Я ЖЕЛАЛ БЫ ПРИНЯТЬ МУЧЕНИЧЕСКУЮ СМЕРТЬ

Восемнадцать лет назад в журнале «Юность» появилась публикация Семёна Степановича Гейченко. Хранитель пушкинских святынь в селе Михайловском, он был и хранителем книжных раритетов, уцелевших от погромов тридцатых годов и войны. Из библиотечного подполья можно было, наконец, вывести на свет Божий и явить людям книгу «Избранных лирических стихотворений» Великого князя императорской крови Константина Константиновича Романова. Несмотря на пышные титулы, Августейший автор был скромен и всегда подписывал свои сочинения инициалами «К.Р.» Ещё с гимназических времён С.С. Гейченко держал у сердца любимый сборник. Невероятно, как уцелел он, не выпал из руки своего владельца, у которого за спиной были сталинские казематы, штрафбат, госпитали… В советской империи фамилия Романовых стала нарицательным синонимом самодержавия. Без различия династических имён. «А жаль, – пишет Семён Степанович, – что его (К.Р.) имя ушло из русской поэзии вместе с варварским уничтожением всего царского». Да, имя: кто забыл, а кто вовсе не знал. Но и в самые глухие времена из чёрных тарелок репродукторов лились дивные звуки романсов П.И. Чайковского, С.Рахманинова, Р.Глиэра… Автора стихов, положенных на музыку, в этом случае не упоминали никогда. А раз не авторские, значит, народные. И, действительно, стали народными…

Растворил я окно – стало грустно невмочь, –      Опустился пред ним на колени,      И в лицо мне пахнула весенняя ночь      Благовонным дыханьем сирени.

     «Серенада», «Сирень», «Повеяло черёмухой»… Кто же из нас не повторял благовонные строки. И вот эти и другие стихи – большая подборка – с подачи Гейченко воскресли для нового читателя России. Созрело время, и надо «поправлять несправедливость, особенно когда она касается ценностей духовных». Со дня публикации первого сборника Августейшего поэта прошло сто три года. Того не ведая, «Юность» отметила юбилей. Он ещё только распрямляется, Константин Романов. Ещё не встал во весь свой исполинский рост. Всего пятьдесят семь лет было ему отпущено на земле. А кажется, на сотню лет больше – столько деяний вместил он в свою жизнь.
     
     
     Рождением к величию я призван
     
     Статус рождения: внук императора Николая Первого, сын генерал-адмирала Русского Императорского флота Великого князя Константина Николаевича, племянник Александра Второго – обязывал к пониманию долга как жертвенного служения России. «Величье» было не в парадных регалиях. По традиции – от отца и сын должен быть морским офицером. И не просто «быть». Двадцатилетним юношей он уже участвовал в одной из морских баталий русско-турецкой войны.
     Далее в послужном списке – лейб-гвардии Измайловский, затем Преображенский полк. Эти перечисления так бы и остались назывными, но в 1998 году Э.Е. Матониной удалось издать часть Дневников Великого князя Константина Константиновича.
     Лермонтовское: «Слуга царю, отец солдатам» – словно о нём написано. Никаких сословных перегородок. Чувство, какое испытывает человек внутри доброй, доверительной семьи.
     Вот один из эпизодов, приведённых в дневнике. «…спустились в равнину, составили ружья в кустах и улеглись… Я закутался в бурку и лёг на землю посредине роты. Как хорошо, когда можешь быть запросто с солдатами, жить их жизнью, дышать их воздухом, вслушиваться в их говор, шутить с ними, отвечать на их вопросы». В отзывах Великого князя о людях всегда оттенок восторженности. Для него исповедальна евангельская мысль: все равны перед Богом. Умер рядовой Константинов, и командир идёт в часовню Семёновского госпиталя – проститься с ним. К кресту прибивают венок из роз и ландышей – от имени Великого князя и его супруги Елисаветы Маврикиевны.
     Вот родился первенец – «Иоанчик». Истопник Калинушкин ласково пошутил с мальчиком. И какой же последовал взрыв благодарности: «Калинушкин – прелестный человек… в лице у него есть что-то детски-добродушное. Я люблю его как родного, а он очень привязался к моему первенцу».
     Отцовство Великий князь переживает так, словно это явление небывалое, исключительное – такая первозданная чистота и любовь в его чувстве. С кем же и поделиться им, как не с родной семьей. «Вздумал вдвоём с Иоанчиком съездить в Фёдоровское. Показать роте своего первенца одного, без няни, казалось мне чем-то таким радостным». Едут. Там, в деревне, расквартирована рота. Ребёнок протягивает ручку к солдату Рябинину. «Я глубоко умилялся, – пишет Великий князь. – Надо же ему было потянуться именно к любимому моему солдату». Но есть сын и есть «дети». Князь обходит избы, «чтобы взглянуть, как расположились люди». Маленький отступает на второй план; солдаты, фельдфебель бережно передают его из рук в руки, пока занят отец.
     Константин Константинович был военным, но не казарменным человеком. Ратную службу сочетал с духовным и эстетическим просветительством. Иначе не мог, ибо сам был редкостно гармоничной личностью. «Измайловские досуги» – явление в русской армии небывалое. Собирались офицеры, беседовали о новинках русской литературы. Иногда по приглашению Великого князя приходил прославленный поэт Аполлон Майков. Люди в погонах внимали его чарующей простоты стихам. В Красном Селе офицеры во главе со своим командиром обсуждали конкретную тему: как «заменить в наших войсках иностранные слова русскими».
     Великий князь Гавриил, второй сын Константина Романова, вспоминал: «Отец терпеть не мог, когда в русскую речь вставляли иностранные слова, он желал, чтобы первым нашим языком был русский. Поэтому и няни у нас были русскими, и всё у нас было по-русски».
     В этом узнавалась органичная для Великого князя – подчеркну – императорской крови– позиция, но не поза. Он слишком хорошо понимал своё и своих детей предназначение. Им и внушал: «Высшая власть в России есть исторический факт, служение ей надо считать для себя честью». Высокие, будто из присяги, слова были для Константина Романова выверены и продиктованы опытом родственной любви: к Державе, царствующему Дому, народу, в том числе и одетому в военные шинели. Он хотел бы обнять весь мир.
     
     
     К.Р. – слова родного художник
     
     Теперь, когда уже знаешь трагические вехи судеб Константина Константиновича, его жены Елисаветы Маврикиевны, восьмерых их детей, всё кажется, что поэзия К.Р. исполнена пророческих предчувствий. «Умер бедняга! В больнице военной…» Это ведь и о будущем сына четы Романовых – воине Олеге, смертельно раненном в сентябре 1914 года, в самом начале Первой мировой войны во время кавалерийской атаки. Он умер в госпитале в Вильно, и, как новобранец из стихотворения отца, был «стройный и рослый такой / С еле заметным пушком над губами / С честным открытым лицом».
     Нам не дано знать тайные механизмы дара предвидения. Можно лишь предполагать, что даётся он людям, близко и тонко чувствующим Бога. Мистическая сопряжённость с Небом – постоянное состояние души Константина Романова. Тревога не оставляет его. Идёт Первая мировая война. Великокняжеская чета провожает на фронт сыновей. Отец пишет в Дневнике: «Каждого (из пятерых) ставили на колени перед иконами в моём кабинете. Не обходилось, конечно, без слёз, хотя и сдержанных». Четверо в начале октября съехались в имение Осташево хоронить умершего от ран воина Олега.
     После погребения сына безутешный отец со страхом смотрит в будущее: «Временами нападает на меня тоска, и я легко плачу. Ужас и трепет берут, когда подумаешь, что с четырьмя сыновьями, которым вскоре нужно вернуться в действующую армию, может случиться то же, что с Олегом. Вспоминается миф о Ниобее, которая должна была лишиться всех своих детей. Ужели и нам суждено это?»
     «Ужас и трепет», но и смирение перед Промыслом Божиим. «И я стану твердить: «Да будет воля Твоя».
     Задолго до этих тяжких дней, совсем молодым, двадцатидвухлетним, Константин Романов запишет в Дневнике странную мысль: «Я желал бы принять мученическую смерть, но далеко мне до этого, не такую я жизнь веду, во мне не довольно «целомудренны мечты», как сказал Языков». Хотя вёл жизнь, достойную истинного христианина. Внешне совершенно благопристойную. Но глубокая вера требовала, – он понимал, – чистоты каждого помысла: «целомудренны мечты». За год до женитьбы просил императора Александра Третьего разрешить ему принять монашество. Cкорее всего, ушёл бы в Оптину пустынь. Государь не благословил. Однако в духовном поле Оптиной Великий князь окормлялся многие годы. Прикровенными остались его беседы со старцем Амвросием в его «хибарке», с отцом Анатолием (Зерцаловым). В монастырь раб Божий Константин прибывал не с сановным визитом, но как смиренный паломник. В 1887 году генерал Кеппен (в прошлом один из воспитателей его) уведомлял архимандрита Исаакия: «…государь Великий князь желал бы совершить это посещение скромно и сколько возможно избежать обычных встреч и приёмов».
     Первый год двадцатого века был «оптинским» для всей великокняжеской семьи. Летом К.Р. нанял усадебный дом с парком в деревне Прыски по дороге между Шамордином и Оптиной пустынью. Это был дом уездного Предводителя дворянства Д.Кошкина. К.Р. хотел, чтобы его дети видели не только дворцы и дворцовые парки, но и русскую деревню, дорогую сердцу К.Р. русскую природу и чтобы не один раз побывали в монастыре. Будущий старец Варсонофий, а тогда послушник, вёл в том году летопись скита Оптиной пустыни. Подробно записывал: именитые паломники были на литургии, молебне, возле часовен над могилами старцев, в скиту…
     Вернувшись из первой поездки в Оптину, Великий князь в письме, сопровождавшем в скит лампаду, говорил о «духовном единстве» между обителью и им. Напряжена мистическая струна. В сопряжении событий с именем Иоанна Крестителя – определённость предчувствия Великого князя о судьбе сыновей и первенца среди них – «Иоанчика», и прозорливое знание старцев об их грядущих мученических венцах. «Нет в жизни случайных сцеплений обстоятельств, всё промыслительно»,– утверждал преподобный Варсонофий Оптинский.
     В той, юношеских времён, фразе «Я желал бы принять мученическую смерть», уже тогда – готовность к нечеловеческим испытаниям. Уже тогда – заранее будущий отец нёс крест ещё не рождённых своих сыновей, которым уготовано было «сошествие во ад» Алапаевской шахты. Он узнает об этом не на земле – увидит ОТТУДА, с того света. А на земле – душа его тоскует, словно он уже идёт в страшной процессии, под удары прикладов и чёрную брань несёт Крест, их Крест, троих своих мальчиков.

Когда креста нести нет мочи,      Когда тоски не побороть,      Мы к небесам возводим очи,      Творя молитву дни и ночи,      Чтобы помиловал Господь.

     Сыновья Великого князя – не только кровные его: Иоанн, Константин, Игорь, Олег, разделившие участь России, это и сверстники их – молодое поколение начала трагического ХХ века. Константин Романов был по долгу службы ответствен за воспитание военной молодёжи. Главный начальник военно-учебных заведений, а позже – их инспектор, Великий князь понимал: страна на пороге потрясений. Достойно выстоять в них, не потерять человеческий облик поможет только опора на Бога.
     Младшая дочь Константина Константиновича княжна Вера не случайно удержала в памяти очень важные принципы в поведении отца. «Часто посещая Корпуса и военные училища, мой отец с особым вниманием присматривался к поведению кадет и юнкеров во время церковных служб. Он отмечал, что в церкви они стоят хорошо и благопристойно, но с горечью замечал, что только редкие из них молятся. – «Вот вы ежедневно моетесь и заботитесь о своей внешней опрятности,– говорил он собравшимся вокруг него кадетам, – тем более вы должны заботиться о чистоте вашей души: ежедневно читайте Евангелие и благоговейно проникайтесь его чтением».
     Но за спиной Августейшей семьи – убийство Державного предка Павла Первого, и не только. Зловещее событие открыло ХIХ век. Сквозь детство (с восьми лет) и юношество Великого князя гремела канонада выстрелов и взрывов: царя-Освободителя, избавившего народ российский от крепостного права, «идейные» террористы травили, как зайца на охоте. Императору пришлось пережить шесть покушений. Последнее – седьмое – удалось. Бомбой студента Гриневицкого Александр Второй был не просто смертельно ранен – разорван в куски.
     Призрак мученической смерти витал над Домом Романовых. Константин Константинович чувствовал и понимал обречённость Царского рода. Хотел, чтобы жертва, если уж ей суждено быть, была принесена во славу Династии. Не потому ли так родственно близка была ему судьба св. Севастиана. Как удивительно пересекаются линии их жизней, хоть историческое время разделяет их на полторы тысячи лет.
     Севастиан, как и Великий князь, был военачальником. «Воины почитали его, как отца», – сказано в Житии. Он служил при Дворце нечестивых, скрывая «под образом земной власти воина Христова». Так проще было влиятельному начальнику «помогать гонимым, освобождать их от уз и мучений, облегчать страдания, укреплять обречённых на казнь».
     В Житии есть фраза: «Севастиан и сам воспламенел желанием пострадать за Христа…» «Я желал бы принять мученическую смерть», – сверстает духовную рифму Константин Романов. Неземной силы и убеждённости речь держал св. Севастиан перед братьями Маркеллином и Марком, их жёнами и детьми. Оба брата за исповедание веры Христовой «были осуждены на усечение мечом». Но родственники упросили судей отсрочить казнь на тридцать дней, надеясь вернуть новообращённых к прежнему идолопоклонству. Можно ли было устоять перед причитаниями старых родителей, слезами жён и ребятишек! Братья «и сами плакали вместе с родными и уже почти готовы были уступить их мольбам и отречься от святой веры». И вот тогда обратился к ним Севастиан. К ним – одержимым жалостью и скорбью. К ним – не имеющим веры и с «зерно горушно». Говорил словами апостола Павла, обращёнными к галатам, ибо и сам нёс апостольское служение. «Не будьте такими неразумными, чтобы, начавши духом, окончить плотию».
     Впервые на людном сборище св. Севастиан открыл свою истинную веру, зная, на что идёт. И готов был «пролить кровь за Христа перед вами, чтобы моя смерть могла послужить для вас примером, как полагать души за вашего и моего Бога».
     Столь же искреннее, пылкое желание – отдать жизнь во имя веры – поверяет Великий князь Константин дневнику и поэме «Севастиан-Мученик». Из Жития его он выбирает эпизоды, смертоносно напряжённые. Непримирим цезарь, исповедник культа богов. Непреклонен христианин Севастиан. Их словесный поединок происходит в храме Венеры во время торжественного жертвоприношения богине. «Строфы» поэмы написаны блистательным пером, хочется сказать, «очевидца». Картины праздничного Рима; искусительная красота изваянной Фидием стоящей в храме Венеры…

В благовонном сумраке белела      Олимпийская жена.

     Высокий стиль жёсткого диалога: цезарь и воин на поле духовной брани. Наконец, самый крутой виток сюжета: предсмертное томление Севастиана. Император приказал привязать его, нагого, к стволу кипарисового дерева. Утром он станет живой мишенью. А пока – ночь, пряные ароматы рощ.

Сладко в них цветы благоухают,      Водомёты плещут и журчат      И росою свежей орошают      Мрамор царственных палат.

     Самое страшное – ожидание. Не бывает бестрепетных: никто не избегнет «моления о Чаше».

На него они наложат руки,      Истерзают молодую грудь…

     Но не сам ли Севастиан громогласно, на форуме, учил непросветлённых соотечественников: «Пусть терзают наши тела, какими хотят муками: могут они убить тело, но душу, воинствующую за веру, победить не в силах. Раны, полученные за Царя, приносят славу воинам». В дословном согласии переводит текст Жития автор поэмы.

Но ни жизни, полной юной силы,      Ни даров земных ему не жаль…

     Непросто справиться с собой, если смятенна душа и смутилось сердце. Житие умалчивает о тоске, гнетущей юношу. Его состояние примеряет НА СЕБЯ автор поэмы – Великий князь. Это его, глубоко личные, сокровенные переживания. Сможет ли его герой, боясь телесных пыток, не унизиться перед палачами? Ведь легко романтически мечтать о подвиге во имя великой идеи. А когда вплотную: ты – безоружный, беспомощный, и – твой убийца. Крепка ли вера, чтобы «радость вечную купить страданьем / И стяжать мучения венец?»
     Эта взыскующая к «свободе совести» тема будоражила воображение художников разных эпох. Сложилось клише образа: юный Севастиан, точно зверь в загоне, прошит стрелами. Умер? Странно, в театральности спокойной позы на картинах Тициана, других мастеров разных эпох в фигуре Севастиана не читается страдание. Что это: начало иконописной версии святого – мученика или страница в подвижнической истории Севастиана? Умер, но воскрес.
     Ирина, вдова Кастула, замученного одновременно с Севастианом, пришла ночью к месту казни, чтобы похоронить юношу, но нашла его живым, воскресшим по произволению Господню. Вскоре, по приказу Дiоклетiана, к которому святой снова явился, он был забит палками на ипподроме. Тело же его нечестивые бросили ночью в глубокий сорный ров, предназначенный для стока городских нечистот. Ров находился – и в этом есть символический смысл – возле «Циркус Максимус» – «Величайшего цирка». Словно там, за семнадцать столетий, брезжили трагические события в далёкой Уральской земле. Интуитивно примерял их Великий князь Константин Романов – на себя. На себя – значит, и на троих своих сыновей, из которых ко времени написания поэмы был рождён только один – Иоанн.
     Теперь нам уже известно, что сброшенный живым в шахту Иоанн упал на выступ в яме, рядом с Великой княгиней Елизаветой Феодоровной. Искалеченных, погибающих от ран, голода, жажды, палачи забрасывали гранатами. Но только одна разорвалась. Кидали сверху мусор, камни, грязные доски – в «сорный ров». Придёт армия Колчака, тела мучеников поднимут из преисподней шахты. Снимут с выступа – «перекладины» трупы Великой княгини Елизаветы и сына Константина Романова – Иоанна. Всё произойдёт по сценарию, уже бывшему в реально-мистической истории человечества.
     Поэма – реквием, поэма – акафист, посвящённая святому мученику Севастиану, стала напутствием в жизни и в смерти сыновьям поэта-провидца: святым мученикам Иоанну, Константину, Игорю, племяннику Владимиру Палей. От их имени, как бы их устами, завершает скорбные «строфы» поэт.

О, Господь, простивший Иудеям,      На кресте их злобою распят,      Отпусти, прости моим злодеям:      И они не знают, что творят.      Пусть Христовой веры семенами      В глубине поляжем мы земли,      Чтоб побеги веры той с годами      Мощным деревом взошли.

     «Господи, прости им, не ведают бо, что творят!» – были последние слова Великой княгини Елизаветы. На краю зияющей пропасти она молилась за своих палачей.
     
     (Продолжение следует)

Алина ЧАДАЕВА

Все новости