

К купечеству Закревский относился, как к безотказной и бессловесной дойной корове, требуя бесконечных принудительных пожертвований и устраиваемых по разным поводам обедов, а для предотвращения возможного недовольства и жалоб считал нужным держать торгово-промышленное сословие в ежовых рукавицах. С этой целью, как жаловался купец Н. А. Найденов, "рабочему народу была дана возможность являться со всякими жалобами на хозяев прямо в генерал-губернаторскую канцелярию; вследствие этого в среде рабочих возникло возбуждение, и они при всяких недоразумениях, ранее прекращавшихся домашним образом, стали обращаться к хозяевам с угрозами, что пойдут жаловаться "граху"". Вот так, подтягивая Москву, Закревский невольно послужил делу подъема пролетарского самосознания и зарождению рабочего вопроса. 

Взошедший на престол в 1855 году Александр II не сразу, но решил расстаться с Закревским. Благовидным поводом для этого стал семейный скандал: дочь Закревского с его официального, генерал-губернаторского, разрешения, не будучи разведена, вышла замуж вторично. Дело открылось, и московский Паша был с треском уволен. 

"Хозяин" 
Самым популярным из московских градоначальников и, кстати, долее всех просидевшим на должности был князь Владимир Андреевич Долгорукий, который занимал свой пост более 30 лет: с 1859 по 1891 год. Во всяком случае, именно в его честь по решению Думы впервые одна из городских улиц была переименована в Долгоруковскую. 

Очень уже немолодой (когда "вступил на московское княжение", ему было 49 лет, что по меркам XIX века было почти старостью), князь до конца дней сохранял великолепную выправку и молодцеватость. Он был маленький, коренастый, носил каштанового цвета парик, подкрашивал закрученные кверху усы и отличался характерным прищуром. Появлялся он всегда затянутым в мундир, в эполетах, с многочисленными орденами на груди. В городе его знали как человека учтивого, добродушного, уравновешенного и весьма деликатного; в Петербурге относились по-разному: Александр II ему благоволил, поскольку князь был родней долголетней императорской любовнице (которая стала второй женой), княжне Екатерине Михайловне Долгорукой (позднее княгиня Юрьевская); Александр III по той же причине его не переносил, ибо вообще терпеть не мог никого из Долгоруких. 

Князь Владимир Андреевич смотрел на Москву как на свою собственность, очень ее любил, вникал во все мелочи и правил "по-отечески" — добродушно и без формальностей, "не по закону, а по совести". В городе его звали Хозяином и души в нем не чаяли. 

У себя, в генерал-губернаторской резиденции, князь устраивал и рауты на Рождество, и большие приемы в последний день Масленицы, и многолюдные вечера по самым различным поводам, удивляя гостей широтой московского гостеприимства. Долгорукий также непременно посещал все университетские акты и благотворительные концерты, вообще все сколько-нибудь заметные городские события и был их неотъемлемой принадлежностью, причем, что любопытно, его присутствие, в силу присущего ему добродушия, никогда не вызывало никакого стеснения и натянутости. 

Однажды (зимой 1869 года) участники московского Артистического кружка устроили на Масленицу костюмированный бал, во время которого решили посмеяться над цензурой в особой "литературной кадрили", "все участники которой должны были быть загримированы и одеты с намеками на то или другое направление наличных московских и петербургских газет". Сначала участники кадрили танцевали чинно и прилично, а потом вдруг кое-кто принялся выделывать фигуры канкана. Тотчас из особой "наблюдательной ложи" раздался звонок, музыка смолкла и виновные поплелись к барьеру этой ложи, где им было сделано "первое предупреждение". Музыка зазвучала вновь, и все повторилось, как в первый раз. После "третьего предупреждения" виновных танцоров взяли под руки и под звуки марша вывели из состава кадрили и из танцевального зала. Это символизировало закрытие газеты после третьего цензурного запрещения. Все это происходило на глазах у генерал-губернатора князя Долгорукого, смеялся он едва ли не громче всей остальной публики. 

Долгорукий был страстный театрал и обязательно бывал на всех московских бенефисах (даже сердился, если его не приглашали). На Масленицу, на Вербу и на Пасху он обязательно выезжал на гулянья в открытом экипаже и показывался публике, учтиво раскланиваясь направо и налево в ответ на многочисленные приветствия. Впрочем, чаще его можно было увидеть в неформальной обстановке: он каждое утро пешком, безо всякой охраны, прогуливался по Тверской. 

В Москве князя очень уважали, и многие конфликты улаживались исключительно его тактом и авторитетом. Под конец жизни он разорился, так как жил не по средствам и полностью израсходовал на балы, вечера и приемы не только все казенные суммы, отпускавшиеся ему на представительство, но и собственное многомиллионное состояние. 

В 1891 году, вскоре после тридцатилетнего юбилея своего московского губернаторства, небывало пышно отпразднованного в городе, он был отставлен императором, уехал за границу и через несколько месяцев умер — как всякий, кто внезапно оказался оторван от привычной ему жизни. После смерти его вещи были распроданы с аукциона и долго еще потом попадались в лавках на Сухаревке и Толкучке. 

На место Долгорукого был прислан из Петербурга великий князь Сергей Александрович — и не пришелся ко двору. Москва так и не смогла ему простить отставки Хозяина, к тому же великий князь был чужак, петербуржец, держался (будучи от природы человеком застенчивым и закрытым) сухо и неприветливо, "по-столичному", в городе бывал нечасто, предпочитая свою резиденцию в Нескучном, а летом — подмосковное Ильинское, без охраны не появлялся (на что имел основания: в 1905 году его взорвал эсер Каляев). Его считали гордым, мелочным, обидчивым, за глаза обвиняли в Ходынской трагедии — словом, не любили... 

Все на выборы 
Важную роль в московской жизни играло городское самоуправление, появившееся еще во времена Екатерины Великой. Ее органом была Дума, именовавшаяся до 1862 года Общей и Шестигласной. Общая была законодательным органом, а Шестигласная, называвшаяся так потому, что включала в себя шесть человек,— исполнительным. Во главе исполнительной Думы стоял городской голова, чаще всего состоятельный купец. 

Занималась Дума вопросами формирования городского бюджета, строительства, городского благоустройства и благообразия, транспорта, просвещения, благотворительности и т. п. Размещалась Дума первоначально в трех небольших комнатках в здании присутственных мест (на его месте позднее было выстроено специальное здание городской Думы, более известное теперь как бывший Музей Ленина). Вообще в этом здании, как и располагавшемся по другую сторону Китайгородской стены губернском правлении, сосредоточивались почти все московские власти: здесь находились гражданская и уголовная палаты (то есть суды) и долговая тюрьма, известная как Яма. 

В 1862 году городская Дума была реорганизована в Общую (законодательную) и Распорядительную, а еще через 10 лет она стала называться просто городской Думой, при которой состояла городская управа (исполнительный орган). В этот период размещались они в одном из домов графов Шереметевых на Воздвиженке. 

Заседали в Думе выборные представители городских сословий, называвшиеся гласными. Выборы гласных производились раз в четыре года. Право голоса имели москвичи-домовладельцы. Всего было чуть больше 20 тысяч избирателей, в том числе немало женщин. Распоряжался выборами городской голова. Избиратели входили в зал для голосования по билетам, удостоверявшим их полномочия. Каждого сопровождал служащий городской управы с мешком шаров. Вдоль стен стояли ряды баллотировочных ящиков (для каждого кандидата свой). В каждом ящике было два отделения — правое избирательное и левое неизбирательное. Над ящиком (для тайности голосования) было устроено что-то вроде рукава из черной мягкой ткани. Нужно было всунуть в него руку с поданным шаром и скрыто опустить в ту или иную дырку. 

По истечении времени голосования производился подсчет и объявлялся результат. Несмотря на отсутствие политических партий, на выборах шла оживленная борьба между кандидатами и вообще бушевали нешуточные страсти, хотя большинству горожан ни до выборов, ни до самой Думы не было, правду сказать, никакого дела. Большинство москвичей даже вряд ли могло бы вот так, с ходу, сказать, кто у них городской голова. В итоге большая часть московских городских голов XIX века была прочно, хотя и незаслуженно забыта Москвой. Не стал исключением и Сергей Михайлович Третьяков, брат и душеприказчик знаменитого создателя Третьяковской галереи, занимавший свой пост полтора срока. Вошел в московское предание лишь один городской голова — энергичный и даровитый Николай Александрович Алексеев. 

Представитель известного и состоятельного купеческого рода (из которого вышел, между прочим, и знаменитый режиссер Константин Сергеевич Алексеев, по сцене Станиславский), владелец золотоканительной фабрики, Николай Александрович в 1880 году был избран гласным городской Думы, а в 1885 году стал головой и занимал этот пост два срока. 

"Высокий, плечистый, могучего сложения, с быстрыми движениями, с необычайно громким, звонким голосом, Алексеев был весь — быстрота, решимость и энергия" и фактически единолично вел все городские дела, заменяя собой всю городскую управу. Именно при нем были разрешены долгожданные и насущные городские вопросы: вокруг Александровского сада возникла ажурная решетка на месте дощатого забора, было начато асфальтирование тротуаров, значительно расширена Мытищинская водопроводная система, начато строительство канализации — мера, которая положила начало радикальному превращению Москвы из "большой деревни" в благоустроенный столичный город. По настоянию Алексеева было принято постановление Думы, запрещающее возводить новые деревянные дома в пределах Бульварного кольца, мера, которая, по мысли автора, должна было вскоре естественным образом облагородить облик городского центра. Рассказывали, что когда в центре случался пожар, Алексеев, узнав, что гибнет очередная деревянная постройка, даже потирал довольно руки и говорил: "Ну вот, еще одним уродом меньше!" 

Огромное значение для города имело предпринятое по инициативе Алексеева строительство новых боен. Старые, частные, которых по городу было разбросано 15, "славились" своей совершенно чудовищной антисанитарией и омерзительным запахом, распространяемым по окрестностям. Затеянное Алексеевым строительство преследовало сразу три цели: скорейшее разрешение острого санитарного вопроса, централизацию мясной торговли и монополизацию забоя скота в руках городского самоуправления. 

Служил Алексеев бесплатно, свое жалованье городского головы отдавал в пользу города и сам жертвовал значительные личные средства на представительство, неизбежное при его должности, и на городские нужды. На деньги Алексеева были построены две водонапорные башни возле Крестовских ворот (их так и называли Алексеевскими), несколько школ, начато строительство психиатрической лечебницы на Канатчиковой даче. Хорошо известен эпизод, когда, надеясь получить недостающие для этого строительства 300 тысяч, Алексеев принародно поклонился в ноги богатому купцу Ермакову,— для Москвы он готов был поступиться даже собственным самолюбием. 

При Н. А. Алексееве на месте здания присутственных мест на Вознесенской площади было выстроено новое великолепное здание городской Думы (по проекту Д. Н. Чичагова). Именно в этом здании Алексеев и погиб. 

9 марта 1893 года городской голова принимал просителей. В приемной подошел к мужчине средних лет, небольшого роста, в поношенном пальто. Спросил: "Вам что угодно?" "А вот что",— ответил тот и, выхватив из кармана шестизарядный револьвер, стал стрелять. Потом оказалось, что убийца — маньяк, душевнобольной и Алексеев попался ему под руку достаточно случайно. 

Хоронила его вся Москва — более 200 тысяч человек.

Все новости