Судьба реформатора в России

96 лет назад, 1 сентября 1911 года (14-го - по новому стилю), агентом Охранного отделения Дмитрием Богровым выстрелом в упор из браунинга был смертельно ранен Петр Аркадьевич Столыпин. 

Террором по террору 

Петр Аркадьевич Столыпин, 44-летний саратовский губернатор, был назначен министром внутренних дел после убийства эсером Евгением Созоновым Вячеслава Плеве, занимавшего этот пост последние два года. Предшественник Плеве продержался в министерском кресле тоже всего два года, и был застрелен эсером Сергеем Балмашевым. Вскоре после покушения на Плеве бомбой, брошенной эсером Иваном Каляевым, был взорван родной дядя и шурин самого Николая II великий князь Сергей Александрович.

Террор бушевал по всей Российской империи, но, что гораздо страшнее, бушевал пожар крестьянских восстаний, грозивший сжечь и правящую династию, и саму империю. В это критическое для страны время царь вызвал к себе Столыпина и предложил ему ключевой в правительстве пост. И для Двора, и для Думы, и для всего политического истеблишмента этот выбор оказался совершенно неожиданным. Но ларчик открывался просто: Столыпину протежировал Плеве.

В 1902 году он назначил молодого предводителя дворянства Ковенской губернии исполняющим обязанности гродненского губернатора, а на следующий год – саратовским губернатором. Эти стремительные карьерные передвижения не были результатом родственной или клановой протекции. И в Ковно (Каунасе, близ которого в местечке Колноберже находилось имение Столыпиных), и в Гродно Петр Аркадьевич показал себя твердым и жестким администратором, особенно когда дело касалось нарушений законности.

«В глушь, в Саратов» Плеве направил полюбившегося ему именно за жесткость и неподкупность Столыпина, так как в этой «глуши» формировался центр народного сопротивления: по всей губернии горели дворянские усадьбы, восставшие крестьяне даже образовали из нескольких уездов крестьянскую республику и избрали себе президента. Огромная по протяженности черноземная полоса, начиная от Правобережной Украины и Северного Причерноморья и кончая Самарским Заволжьем, стала дугой крестьянских бунтов. Именно здесь была сосредоточена основная масса помещичьих латифундий, здесь сильнее всего ощущался гнет крепостнических пережитков, острее давала о себе знать проблема крестьянского малоземелья.

Столыпин разогнал «республику» и железной рукой стал наводить порядок в губернии. Он первым в России использовал для усмирения бунтующих крестьян карательные отряды из казачьих войск. Так казаки, прежде народные заступники, зажигательная смесь всех крестьянских войн от Болотникова до Пугачева, стали главной опорой самодержавия в начале XIX века, что так горько им аукнулось в Гражданскую войну.

Царь через Плеве несомненно был в курсе успешной деятельности Столыпина, который на фоне большинства губернаторов, насквозь коррумпированных, дряблых, трусливых и нерешительных, выглядел чуть ли не былинным героем. Его личная храбрость начинала покрываться ореолом легенд: на одной из крестьянских сходок к Столыпину подошел мужик и направил на него револьвер. Еще минута и произошло бы непоправимое, но Столыпин не растерялся и, вперив в мужика свой пронзительный взгляд, бросил ему на руки шинель и твердым, не терпящим возражения голосом, велел подержать ее. И мужик подчинился – столько силы и воли было в этом взгляде и голосе.

Но решающую роль в неожиданном для Двора возвышении Столыпина сыграл Д. Ф. Трепов - сын того самого Трепова, петербургского градоначальника, в которого стреляла Вера Засулич за его жестокое обращение с политзаключенными. Дмитрий Федорович оказался достойным своего отца. Будучи обер-полицмейстером Москвы, он был правой рукой генерал-губернатора Белокаменной, родного дяди и шурина императора великого князя Сергея Александровича, а вместе они стали символом всего самого жестокого и реакционного и в без того жестоком и реакционном режиме.

Деятельность высочайшего дяди оказалась настолько одиозной, что августейший племянник был вынужден сместить его с генерал-губернаторства. Вслед за своим патроном демонстративно подал в отставку и Трепов, решив отправиться в действующую армию на Русско-японскую войну. По великосветской традиции он перед отъездом на Дальний Восток заехал в Петербург. Там его ближайший друг еще с кавалергардской молодости министр Двора Его Величества барон Фредерикс представил Трепова государю. И тот, как гимназистка, влюбился с первого взгляда в бравого генерала с выпяченной грудью и выпученными глазами.

Однако не одной только внешностью покорил императора отставной обер-полицмейстер Москвы, но, прежде всего, своей оценкой политической ситуации в стране и твердой решимостью силой скрутить в бараний рог бунтовщиков. Такая позиция полностью отвечала внутреннему настрою Николая, и он тотчас назначил Трепова петербургским генерал-губернатором, а вскоре – помощником (заместителем) министра внутренних дел и командующим Петербургским гарнизоном. Заняв эти три ключевых поста, Трепов фактически стал главой исполнительной власти. Николай, не задумываясь, назначил бы его и премьер-министром, но царев любимчик имел существенный недостаток: он был глуп, как пробка.

В высшем свете, потешаясь, вспоминали конфуз, приключившийся с ним во время похорон Александра III. Когда катафалк с гробом императора поравнялся с эскадроном Трепова, тот зычно, так что вороны взлетели с деревьев, отдал своим кавалергардам команду: «Смирна-а! Голову на-пра-ву! Смотри веселей!» Но одного у него было не отнять – он ценил грубую силу, видимо, по той простой причине, что сам был такой. Поэтому и обратил свой орлиный взор на Столыпина и доложил о нем императору:

«В Саратовской губернии благодаря энергии, полной распорядительности и весьма успешным действиям губернатора, камергера Вашего Императорского Величества Столыпина порядок восстановлен». После этой докладной Столыпин немедленно был вызван в столицу, где горячо обсуждался вопрос о новом министре внутренних дел.

Петр Аркадьевич, как и Трепов, сразу же понравился Николаю своей статью и внешностью: царь, будучи сам невысокого роста, благоволил рослым мужчинам. Доклад же Столыпина о том, как удалось навести во вверенной губернии порядок, окончательно расположил к нему императора. Не последнюю роль сыграла и родословная царского избранника, ведущая начало с XV века.

Герб рода Столыпиных представлял собой щит, на котором изображен серебряный орел, щит увенчан дворянским шлемом и короною с тремя страусиными перьями, все это поддерживают два вздыбленных коня, и под щитом девиз «DEO SPES MEA» («На Бога моя надежда»). Да и ближайшими предками можно было только гордиться: отец – генерал-адъютант, героически проявил себя при обороне Севастополя, мать приходилась внучатой племянницей великому русскому дипломату, канцлеру Александру Михайловичу Горчакову.

26 апреля 1906 года 44-летний Столыпин был назначен министром внутренних дел, а спустя три месяца – премьером с сохранением министерского поста. Широкообразованный, свободно владеющий тремя европейскими языками, он, что гораздо важнее, превосходно владел своим родным русским, видимо, и тут сказались гены: Петр Аркадьевич приходился троюродным братом Михаилу Юрьевичу Лермонтову через бабушку, урожденную Столыпину. Он оказался замечательным оратором и чувствовал себя в думских дебатах, как рыба в воде.

Именно в Думе Столыпин прослыл мастером точных, и потому запоминающихся формулировок, сразу же становившихся крылатыми. Сейчас они звучат как афоризмы: «Не запугаете!», «Вперед на легком тормозе!», «Сначала - успокоение, потом – реформы», и так далее. Чего стоит его бессмертная фраза, припечатавшая навеки революционеров всех мастей: «Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!».

Жесткую и бескомпромиссную репрессивную политику против революционеров, превративших террор в свое главное оружие, новый премьер начал сразу же после покушения, совершенного 12 августа на его даче на Аптекарском острове, где Столыпин жил с семьей. Два эсера, одетые в жандармскую форму, вошли в приемную, заполненную посетителями. В руках они держали увесистые портфели. Террористов подвела неучтенная ими мелочь: на них были головные уборы старого образца, недавно отмененные.

Это сразу же насторожило начальника приемной, и он потребовал у «жандармов» документы. Вместо документов один из террористов привел в действие взрывной механизм. Бомбы, запрятанные в портфелях, разорвали негодяев в клочья, но, увы, вместе с ними погибли 25 человек и еще 32 тяжело ранены, в том числе 14-летняя дочь и 3-летний сын Столыпина.

Сам Петр Аркадьевич чудом остался жив – он находился на втором этаже и был лишь сбит на пол взрывной волной и слегка ею контужен. В обстановке всеобщей паники он проявил нечеловеческое самообладание, что подтвердил доктор Дубровин, основатель «Союза русского народа» и в скором времени один из злейших оппонентов премьера в Думе.

Спустя неделю, 19 августа 1906 года, по представлению Столыпина царь подписал чрезвычайный закон о введении скорострельных военно-полевых судов. По существу это означало введение государственного террора. И без того суровую старую карательную систему новый премьер усилил знаменитой новеллой: согласно положению суд происходил не менее, чем через двое суток после ареста подозреваемого. Ни о каком следствии, естественно, не могло быть и речи.

В состав суда входили строевые офицеры, а юристы, включая военных (!), вообще не допускались. Это был даже не Шемякин суд, а издевательство над самим понятием юриспруденции. Приговор, как правило, означал казнь через повешение, обжалованию или пересмотру не подлежал и приводился в исполнение в течение 24 часов.

Бывали случаи, когда казнили совершенно невиновных, а через несколько дней находили истинных виновников и казнили уже их. Только за первые 8 месяцев действия этого указа было повешено 1100 человек, и это в стране, где прежде смертная казнь была чрезвычайным явлением и применялась раз в несколько лет, а в июне 1906-го Дума и вовсе ее отменила, с чем царя поздравляла вся Европа. Когда Витте с упреком напомнил Столыпину об этом, тот холодно ответил:

«Да, все это было до взрыва на Аптекарском острове». Цель столыпинского террора, как впоследствии и большевистского, состояла в одном — в устрашении. Таким образом, и красный террор, и знаменитые «сталинские тройки» суть прямые наследники столыпинской судебной «реформы».

Революция уже была потоплена в крови, но Столыпин и не думал отказываться от карательного духа своей политики. Выступая на заседании Государственной думы 17 ноября 1907 года, он заявил, что правительство и впредь будет принимать самые крутые меры по отношению к любым выступлениям против властей.

Небезызвестный Владимир Пуришкевич, лидер «Союза русского народа», с восторгом поддержал премьера, расхвалив его за то, что он не стесняется украшать революционеров «муравьевскими воротниками», имея в виду графа М. Муравьева, прославившегося крайней жестокостью при подавлении Польского восстания 1863 года и получившего прозвище «вешатель» после того, как однажды с гордостью сказал: «Я не из тех Муравьевых, которых вешают (декабрист Сергей Муравьев-Апостол, руководитель восстания Черниговского полка, был повешен 25 июля 1826 года), а которые вешают».

Вслед за Пуришкевичем выступил один из лидеров кадетов Федор Измайлович Родичев и остроумно заметил, что «муравьевский воротник», как образно назвал виселицу Владимир Митрофанович, потомки назовут, скорее всего, «столыпинским галстуком». Петр Аркадьевич до такой степени возмутился, что даже вызвал Родичева на дуэль. До пистолетов дело не дошло, но выражение «столыпинский галстук» стало крылатым.

Ленин метко окрестил Столыпина «обер-вешателем», правда, и сам он потом в этом отношении оказался не лучше, и даже в области террора далеко превзошел, ибо хорошо усвоил столыпинскую науку: террор можно подавить только террором, причем еще более свирепым и бешеным. Но, пожалуй, самую резкую оценку дал Столыпину не кто-нибудь, а его предшественник на посту премьера граф Витте, который писал, не скрывая ни гнева, ни страсти:

«Никто столько не казнил, и самым безобразным образом, как он, Столыпин; никто так не произвольничал, как он, никто не оплевывал так закон, как он, никто не уничтожал так хотя бы видимость правосудия… Столыпинский режим уничтожил смертную казнь и обратил этот вид наказания в простое убийство, часто совсем бессмысленное, убийство по недоразумению… Начали казнить направо и налево, прямо по усмотрению администрации; смертную казнь обратили в убийство правительственными властями…» 

Всерадикальное Поле 

Террор как метод борьбы с самодержавием внесли в российскую политическую жизнь народовольцы. Отношение к террористам и к царской власти просвещенных кругов русской интеллигенции ярче всего показал процесс над видной народницей, русской дворянкой Верой Засулич, в 1878 году совершившей покушение на петербургского градоначальника (руководителя полиции) Ф. Трепова.

Будь это до судебной реформы, ее бы непременно повесили, как Перовскую, но теперь судьбу террористки решал суд присяжных, признавший преступницу… невиновной. Явно неправедный вердикт был с восторгом воспринят широкой общественностью. Председателем суда был, между прочим, выдающийся русский юрист и общественный деятель Федор Кони.

От народовольцев эстафету террора приняли социал-революционеры (эсеры). Наиболее известные из них — Борис Савинков, на счету которого несколько десятков терактов, уже упоминавшийся Иван Каляев, Мария Спиридонова, убившая в упор выстрелом из револьвера усмирителя крестьянских восстаний в тамбовской губернии Г. Луженовского, и т. д. Охота же на премьера, как уже говорилось, началась сразу же, едва он занял свой высокий пост. Всего, по разным подсчетам, на Столыпина было совершено до десяти покушений.

Из всей вереницы покушавшихся Богров оказался единственным, кому сопутствовал «успех». Правда, в этом ему хорошо подсобило Охранное отделение. Следует отметить, что царские спецслужбы нередко использовали терроризм в своих, только им известных целях. Об этом красноречиво свидетельствует запрос, сделанный левыми в Думе 15 октября по поводу убийства Столыпина:

«Можно указать, что за последнее десятилетие мы имели целый ряд аналогичных убийств русских сановников при содействии чинов политической охраны: убийства министра внутренних дел Плеве, уфимского губернатора Богдановича, великого князя Сергея Александровича… Она (охранка) стала орудием междоусобной борьбы лиц и групп правительственных сфер между собою… Столыпин, который, по словам князя Мещерского, говорил при жизни: “Меня убьют, и убьют члены охраны …”, действительно погиб от руки охранника при содействии высших чинов охраны».

Роковые выстрелы прогремели 1 сентября 1911 года в Киевском оперном театре в присутствии Николая II и его дочерей, во время второго антракта оперы «Жизнь за царя» — прямо-таки символическая смерть. Столыпин стоял недалеко от императорской ложи, когда к нему подошел Богров. Никакой охраны в тот день у премьера не было. Более того, ему оскорбительно не нашлось места в автомобилях, в которых разместилась царская свита, и председателю правительства (!) пришлось добираться в театр на обычном извозчике! Узнав об этом, киевский голова предоставил ему свой экипаж. Распутин же находился в императорской свите под усиленной охраной.

И в тот черный для Столыпина день, Распутин, увидев премьера в экипаже, вдруг завопил на всю улицу: «Смерть с ним! Смерть за ним едет! За Петром, за ним!» Видимо, что-то знал. Еще утром Курлов сообщил Столыпину, что на него готовится, по агентурным данным, покушение и посоветовал не разъезжать по городу, но охрану, тем не менее, не выделил. Курлов входил в круг друзей Распутина, вполне возможно, что старец тоже получил конфиденциальную информацию. Не отрицая его парапсихологических способностей, я, тем не менее, мало верю в него как в ясновидца, как и в ясновидение вообще.

Петр Аркадьевич находился в глубокой опале, и, если бы не Богров, Николай все равно не сегодня, завтра отправил бы Столыпина в отставку. Ему даже приготовили «политическую ссылку» на Кавказ генерал-губернатором. Поэтому говорить о том, что убийство Столыпина повернуло ход истории России, — значит, по меньшей мере, быть не в ладах с историей.

В том, что Богров стал убийцей Столыпина, проявилась неотвратимая закономерность политической обстановки тех лет, сложившейся в России: в нем соединились две ненависти к премьеру-реформатору — как со стороны крайних революционеров, которым нужны были не реформы, а потрясения, так и со стороны крайних консерваторов, которым не нужно было ни то, ни другое. Как известно, крайности сходятся — вот и сошлись они в Богрове: ненависть он впитал от анархистов, в партии которых состоял по убеждению, а удачный исход покушения ему обеспечило Охранное отделение, в котором он состоял по службе.

Богров созрел и сформировался в том всерадикальном, точнее, революционном поле, которое раскалялось тем больше, чем больше приходили в непримиримое противоречие интересы народов России, и, прежде всего русского, и правящих классов, и чем более глубокой и непреодолимой становилась пропасть между ними.

«Общее чувство глубокого недовольства существующим порядком вещей было наиболее приметным симптомом порчи, охватившей общественную и политическую жизнь России, — так писал об этой эпохе бывший царский премьер-министр граф С. Витте. — В одно и то же время страну в целом поразили все мыслимые болезни, вследствие чего возникла столь ужасающая неразбериха, что воистину можно было сказать — сама земля российская болезненно вопиет, требуя облегчения от мук хаоса. Отовсюду доносится крик: “Так жить больше нельзя”. Будущий же российский премьер, но уже советский, В. Ульянов-Ленин эту же ситуацию, названную им революционной, охарактеризовал так: «Верхи больше не могут управлять по-старому, а низы больше не хотят жить по-старому».

Последние реформы Столыпина, которые он собирался осуществить, касались законодательства в области системы управления, а также прав «меньшинств», то есть, в первую очередь евреев. Оба проекта были отвергнуты царем. Против премьера настроились Госсовет и ближайшее окружение Николая, который с нескрываемой неприязнью относился к успехам своего премьера. Уже после убийства Столыпина император в порыве наивной откровенности напутствовал его преемника графа Владимира Николаевича Коковцова: «Не следуйте примеру Петра Аркадьевича, он как-то старался все меня заслонять».

Об отношении царя к Столыпину красноречиво говорит тот факт, что он ни разу не навестил в госпитале умирающего премьера и не почтил своим присутствием его похороны, состоявшиеся в Киеве 9 сентября, хотя находился рядом, в Чернигове, где проходили воинские учения. Его венценосная супруга была еще откровеннее и циничнее с тем же Коковцовым в Ливадии 5 октября 1911 года в беседе, которую новый премьер записал слово в слово: «Мне кажется, что Вы очень чтите его память и придаете слишком много значения его деятельности и его личности...

Не надо жалеть тех, кого не стало… Каждый исполняет свою роль и свое назначение, и если кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил свою роль и должен был стушеваться, так как ему нечего было больше исполнять… Столыпин умер, чтобы уступить Вам место и что это для блага России». 

Леди Макбет всея Руси 

Большинство историков обходит полным молчанием ту роковую роль, которую сыграла в судьбе Столыпина императрица Александра Федоровна, так же как и в судьбе России и собственной семьи. Эта женщина обладала психически неадекватной натурой. После того, как никому не известный странник Григорий Распутин, выдававший себя за богоискателя, вдруг оказался экстрасенсом и одним только своим присутствием выводил из приступов мучительной боли маленького ее сына Алексея – наследника престола, страдающего врожденной гемофилией, Александра Федоровна прониклась к 40-летнему «старцу» мистическим чувством.

Как далеко зашло ее чувство, трудно утверждать с полной уверенностью, но вся Россия – от великосветских салонов до деревенских кабаков - обсуждала дикие оргии и пьяные похождения старца и его отношения с царицей, целомудренность которых оказалась под большим вопросом после того, как получила огласку ее письмо «Нашему Другу» - так называли Распутина августейшие супруги в переписке друг с другом. Но об этой переписке знали только они двое, тогда как послание Александры Федоровны Распутину открыто распространялось и обсуждалось даже в Думе, его напечатали все крупные газеты и журналы.

Откровения царицы не вызывали сомнений в характере ее отношений с Божьим человеком, каковым она считала этого сибирского мужика: «Возлюбленный мой и незабвенный учитель, спаситель и наставник, - так государыня всея Руси, бывшая Гессенская принцесса, получившая воспитание и образование при дворе английской королевы Виктории, своей родной тетки по матери, обращалась к этому полуграмотному проходимцу. – Как томительно мне без тебя… Я только тогда душой покойна, отдыхаю, когда ты, учитель, сидишь около меня, а я целую твои руки и голову свою склоняю на твои блаженные плечи. О, как легко мне тогда бывает! Тогда я желаю одного: заснуть, заснуть навеки на твоих плечах, в твоих объятиях. О, какое счастье даже чувствовать одно твое присутствие около меня! Где ты есть? Куда ты улетел? А мне так тяжело, такая тоска на сердце… Скоро ли ты будешь опять около меня? Скорей приезжай! Я жду тебя, я мучаюсь по тебе… Вовеки любящая тебя М(ама)», - так называл первую леди империи Распутин.

Подобных писем у него хранилась целая шкатулка, их в пьяном бахвальстве показывал он своему закадычному другу Илиодору, ставшему вскоре заклятым врагом старца. Он выкрал это письмо и сделал его достоянием гласности. Подлинность процитированного письма подтвердил сам венценосный рогоносец, когда министр внутренних дел Макаров сумел через свою агентуру добыть подлинник и предъявил его Николаю. «Да, это ее почерк, - только и вымолвил страшно побледневший хозяин земли Русской и бросил письмо в ящик письменного стола. Макаров ждал награды, благодарности, а уязвленный до глубины души самодержец отправил незадачливого министра в отставку.

В схожей ситуации оказался в опале и Столыпин. В середине декабря 1910 года, имея огромное досье на Распутина, на все безобразия, которые он творил и которые немедленно становились предметом широкого общественного возмущения, Столыпин вызвал к себе старца. «Старцу», заметим, было в это время всего 38 лет! Вызов последовал сразу после разговора с Николаем, потребовавшим от премьера – министра внутренних дел принять меры, чтобы прекратить охаивание в газетах Распутина да еще в связке с царской семьей. Об этой аудиенции Столыпин оставил подробный рассказ в своих записках:

«Он бегал по мне своими белесоватыми глазами, произносил какие-то загадочные и бесполезные изречения из Священного Писания, как-то необычно водил руками, и я чувствовал, что во мне пробуждается непреодолимое отвращение к этой гадине, сидящей против меня. Но я понимал, что в этом человеке большая сила гипноза и что она производит какое-то довольно сильное, правда, отталкивающее, но все же моральное влияние. Преодолев себя, я прикрикнул на него и… резко приказал ему немедленно, безотлагательно и притом добровольно покинуть Петербург и вернуться в свое село и больше не появляться».

Старец уехал в тот же вечер, но когда об этом узнала Мама, гневу ее не было предела, а Столыпин стал для нее врагом номер один. Собственно, тогда и была решена его участь. Вскоре в Покровское отправилась Аннушка Вырубова за Распутиным, который вернулся в Петербург в ее сопровождении победителем. Все расценили это как плевок в Столыпина.

Для Александры Федоровны все люди делились на две категории: тех, кто любил «Нашего Друга», и тех, кто считал этого «Друга» тем, кем он был на самом деле – безграмотным, безнравственным, сластолюбивым и сребролюбивым проходимцем. Последние становились ее личными врагами. «Примеры родной сестры императрицы великой княгини Елизаветы Федоровны, вдовы великого князя Сергея Алесандровича (родного брата Александра III), и княгини З. Н. Юсуповой-Сумароковой-Эльстон служат лучшим тому доказательством, - напишет в своих воспоминаниях В. Коковцов. – Стоило и той, и другой выразить свое мнение о вреде появления при Дворе Распутина, как самая нежная дружба многих лет этих дам с царицей совершенно прервалась и уступила место полному отчуждению».

По той же причине была удалена любимая фрейлина, воспитательница княжон Софья Ивановна Тютчева, внучка великого поэта. Да и сам В. Коковцов был отстранен в 1914 году от премьерства после того, как вступил в конфликт с Распутиным. Императрица не посчиталась даже с реноме великого князя Николая Николаевича, любимого и обожаемого императором двоюродного дяди, которого он называл ласково Николашей и который был с ним на «ты». Во время Мировой войны Николаша, несмотря на полную свою бездарность как полководец, был назначен царем Верховным Главнокомандующим и снят с этой должности в 1916 году, но не в связи с профнепригодностью, а в результате конфликта все с тем же Распутиным.

Дело дошло до того, что когда «Наш Друг» захотел приехать в Ставку Верховного и пообщаться с войсками, Николаша ответил лаконично, но совершенно однозначно: «Приезжай, расстреляю». Когда старец показал эту телеграмму императрице, участь Николаши была решена столь же однозначно – любимый племянник по категорическому требованию жены снял его с должности Главнокомандующего и отправил командовать второстепенным Кавказским фронтом.

Список этот можно продолжать до бесконечности. Одно несомненно: Распутин обладал какой-то потусторонней властью над императрицей, доходившей до курьезов, как она сама – над императором. Судите сами: 15 сентября 1915 года Аликс, как называли Александру Федоровну только муж, свекровь и родная сестра, посылает Николаю записку такого содержания: «Не забудь перед заседанием министров подержать в руке образок (был подарен Распутиным) и несколько раз расчесать волосы Его гребнем». Она даже местоимение старца писала с большой буквы, как будто речь шла о Боге!

Приблизительно с 1908 года венценосные супруги завели кадровую политику, необъяснимую с точки здравого смысла, но вполне понятную, если брать в расчет полную зомбированность этой пары старцем: прежде, чем назначить на правительственную должность кого-либо, они поручали Распутину «посмотреть душу» кандидата. Чаще всего кандидат был креатурой самого «душеведа», поэтому «смотрины» проходили вполне гладко.

Поскольку Столыпина супруги задумали убрать, то, учитывая его вес в обществе, решили сделать это поэтапно, лишив сначала должности министра внутренних дел – ключевого в правительстве, ибо, как грубо, но метко выразился великий князь Николай Николаевич, «премьер без этого поста, что кот без яиц».

Так вот, «кастрировать» Столыпина поручили «Нашему Другу». С этой целью Распутин отправился в Нижний Новгород «смотреть Хвостова» - тамошнего губернатора. Его порекомендовал старцу некий Сазонов, который в то время втерся в доверие к нему, а тот передал мнение Маме. В своих показаниях Чрезвычайной следственной комиссии А. Хвостов, который таки был назначен министром внутренних дел и, быстро разобравшись в ситуации, пресмыкался потом перед Распутиным, рассказал следующее:

«В 1911 году за десять дней до убийства Столыпина в Нижний Новгород, где я в то время был губернатором, неожиданно приехали бывший издатель «России», знакомый еще моего отца Георгий Петрович Сазонов, и вместе с ним Распутин, которого ранее я никогда не видал. Во время беседы со мной стал говорить, что он прислан царем «посмотреть мою душу», и, наконец, предложил мне место министра внутренних дел. На мое замечание, что это место занято, Распутин отвечал, что это все равно, что Столыпин все равно уйдет».

После «смотрин» Распутин послал телеграмму Вырубовой, ближайшей доверенной царицы, с таким текстом: «Хотя Бог на нем почиет, но чего-то не достает». Не доставало Хвостову на тот момент всего-то ничего: он достаточно холодно и настороженно встретил Распутина, ибо, находясь вдали от двора, не знал истинного расклада сил и всех тех подковерных игр, которые вела царица под мудрым руководством «Нашего Друга».

Столыпин чувствовал тот вакуум, который образовался вокруг него, и как отмечал Коковцов «в нем как будто что-то сломалось». Глубокую и полную оценку заговора правительственных кругов против Столыпина дал Александр Гучков, один из лидеров октябристов, председатель Думы в 1910 году, а во Временном правительстве – военный и морской министр: «Как это ни странно, но человек, которого в общественных кругах привыкли считать врагом общественности и реакционером, представлялся в глазах тогдашних реакционных кругов самым опасным революционером.

Считалось, что со всеми другими так называемыми революционными силами легко справиться (и даже, чем они левее, тем лучше) в силу неосуществимости тех мечтаний и лозунгов, которые они преследовали, но, когда человек стоит на почве реальной политики, это считалось наиболее опасным. Поэтому и борьба в этих кругах велась не с радикальными течениями, а главным образом с целью свергнуть Столыпина, а с ним вместе и тот минимум либеральных реформ, которые он олицетворял собою.

Как вы знаете, убить его политически удалось, так как влияния на ход государственных дел его лишили совершенно, а через некоторое время устранили его и физически». Руками Богрова Столыпина убрали не революционеры, а крайне правые представители тогдашнего российского политического истеблишмента. 

Заговорщики Его Императорского Величества 

Так кто же все-таки толкнул Богрова на теракт? Дело в том, что анархисты из группы «Буревестник», с которыми сотрудничал Богров и одновременно «закладывал» их охранке, вычислили, наконец, кто виновник их провалов, и приговорили Богрова к смерти, как это практиковалось в их среде. «Черную метку» доставил Дмитрию один из членов группы - максималист по кличке Степа, отчаянный террорист, уже «мотавший» на каторге срок.

Любопытны обстоятельства, приведшие Степу на каторгу. Он направлялся на очередное боевое задание, но, увидев, на улице офицера, мордовавшего солдата за то, что тот не отдал ему честь, выхватил браунинг и тяжело ранил офицера. Богров знал об этом и понимал, что шутить с ним Степа не будет. На четвертом и последнем своем допросе 10 сентября, который, как и в первый раз, проводил полковник П. Иванов, Богров рассказал:

 «Степа заявил мне, что моя провокация безусловно и окончательно установлена… И что решено о всех собранных фактах довести до сведения общества, разослав объявления об этом во все те места, в которых я бываю, как, например, суд, комитет присяжных поверенных и т. п., вместе с тем, конечно, мне в ближайшем будущем угрожает смерть от кого-то из членов организации. Объявления эти будут разосланы в самом ближайшем будущем. Когда я стал оспаривать достоверность парижских сведений и компетентность партийного суда, Степа заявил мне, что реабилитировать себя я могу только одним способом, а именно путем совершения какого-либо террористического акта, причем намекал мне, что наиболее желательным актом является убийство начальника охранного отделения Н. Н. Кулябко, но что во время торжеств в августе я имею «богатый выбор». На этом мы расстались, причем последний срок им был дан мне 5 сентября. После этого разговора, потеряв совершенно голову, из опасения, что вся моя деятельность в охранном отделении будет раскрыта, решил совершить покушение на жизнь Кулябко…».

Богров и в самом деле потерял голову и стал метаться, как загнанный зверь. Только этим и объясняется противоречивость его поведения все те дни с 16 августа, когда к нему домой заявился Степа, и до рокового выстрела 1 сентября. Эти две недели все поведение Богрова направляли упоминавшийся уже Кулябко и примкнувшие вскоре к нему трое именитых сановников. Главным из них был, безусловно, П. Г. Курлов, заместитель Столыпина и шеф отдельного корпуса жандармов.

При Дворе было хорошо известно, что Курлов ненавидел Столыпина, а тот, в свою очередь, считал его одним из самых опасных своих врагов, и только ждал повода, чтобы убрать. Курлова по-существу навязали Столыпину, он был креатурой В. Дедюлина, дворцового коменданта и одного из ярых врагов премьера. Царь знал об этом и принял сторону своего коменданта – система сдержек и противовесов всегда была излюбленным методом слабых и лукавых правителей.

Курлов имел самую скверную репутацию: в 1905 году, будучи губернатором в Минске, он устроил там форменное побоище, впрочем, в глазах царя это являлось большим достоинством. После того как на него было совершено покушение, он стал проситься в другую губернию, поспокойнее. Вакантного места для него тогда не нашлось, и его причислили к МВД, где он просидел в резерве почти четыре года: кутил в ресторанах на казенные деньги, брал взятки под видом долгов и т. д. Через Дедюлина он был в курсе настроения императрицы по отношению к Столыпину, и этим объясняется все его поведение в киевских событиях. На него была возложена ответственность за безопасность во время торжеств.

Это чуть не привело к скандалу: генерал-губернатор Киева А. Трепов, брат Дмитрия Трепова, оскорбленный недоверием, подал прошение об отставке. Дело в том, что по традиции руководство охраной царей во время их поездок по стране возлагалось на высшего представителя местной власти. На этот раз неписаный закон был нарушен. По чьему указанию? Это уже для современников было секретом полишинеля: такого рода «рокировочки» мог производить только сам Его Императорское Величество. Лишь вмешательство Столыпина, уговорившего Трепова не уходить в отставку, дабы не омрачать торжеств, спасло положение. Но не его самого.

Для чего же понадобилось Николаю нарушать заведенный порядок? Нет, он не давал Курлову никаких прямых указаний ликвидировать Столыпина, но Курлов нутром чувствовал, что ему следует делать: в Киеве глава правительства и непосредственный начальник Курлова был Курловым фактически лишен охраны. В команду Курлова входили жандармский полковник, начальник дворцовой полиции А. Спиридович, вице-директор департамента полиции камер-юнкер Т. Веригин и близкий родственник Спиридовича начальник Киевского охранного отделения, к этому времени уже жандармский полковник Н. Кулябко. Последнему Богров сообщил, что в Киев прибыл в сопровождении спутницы некий Николай Яковлевич, который собирается совершить покушение на Столыпина.

Об этом была поставлена в известность столичная троица, однако ими не было предпринято никаких мер, чтобы установить наблюдение за опасным террористом. Это было проще простого, так как если верить Богрову, Николай Яковлевич остановился у него на квартире, а к прислуге Богрова ходил «хахаль» - один из филеров, который без труда мог установить, что никакого Николая Яковлевича нет в квартире и в помине. 
Кулябко выдал Богрову билет в театр для него самого и таинственного Николая Яковлевича, однако к началу спектакля тот не явился.

Тогда Кулябко приказал Богрову сходить на квартиру и узнать, в чем дело. Тот ушел и вернулся через несколько минут, сообщив, что Николай Яковлевич ужинает, и занял свое место в 18-м ряду. Поскольку Николай Яковлевич все не появлялся, Кулябко в антракте вновь повторил приказание, и вновь Богров пришел ни с чем, только на этот раз дежуривший у входа офицер не захотел пропускать его, так как билет был уже надорван. Но тут «случайно», как тот рояль в кустах, появился Кулябко и велел пропустить Богрова.

На этот раз Богров набрался духа, подошел к Столыпину, стоявшему лицом к партеру, облокотившись на барьер оркестровой ямы, и с расстояния в два, три шага, то есть в упор, дважды выстрелил в него из браунинга. «Буду ли я стрелять в Столыпина, или в кого-либо другого, я не знал, но окончательно остановился на Столыпине уже в театре, ибо, с одной стороны, он был одним из немногих лиц, которых я раньше знал, отчасти же потому, что на нем было сосредоточено общее внимание публики», — признался Богров на последнем своем допросе.

О том, что «банда четырех» устроила убийце «зеленый коридор», говорит, прежде всего, тот факт, что Богров находился накануне в парке, а первого сентября – в театре, хотя согласно строжайшей инструкции департамента полиции секретных сотрудников из «революционеров» ни в коем случае не разрешалось допускать в те места, где находились высокопоставленные лица, тем более царь. Горький опыт показал, что сексоты часто играют двойную роль.

В показаниях, даных Чрезвычайной следственной комиссии, сенатор Трусевич, производивший расследование обстоятельств убийства Столыпина, рассказал, что на допросе по горячим следам Курлов сначала категорически отрицал, что знал о присутствии в театре Богрова. Но когда ему сказали, что Кулябко подтвердил этот факт, он растерянно пролепетал в ответ: «Да, по словам Кулябки, выходит так».

Трускевич же «раскопал» и про того филера, ходившего к прислуге Богрова. В целом же комиссия, возглавляемая сенатором, вскрыла еще ряд других обстоятельств, свидетельствующих о том, что в Киеве было сделано охранкой все, чтобы погубить Столыпина.

«Рассмотрение характера сотрудничества Дмитрия Богрова в Киевском охранном отделении и сообщенных им сведений, - говорилось в докладе Трусевича, - приводит к тому заключению, что сведения эти в большинстве случаев носили совершенно безличный характер и никак не могли оправдать того доверия, которое Кулябко и остальные чины, которым была поручена охрана пребывания государя в Киеве, проявили в отношении Дмитрия Богрова».

Над преступной четверкой нависла реальная угроза суда. И тогда царь приказал прекратить следствие. Напрасно Коковцов отговаривал его от этого решения, ибо, по его словам, оно могло вызвать в обществе различного рода кривотолки. Однако царь был непреклонен. Как всегда, когда выполнял волю пославшей его супруги…