"Лжедмитрий I был авантюрист, но неудавшийся. Успешных авантюристов мы обычно называем политиками..."

В последнее время издательство "Молодая гвардия" выпустило в свет "трилогию" биографических книг Вячеслава Козлякова - "Михаил Федорович" (2004), "Марина Мнишек" (2005) и "Василий Шуйский" (2007), по-новому освещающих Смутное время и начало династии Романовых.

Автор этих изданий Вячеслав Николаевич Козляков - профессор Рязанского государственного университета имени Сергея Есенина. В 1989 году, после окончания аспирантуры академического Института истории СССР, защитил кандидатскую диссертацию под руководством известного историка Виктора Ивановича Буганова (в свое время автора "Молодой гвардии", в серии "ЖЗЛ" выходила его книга о Пугачеве). Его докторская диссертация, защищенная в петербургском Институте истории РАН, посвящена истории служилого "города" - уездного дворянства в XVII веке. В 1990-е годы он редактировал журнал "Ярославская старина", подготовил публикации исторических материалов - "Дневник Марины Мнишек" (СПб, 1995), "Русская историография" Георгия Вернадского (М., 1998), неизвестные переводы Владислава Ходасевича, неопубликованные фрагменты мемуаров Анны Вырубовой, документы Ярославского восстания 1918 года. Вячеслав Николаевич - автор ряда работ о культуре русской провинции, им (в соавторстве с А.А.Севастьяновой) написан раздел в "Очерках русской культуры XIX века", изданных МГУ в 1998 году. В 2007 году издан обширный труд "Смута в России. XVII век".

С Вячеславом Козляковым беседует Валерий Иванов.

"Русский журнал": Как начиналась ваша работа над книгами о Смутном времени?

Вячеслав Козляков: Во всяком случае, не с принятия указа о праздновании Дня народного единства 4 ноября... Если серьезно, то вполне обычно, со студенческих времен. Моя дипломная работа была посвящена "Первому ополчению", организованному Прокофием Ляпуновым в конце 1610 - начале 1611 года. Отзыв на эту работу написал прекрасный историк Смуты Александр Лазаревич Станиславский, преподававший в московском Историко-архивном институте. Он создал новую концепцию Смуты как гражданской войны и впервые, привлекая совершенно новый пласт источников, показал роль "вольного" казачества как в "восстании Болотникова", так и при избрании Михаила Романова на царство. Станиславского восхитило, что какие-то мои, впрочем такие немногочисленные, наблюдения о "Приговоре" Первого ополчения совпали с теми выводами, к которым он сам пришел, работая уже много лет. С тех пор началось, увы, такое короткое общение с Александром Лазаревичем, позволяющее мне назвать его своим учителем в науке. Понимаете, сегодня уже нужно объяснять, что, когда были живы Вадим Иванович Корецкий, Владимир Борисович Кобрин и Александр Лазаревич Станиславский, активно изучали события Смуты ныне здравствующие Руслан Григорьевич Скрынников, Борис Николаевич Флоря и Владислав Дмитриевич Назаров, трудно было на что-то претендовать со своими маленькими "открытиями". Поэтому сначала была сформулирована тема изучения истории уездного дворянства в первой половине XVII века (этим занимался еще ряд учеников Станиславского). Изучив людей, живших во времена Смуты, можно было лучше понять ее обстоятельства. Ведь когда в источниках говорится о нижегородцах и смольнянах, собравшихся в ополчении Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского в 1612 году, а потом о присоединившихся к ним костромичах и ярославцах, то речь идет о поместной дворянской коннице, а не о посадских людях и крестьянах. Значит, сначала нужно представить, сколько человек и из каких дворянских родов служили в это время по Нижнему Новгороду, Ярославлю. И только от этого можно переходить к выяснению, например, состава и численности ополчений. Конечно, все это было достаточно далеко от "магистральных тем" советской историографии. Настолько, что один профессор-охранитель на защите моей дипломной работы задавал вопрос, почему это я использую дворянско-буржуазный термин "Смута".

РЖ: В представлениях современных российских людей Смутное время, прежде всего, иностранная интервенция. Но что есть суть Смуты?

В.К.: Большинство современных российских людей училось по старым школьным учебникам. Это не упрек, а констатация факта, тем более что и в новейших учебниках по-прежнему существенное место уделено именно фактору "иностранной интервенции". Однако хорошо известно, что идеи тоже смертны. Они рождаются и умирают, а потом попадают в музей историографии. Термин "иностранная интервенция" по отношению к событиям Смуты стал применяться поздно, и его не найдешь в качестве определяющей характеристики ни у Сергея Михайловича Соловьева, ни у Василия Осиповича Ключевского, ни у Сергея Федоровича Платонова. Даже еще в советские 1920-е годы Смуту называли дворянской революцией, пока в 1930-е не была сформулирована концепция "крестьянской войны и иностранной интервенции", насаждавшаяся в качестве единственно верного объяснения событий начала XVII века. Эта концепция и стала таким железобетонным каркасом в историографии Смуты, который слетел только, наверное, одновременно с крушением другой бетонной конструкции - Берлинской стены. В 1930-е годы разоблачение борьбы с "иностранной интервенцией" обладало актуальным политическим содержанием, поэтому говорилось еще о "польско-литовской" или "немецкой" (имея в виду шведов) интервенции.

Термин "интервенция" лишь запутывает восприятие Смуты, он может быть отнесен только к походу короля Речи Посполитой Сигизмунда III, осадившему Смоленск в сентябре 1609 года. Поход одного монарха во главе войска на территорию другого государства, несомненно, означал войну. Однако замечу, что у этого спора за Смоленск была более чем столетняя история, и она не окончилась в 1611 году, когда Смоленск был сдан королю Сигизмунду III. Русские войска потом в начале царствования Михаила Романова ходили под "Гомье" (Гомель), Кричев и Мстиславль, жгли там посады, убивали людей. Если вы придерживаетесь концепции "иностранной интервенции", то точно так же должны назвать поход царя Алексея Михайловича, возвратившего этот город в состав Русского государства в 1654 году. Интервенция означает еще и поход во внутренние земли государства, а не только войну на его окраинах, как это было в период смоленской кампании польско-литовского короля. В период же Смуты внутри государства и в отрядах самозванцев под Москвою часто действовали не сторонники короля Сигизмунда III, а его враги. Например, самый страшный "интервент" - полковник Александр Лисовский (идейный вождь будущих "лисовчиков", увековеченных на картине Рембрандта) - был приговорен у себя на родине к смертной казни. С гетманом Яном Сапегой состояли в переписке многие руководители боярской думы, думные дьяки и церковные иерархи. За любой контакт с "интервентами" их нужно считать "врагами", ничего вам такая картина не напоминает в обстановке 1930-х годов? Ведь не случайно так широко был воспринят тогда (да и только ли тогда?) тезис главы "историков-марксистов" Михаила Покровского о том, что история - это политика, опрокинутая в прошлое. Представление об иностранном вторжении как определяющем для понимании Смуты лишь упрощает и огрубляет историческую картину.

Ответить же на вопрос, в чем суть Смуты, можно лишь предположительно. Парадокс в том, что чем больше вам становится известно о ней, тем больше запутывается картина. Хотя какие-то вещи, безусловно, были определяющими, но это совсем не те факты, на которые обычно обращают внимание любители исторических аналогий. Во-первых, сказался тяжелейший голод 1601-1603 годов, расстроивший систему собственности в Русском государстве. Она держалась на понятном порядке владения землей (поместьями и вотчинами) служилой элитой и рядовым дворянством. Голод привел к тому, что помещики не могли прокормить своих крестьян и холопов и вынуждены были отпустить их на волю (или просто дать им разойтись). Об этом написано в учебниках истории, однако оценить глубину произошедшего тогда потрясения, можно лишь задумавшись над тем, а что было дальше с этими "свободными" людьми. Так мы начнем понимать, как создавалось "вольное казачество" в Смутное время. Люди, пахавшие раньше землю, торговавшие, служившие в стрельцах, пушкарях, а иногда даже в поместной коннице, называли себя казаками, объединялись в "станицы", выбирали себе атаманов и с оружием в руках начинали воевать за свои интересы. Во-вторых, династический кризис, связанный с пресечением династии Рюриковичей и появлением самозваного царевича Дмитрия Ивановича, - это тоже важный признак Смуты, хотя спор о "печке", в которой был испечен самозванец, продолжается. Появление сомнений в легитимности верховной власти приводило к разрушению того, что историки давно называют государственным порядком.

Обычно вслед за Сергеем Михайловичем Соловьевым первыми врагами этого порядка считают казаков. Однако сами современники Смуты, осмысливая ее причины, говорили о Божьем наказании за "безумное молчание всего мира". Молчали в "опричнину" Ивана Грозного, молчали, когда избирали царя Бориса Годунова, промолчали и тогда, когда его тело извергли из Архангельского собора, вдову и сына убили, а над дочерью Ксенией, как говорили, надругались. А ведь каждому из них присягали и клялись оберегать во что бы то ни стало. Так шаг за шагом совершалось погружение в Смуту, неустойчивым оказалось положение каждого человека. И тогда открылся соблазн быстрого достижения личных целей, которые внешне в разные времена бывают схожи: продвинуться по лестнице чинов, обогатиться. И плата небольшая: поддержи не этого, а другого правителя и будешь у него и дьяк, и воевода, и боярин. Так происходило с "тушинскими перелетами" в период противостояния царя Василия Шуйского и Лжедмитрия II, когда, перейдя несколько раз на службу от царя к самозванцу, можно было выслужить больше, чем всей многолетней предшествующей службой царям. Первый историк Смуты, келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын, писал о таких людях: "Всяк вышши меры своея жалования хотяше". И только позднее пришло осознание необходимости самоограничения и жертвы во имя возвращения к порядку, как "при прирожденных государях бывало". Сказать, что такое прозрение было всеобщим, было бы неверно. Представление о разных путях развития Русского государства, выраженное существованием не одной, а многих кандидатур на русских престол, оставалось еще в 1613 году, а возможно, и позднее. Ведь Смута не завершилась в один день, скажем 5 ноября, а продолжалась еще несколько лет и после избрания на русский престол Михаила Романова, примерно до начала 1619 года.

РЖ: А была ли попытка окатоличить Русь? Была ли интрига - целенаправленная засылка папским престолом ватиканского агента? Насколько реально Лжедмитрий был связан с католичеством?

В.К.: Попытка "окатоличить" была, но не "лобовая. Когда у вас есть уверенность в превосходстве вашей идеи, то есть много оснований считать, что она будет работать сама по себе. В "Дневнике Марины Мнишек", записках одного из поляков, есть интересный рассказ о том, как русские люди впервые увидели католического священника, приехавшего в свите будущей жены царя Дмитрия. Они не бежали прочь от этого ксендза, не кропили его святой водой, а напротив, с большим интересом рассматривали и расспрашивали его, пока ему не надоела неученая беседа и он не прекратил разговор. Видите ли, Польша уже тогда в прямом и переносном смысле жила в новом времени, польская молодежь получала свое образование в католических университетах Италии, а история Ягеллонского университета в Кракове начинается во второй половине XIV века (у нас в это время Дмитрий Донской еще воевал с татарами). Русское государство в начале XVII века не было таким монолитно-православным, как может представляться сейчас. В нем спокойно продолжали жить язычники и мусульмане, а потомки Чингизидов пользовались очень большим почетом при царском дворе. Вольнодумцев же, с интересом смотревших на соседнюю "Литву" (как в обиходе называли польско-литовское государство), тоже было немало. А при всех сложностях насаждения Брестской унии, в Речи Посполитой официально все же существовал принцип веротерпимости по отношению к православным. Не случайно Лжедмитрий I сразу же скинул свои чернецкие одежды за границей и превратился в послушного ученика сначала одной из арианских школ, а потом и иезуитов в Самборе и Кракове. Не надо придавать большого значения тайному переходу Лжедмитрия I в католичество и обращению к папе римскому. В Смуту мы уже имеем дело с политиками, для которых важен результат, и одним из таких политиков был мнимый сын Ивана Грозного. Для самозваного "царевича" не было других способов завоевать поддержку короля и получить деньги на сбор войска для похода в Московское государство, как согласиться стать католиком и пообещать содействие распространению католической веры. С другой стороны, овладев желанным престолом, Лжедмитрий I действует исключительно как православный царь, венчавшийся на царство по всем необходимым канонам. Снобизм и высокомерие поляков и литовцев, с которыми они пришли в Москву, сыграли с ними злую шутку. Не было лучших агитаторов против сближения с католиками, чем они сами. Поляки входили с оружием в православные храмы, не снимали там своих шляп - и все это стало одной из весомых причин майского переворота в Москве в 1606 году. После московской резни, когда погибло более 500 человек, приехавших на свадьбу Марины Мнишек и Лжедмитрия I, никакое движение к политическому или религиозному союзу стало уже невозможно.

У польско-литовской элиты начала XVII века было представление о своей особой миссии на Востоке, они представляли себя конкистадорами, идущими покорять варваров, обладающих огромными богатствами и не знающих настоящей веры. Советники короля Сигизмунда III сумели убедить его в этом, и он с крайним высокомерием относился к московитам, представляя перед папским престолом свой поход в Московское государство как необходимый этап в крестовом походе против Османской империи. Однако парадокс был в том, что идеи, озвученные послами польского короля в Ватикане в 1612 году, уже становились программой царствования русского царя Дмитрия Ивановича в 1606 году! Более того, человек, которого называют "ватиканским агентом" или "воспитанником краковских иезуитов", был сам не прочь скинуть Сигизмунда III и занять отнюдь не вакантный польско-литовский престол, чтобы встать во главе христиан против исламского мира. Как же должно было быть после этого обидно Сигизмунду III, когда он увидел, как его высокий проект достижения великой славы в христианском мире оказался опошлен тем, кто некогда был одним из его просителей, униженно добивавшихся аудиенции в краковском королевском дворце на Вавеле!

Так что не было никакой "спецоперации" по "окатоличиванию Руси".

РЖ: Одним из самых пафосных, как сейчас бы сказали, событий Смутного времени было венчание на царство Лжедмитрия I и Марины Мнишек. Хотя можно спорить, что это было - венчание на царствие или венчание их самих. По какому обряду оно происходило? Что старалась продемонстрировать эта пара, во что, возможно, верила сама?

В.К.: Амбивалентное восприятие венчания на царство Марины Мнишек возникло сравнительно недавно после работ прекрасного специалиста по семиотике русской культуры и выдающегося лингвиста Бориса Андреевича Успенского. Вопрос не праздный, потому что в Успенском соборе Кремля происходила церемония венчания на русское царство католички Марины Мнишек, которое со стороны можно было принять за ее брак с православным царем, бывшим тайным католиком. Успели разобраться? При этом все было освящено участием в церемонии московского патриарха Игнатия и еще, не стоит забывать, Собора русских иерархов, куда входили ярые неприятели католичества, будущие патриархи Гермоген и Филарет (отец Михаила Романова). Источники противоречат друг другу, и не все уверены в том, что миропомазание действительно состоялось по греческому обряду. Царь Дмитрий Иванович еще больше все запутал, когда приказал покинуть церковь родственникам и свите царицы Марины Мнишек перед принятием ею причастия. Сам этот факт имел принципиальное значение, так как разрешение на принятие причастия из рук православного патриарха запрашивалось ни больше ни меньше как у самого папы римского. Марина Мнишек вступила сначала в брак с царем Дмитрием по католическому обряду (per procura, т.е. через доверенное лицо). А после союз Мнишков с царем Дмитрием едва не рухнул из-за того, что Рим все никак не давал ответа. В итоге Марине Мнишек было отказано в ее просьбе. Правда, это решение уже фатально запоздало и не могло повлиять на церемонию венчания на царство Марины Мнишек.

Конечно, важно представлять, что думала в этот момент сама Марина Мнишек. А она, скорее всего, испытывала сложные эмоции, где к радости оказанных ей царских почестей и переживаемых свадебных церемоний примешивались трения между ее отцом Юрием Мнишком и будущим мужем царем Дмитрием Ивановичем. Марине Мнишек трудно было привыкнуть к обстановке русского монастыря, куда ее на несколько дней поместили перед свадьбой под присмотр царской матери инокини Марфы Нагой. Все видели, как Марфа хлопотала вокруг нее, называла "сыновой", но была ли искренна эта забота, что могла понимать сама Марина, не знавшая русского языка. Ее с большим трудом удалось уговорить, чтобы она участвовала в венчании в Успенском соборе в русском платье. Уже на следующий день Марина Мнишек скинула его и переоделась в платье французское и украсила себя так, как ей хотелось, а не так, как требовали московские обычаи. Ей хотелось танцевать, а ее супруг в это время продолжал спорить о титуле императора с послами Речи Посполитой. Кроме того, в Москве не просто не понимали куртуазного тона свадьбы царя, а враждебно относились к танцам и музыке, ожидая, прежде всего, четкого следования московскому свадебному ритуалу. Словом, история почти житейская. Девочке (а Марине было всего-то около 17 лет) почти не объяснили, что ее ждет в Московском государстве. Она продолжала витать в облаках и мечтах, а ее честолюбие подогревалось восторгами окружающих. Ей нравилось называть себя московской царицей и получать богатые подарки. В этой головке, конечно, были какие-то мысли о том, что она сможет сделать для того, чтобы две державы на Востоке Европы из врагов превратились в друзей. Таков был смысл речей короля Сигизмунда III, удостоившего ее своим присутствием на обручении в Кракове. Девять дней в Кремле побыла Марина Мнишек женою царя Дмитрия, чтобы потом пережить почти девять лет приключений в Московском государстве. Любовь самозванца была искренней, по воспоминаниям, в трагический для него час переворота он успел предупредить Марину Мнишек, что во дворце измена и что ей нужно спасаться. Настоящей же любовью самой Марины Мнишек оказался второй самозванец, принявший на себя имя убитого царя Дмитрия, но это уже другая история.

РЖ: Вроде бы есть публикации утвержденной соборной грамоты на избрание Михаила Романова, где содержится проклятие, анафема в адрес всех, кто когда бы то ни было отречется от династии, основанной новым царем...

В.К.: Никто не знает, где находится оригинал этой грамоты с анафемой, хотя ее текст активно обсуждался и обсуждается приверженцами монархической реставрации в России. Даже не видя самого оригинала, который, подозреваю, написан чернилами XX века, могу сказать, что язык документа очень четко говорит о стилизации, он совсем не аутентичен эпохе Смуты. Настоящая Утвержденная грамота земского собора 1613 года публиковалась несколько раз, и она содержит не одну страницу текста, а развернутую повесть о событиях Смуты, основанную на другой "Утвержденной грамоте" - Земского собора 1598 года, избиравшего Бориса Годунова. В ней нет каких-то страшных клятв, на ее обороте подписи ("рукоприкладства" на языке XVII века) нескольких сотен человек. Поэтому гуляющий в сети документ я считаю недоразумением, который можно изучать в одном ряду с "Велесовой книгой" и другими фальсификациями. Издавая книгу о Смуте, я специально приложил к своей работе текст "Утвержденной грамоты" 1613 года, последний раз публиковавшийся С.А.Белокуровым сто лет назад, в 1906 году.

РЖ: В Рязанском университете вы ведете курс истории и спецсеминары. Вот название из расписания: "Смутное время как эпоха утраченных возможностей". Какие же возможности были утрачены? Кто мог быть героем и спасителем Отечества вместо тех, кому поставлен памятник?

В.К.: Концепцию "Смутного времени как эпохи утраченных возможностей" предложил во второй половине 1980-х годов Владимир Борисович Кобрин. Когда Владимир Борисович писал свою работу, в историческом нарративе позднесоветской эпохи по-прежнему существовал поиск одной единственно верной исторической трактовки. Кобрин предложил посмотреть на Смуту совершенно по-новому, как это никто не делал до него. Я бы и сейчас рекомендовал студентам его яркий раздел о "Смуте", вошедший в учебное пособие 1991 года "История Отечества: люди, идеи, решения". Насколько я помню, Владимир Борисович писал о том, что начиная с Бориса Годунова, во времена Лжедмитрия I, Василия Шуйского и позднее, последовательно упускались шансы создания легитимной монархии, связанной договором с подданными. Даже с королевичем Владиславом на русском троне еще оставался шанс сближения с Речью Посполитой и модернизации страны. Но он оказался упущенным. Владимир Борисович был яркий полемист и понимал, как неожиданно звучали его идеи. Только в них не было упрощений исторической публицистики. Кобрин напоминал, что Лжедмитрий I был все-таки авантюрист, но неудавшийся. Потому что успешных авантюристов мы обычно называем политиками. А как злободневно звучат его идеи консервативной реакции на упущенные возможности! Процитирую: "Романовы устроили всех. Таково свойство посредственности. Быть может, для консолидации страны, восстановления общественного согласия страна и нуждалась не в ярких личностях, а в людях, способных спокойно и настойчиво вести консервативную политику".

В годы, когда это писалось, сама эпоха вокруг представлялась временем открывающихся возможностей, и обращение к историческому опыту должно было еще помочь не упустить шанс своему поколению. Конечно, история опять оказалась непредсказуемой, как в прошлом, так и в настоящем. В разговоре об упущенных возможностях в начале XVII века нужно помнить, что не все зависело от "московской" стороны. Когда наши предки в Смуту призывали на русский престол польского королевича Владислава и шведского принца Карла-Филиппа, они думали не об "объединенной Европе", а о своих интересах. И это отнюдь не значит, что сближение с Западом не было в их интересах. Напротив, процесс этот, начавшийся при Иване Грозном, продолжился и в Смуту, и после нее. Только в итоге все пришлось делать наспех и обновлять страну с помощью петровского топора.

Если бы Смута пошла по другому сценарию, то и герои, и антигерои у нее были бы другие. Ведь все: и стольник Михаил Романов, и стольник князь Дмитрий Пожарский, и посадский человек из Нижнего Новгорода Кузьма Минин, и костромской крестьянин Иван Сусанин - присягнули королевичу Владиславу, "целовали крест", а это не пустой звук для людей той эпохи. Однако историческая память, тесно связанная с мифологией, избирательна и прихотлива. Все, кого я перечислил, за исключением основателя романовской династии, стали известными персонажами только тогда, когда у нас родилась сама наука русской истории во второй половине XVIII века. Возьмем характерный пример. Разве меньше, скажем, сделал для освободительной борьбы боярин князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой? Вдумайтесь: он был главным воеводой сначала первого, а затем - объединенных ополчений, освободивших Москву в октябре 1612 года. Его первенство в ополчении признали и князь Дмитрий Пожарский и Кузьма Минин. Часто ли мы слышим имя князя Дмитрия Трубецкого, полтора года возглавлявшего войско, блокировавшее в Москве польско-литовский гарнизон? Ну да, он "провинился" тем, что был одним из главных претендентов в цари на избирательном Соборе 1613 года. Казаки, воевавшие с ним в ополчении, предпочли поддержать Михаила Романова, а не его. И вполне возможно, что это казачья месть князю Дмитрию Трубецкому за его союз с земскими силами под командованием князя Дмитрия Пожарского. Иначе вся слава освободителей Москвы (вместе с бесхозной московской казной и боярскими дворами) могла достаться одним "вольным" казакам. Нет уже династии Романовых, которым князья Трубецкие чуть не перешли дорогу, но князя Дмитрия Трубецкого не спешат прославлять даже в связи с новым праздником.

РЖ: Есть ли сейчас в российском ученом мире дискуссия о том, кто какую роль сыграл во время Смуты? Есть ли неожиданные для обывателей мнения, ломающие строй привычных стереотипов о Борисе Годунове, о Василии Шуйском и Михаиле Скопине-Шуйском, о Лжедмитриях, о семействе Мнишков и королевиче Владиславе, о Минине и Пожарском, о патриархе Филарете, об их человеческих качествах, целях и стремлениях? Наконец, об их историческом значении?

В.К.: Мне не очень сегодня понятно, что понимается под "российским ученым миром". Стоит ли лишний раз напоминать, что ученые в России продолжают оставаться в кризисной зоне. Действительно интересные и вызывающие дискуссию труды продолжают появляться, но они издаются потому, что ученые работают, несмотря ни на какие обстоятельства. Им не нужен, образно говоря, "союз писателей", но очень нужны издательства, публикующие научную литературу нормальными тиражами и сопутствующий институт рецензий. Из последних научных книг о Смуте я бы выделил книгу профессора Волгоградского государственного университета Игоря Олеговича Тюменцева о движении Лжедмитрия II и монографию Бориса Николаевича Флори "Польско-литовская интервенция в России и русское общество". Журнал "Родина" выпустил в 2005 году тематический выпуск о Смуте. Интересные труды о Смуте публикуют Александр Владимирович Лаврентьев и Юрий Моисеевич Эскин. А сколько новых материалов об этой эпохе опубликовал Антон Владиславович Антонов в "Актах служилых землевладельцев"! Именно благодаря его открытиям стало в подробностях известно об истории еще одного нижегородского ополчения, только созданного на четыре года раньше - в 1608 году во главе с воеводой Андреем Алябьевым. На сюжеты по истории российской Смуты в недавнее время написаны важные работы наших польских коллег В.Поляка и Т.Бохуна и книга украинского профессора Василия Ульяновского о Лжедмитрии I.

Это все очень добротные исследования, в любом случае заставляющие переосмысливать представления о Смуте. Хотя иногда историки и оказываются под прессом поисков сенсационности, как это случилось с американским профессором Честером Даннингом, попытавшимся в статье о Лжедмитрии I, опубликованной в первом номере журнале "Вопросе истории" за 2007 год показать, что царствование самозванца было бы благом для России, если бы оно продлилось дольше. Очень сомневаюсь! Конечно, в биографии каждого из перечисленных вами героев можно найти какие-то скрытые от широкой публики моменты, способные менять "плюсы на минусы" и "минусы на плюсы", но стоит ли это делать целенаправленно? Предвзятая идея, не вытекающая из характера самих источников, обязательно приводит исследователя в тупик. Вот всего лишь два последних примера, так совпало, связанные с дамами-историками. Людмила Таймасова пытается доказать, что она знает, кто был Лжедмитрием I. Изощренности ее построений, куда оказался вовлечен даже... Иван Сусанин, может позавидовать любой исторический романист. Только все это основано, скажем мягко, на догадках и допущениях, очевидных для Людмилы Таймасовой, но не для ее читателя. Еще серьезней явление, которое я могу назвать "феномен Морозовой". Мне пришлось даже специально написать большую рецензию для журнала "Отечественные архивы" о книге Л.Е.Морозовой "Россия после Смуты", опубликованной в 2005 году в уважаемом издательстве "Наука". Эта книга, посвященная избирательному Земскому собору 1613 года, оказалась вопиюще непрофессиональна. Не в последнюю очередь потому, что Л.Е.Морозова решила "подправить" неправильную историю. Царя Михаила Романова, по ее словам, могли избирать только "здоровые силы общества", а не какие-то там казаки.

РЖ: Насколько серьезно ваше предложение праздновать 4 ноября День историка? И как именно праздновать?

В.К.: Я говорю об этом с самого начала, как только стало известно о том, что у нас планируется ввести новый государственный праздник. Должен сказать, что самая плодотворная дискуссия по Смуте с обсуждением деталей освобождения Москвы в октябре 1612 года была в... администрации президента РФ. 22 июня 2005 года бывший президентский советник А.Н.Илларионов пригласил ученых-историков, чтобы "выработать экспертную оценку историков-профессионалов в отношении исторических оснований, отмечаемых в России праздников" (так цель встречи была сформулирована в письме-приглашении). Конечно, приглашение к дискуссии пришло уже тогда, когда само решение было принято политиками. Но зато удалось узнать, как происходило введение этого праздника. Напомню, что вначале было Обращение Межрелигиозного совета России, в котором говорилось, что мы до сих пор не отмечаем ни одной "знаменательной даты", связанной с историей до 1917 года. С этим трудно не согласиться. Но вас, наверное, удивит, что на той встрече я был одним из немногих историков, кто безусловно поддержал идею нового праздника. Ряд коллег посчитали ненужным противопоставление двух рядом стоящих дат 7 и 4 ноября, другие говорили о более достойных государственного празднования датах 1380 или 1812 года. Практически все согласились, что праздничной датой должно стать освобождение крестьян от крепостничества в 1861 году. Возвращаюсь к празднованию Дня 4 ноября, так неудачно названному Днем народного единства, наверное, из-за преклонения "Единой России" перед этим словом. Мне очень странно, что этот день отдан на откуп националистическим маршам или изобретению "добрых дел". Не удался также симбиоз государственно-религиозных церемоний, когда, например, в моем родном Ярославле крестный ход в этот день возглавляется духовым оркестром, играющим веселые марши. Верующие как-то сами по себе отмечают Казанскую, а остальные просто хотят праздника, и с этим не нужно бороться. Явно растеряно ТВ и журналисты, которые просто не знают, чем таким актуальным заполнить эфир. Между тем надо бы не отступать от главной идеи, благодаря которой этот праздник все-таки стал возможен. В День 4 ноября все должно дышать историей. Дайте один раз в году сказать о Смутном времени историкам, а не одним политикам или режиссерам, кормящимся с их стола. Неужели вы не устали от комментаторов-политологов, готовых отвечать на любой вопрос по истории. Пусть покажут фильмы о Киевской Руси, Новгороде, борьбе с Ордой, строительстве Московского Кремля. Пусть не будет забыта и история другой русской Смуты - 1917 года. Сколько у нас литературных и театральных премий, а где исторические? Разве есть у них какое-нибудь паблисити или премиальный фонд, как у Букера? При том, что историческая литература востребована и у нее есть свой читатель (да еще какой!). Тогда, может быть, этот читатель захочет почитать книги тех авторов, которых увидит по телевизору, поймет, что есть не только пропагандируемые всюду сектантские версии истории от Фоменко и пластиковые стилизации Акунина. Давайте попробуем хоть один раз отметить 4 Ноября именно таким образом, и мы не покривим душой против сути этого праздника, как происходит чаще всего до сих пор. В истории есть то родное, что объединяет нас, потому что и ваши, и мои предки вместе проживали эти времена.

РЖ: Как автор книг вы встречаетесь со студентами и школьниками. О чем они вас спрашивают?

В.К.: Они, скорее, переспрашивают. Современные школьники обожают визуальный ряд, и, когда начинаешь объяснять, что почти все, что они видят из исторических картин и портретов деятелей Смуты, относится к более позднему времени, они, по крайней мере, начинают задумываться. Точно так же, когда объясняешь, что для того, чтобы постичь прошлое, нужен большой скепсис и знание своего предмета. Прежде всего, знание, почерпнутое из исторических источников. И самое большое удовлетворение возникает тогда, когда это им удается понять.