Красный пахарь.

Невыдуманные сюжеты о жизни наших предков…

«КРАСНЫЙ ПАХАРЬ»

А вот как колхоз в Осьмерицке возник. (Осьмерицк – бывшая казачья столица на Иртыше).
Шли директивы: сколачивать беднейшие слои трудящихся в артельные хозяйства; им-де будут даваться государственные ссуды в кредит, отпускаться инвентарь и тягловая сила. Мужики не по одному кисеты выкурили, разбирая опубликованный Устав сельхозартели на самокрутки, обмусоливая каждое в нем слово, чтобы в своих понятиях уразуметь, кто такие «беднейшие слои», какое-такое «добровольное обобществление»?
- Как обобчествить, скажем, Селифона со Степшей? У одного и дом, и скот, и инвентарь, а у другого – жена да детвора.
- Он же мою лошадку будет мучить да сбрую рвать.
- Артель-то гарнизуем, дак бабы стряпню забудут.
- В праздники не погуляешь!
Как ни крутят мозги, все больше неудобств, чем преимуществ. И бабы в речном переулке кто с полными ведрами – с реки, - кто с пустыми – на реку – часами судачат про то ж:
- Сказывают, что бабам в колхозе волосы остригут, одну гребенку на всех, ей-же-ей, сама слышала.
- Ой, дева. Не говори, кучей спать заставят.
- Из одного корыта хлебать.
- Пронеси мимо, Осподи!
Когда приехала та комиссия по раскулачиванию и организации колхоза, ни мужики, ни бабы еще не дозрели, до «добровольного обобществления», кроме семерых – самых «беднейших слоев» Осьмерицка. «Ни кола, ни двора» – о них пословица. Такими были у нас три брата Коваленковы. Зимой лежат на печи, летом салкынчик ищут, тенечек то-есть по-нашему. Одна у них забота – картежничать. Такими же лежебоками были и Курарарины – вся родня как на подбор. К ним примыкали еще пьяницы Степша Мамай и Митя Талалай. Вот и весь списочный состав первого осьмерицкого колхоза. Теперь они на каждом перекрестке гордо били себя в грудь: - Мы, беднейшие слои… - А ведь в Осьмерицке спокон веку было стыдно признаваться в своей бедности. А дело уж к весне шло. К изумлению деревни дней через пять после отъезда довольных уполномоченных на двор Степши Мамая, которого колхоз избрал председателем, из уезда пригнали четыре пары быков, привезли четыре плуга, бороны, бричку и семенное зерно. Как магнитом притянуло мужиков на двор Мамая. Оглаживают быков, щупают плуги, переглядываются – все взаправдошное. Добротное. И кому такое добро? За что? А Степша ходит есаулом, покрикивает:
- Не цапай, не твое!
- Твое, ли что ли?
- Колхозное, - изрекает новое слово Степша.
- Это мы понимаем, что колхозное, - не унимаются мужики, - но все-таки чье?
Степша плюет в сердцах: до чего не понятливые! И хватает за спасительную мысль:
- Я расписался, дак мое!
- Наше, - в три голоса поправляют Коваленковы.
- Чудно! – чешут в затылках мужики. – Эдак сколько хозяев найдется на дармовщину
- Как пришло, так и уйдет, - убежденно заключают иные.
Споры об «обобчествлении» разгорелись с новым жаром. Теперь уже не какие-то директивные быки тревожили душу, а самые настоящие, теплые, живые еще даже без кличек. Как кормить, куда ставить, кому? Вот что теперь обсуждалось в самосадном чаду. А тут и апрельское солнце пригрело. Все ближе сев. И сердце крестьянское сжимается, и руки маются. То один, то другой, смотришь поскакал за увал, на заимки, проверить, не пора ли… А колхоз «Красный пахарь» - так назвала себя артель – и в ус не дует. У Мити Талалая появилась откуда-то гармонь, да такая, что цены ей нет, кто понимает. К вечеру весь колхоз выходит на улицы и под эту гармонь пьяно рявкают частушки:
Подкулачники играют
В кулакову дудочку.
Лисьим хвостиком виляют,
Ловят нас на удочку.
Уже все мужики на пашню подались, сев в разгаре. Колхоз гуляет. Приехали снова уполномоченные на дидятко сове полюбоваться. А артель лыка не вяжет. Одной пары быков и бороны уже нет. Где? Цыганам продали. А деньги где? Гармонь купили… Обсуждение конфуза стало всенародным. Без приглашения в школу набились мужики и бабы, старики и молодежь. Уж больно задел за сердце артельный загул в посевную. Все пьют, не без того. Но когда? Когда сев закончишь, перед сенокосом. А после покоса опять некогда. Вот уже когда хлеб в закрома уберешь, гуди сколько хочешь! А так, чтобы в сев.. да за быков! Ну и раскипятились! Суд над колхозом устроили. Коваленковы глаза прячут, осталась, знать, еще совесть. Курарарины матерками огрызаются. Один Митя Талалай смотрит на всех лубошными глазами, в толк не возьмет, о чем шум. Быков пропили? А чо, нельзя? Дак мы не только колхозное, у нас и свои деньги были. Раз поп сбежал, леригию отменили, стал быть. Деньги церковные – наши… Тут церковный староста Аристарх Кузнецов аж вскрикнул, звякнул ключами и выбежал. Вернулся и завопил: церковная казна разграблена! Хотите верьте, хотите – нет, но что случилось на том собрании, никто не предполагал. Низложили Степшу, отправили в каталажку. Выяснилось, что это он кассу ворошил. Около ста дворов записалось в колхоз. Председателем правления избрали середняка Федора Абакумова. Он тут же намечал, чьи наделы с чьими объединяются в единые поля. Мужики с объятьями братались в бригады пахарей. Чей вклад в колхоз больше, тот бригадир. Обобществили только лошадей и быков.
Коров, мелкий скот не трогали. Не сговариваясь, все вышли в поле, как к обедне. Ленты в гривах лошадей, банты на фуражках, цветные косынки. С красными флагами. С гармонями и песнями. И работали, как песни пели. Федор Абакумов на трашпанке мотался меж бригадами, то в одной за плугом походит, то в другой руки потешит – вот и все руководство. И урожай в тот год был не сказать, что большой, но и не малый. Даже «первая заповедь» не омрачила ликующие сердца колхозников. Правда. Поворчали про новые порядки: дескать, завсегда семена считались первой заповедью, а тут хлебозаготовка. Новой власти виднее. Уполномоченный сидит в конторе, на счетах щелкает. Весь умный такой. Заповедь так заповедь! Первый красный обоз. Гармонь и частушки.
Сидит кошка на окошке,
Вышивает коту хвост.
Посмотри-ка, Степша, в поле,
Как работает колхоз.
Потом пошел второй обоз. Уже без флагов. Потом третий. Без частушек. А заповедь все не выполняется. Уполномоченный все костяшками стучит. Вот уже и обоз – не обоз, несколько мешков на телегах… Больше нечего! А семена? А на трудодни?
- Какие семена?! Какие трудодни?! – кричит уполномоченный. – Вы же план хлебосдачи не выполнили. Не сознательные вы элементы! – обложил он с крыльца абакумовского подворья все три бригады, пришедшие к председателю подводить итоги.
Вот ведь как! Приведись такое до колхоза, скажем, приехал бы кто в деревню и урожай отобрал. Хватай вилы, топоры – умри, но не отдавай! А тут молчат, кряхтят, смолят самосад. Пострашнее «анафемы», оказывается, это слово – «элемент». Сосной от него пахнет. Когда на гроб стругают. Молчат мужики, не расходятся, ждут, что решит правление. И бабы в домах притихли, ждут, какие вести принесут мужики из абакумовского дома, превращенного в контору. И ребятишки не хнычут, тревогу взрослых чувствуют. Наконец на крыльце
появился Федор Абакумов, обнародовал решение: собирать по домам манатки, снаряжать подводы в Сибкрай. Там, по слухам, еще нет колхозов. Можно обменять манатки на зерно, чтобы продержаться до нового урожая. Сверлит мысль, которой и поделиться-то боязно: уж не обман ли этот колхоз? Как же без выгоды? Единоличника тоже обложили, но он хоть себе припрятал. Немного-то легче схоронить. А тут все в открытую, своими руками отвезли. В прежнюю бы жизнь вернуться. Но… грехи не пускают. Эх, распронаитриждывкость!…
Трактор колхозу прислали. Штуковина, конечно, сильная, зябь уже с ним поднимали. Но куда денешься от издевательских частушек:
Трактор пашет глубоко,
А земелька сохнет.
Осьмерицкий «Красный пахарь»
С голоду подохнет.
Не подохли, правда, в первый год. Коровы-то по своим стайкам содержались, свинки, овечки, куры помогли. И все тридцать подвод вернулись из Сибкрая с зерном. Крепко обидели наш Осьмерицк, считай, обманом взяли на красное слово. А не злопамятен! Пображничал зиму, залил самогоном обиду и даже в грудь стал бить себя, какой он теперь «сознательный элемент». Ладно, стал мужик сознательнее, повел коровушку на колхозный двор. А баба-то еще не сознательная, ей еще жалко коровушку, ревет, не пускает, ворота не дает отворять, налыгач на рога цепляет, в пригон тянет. Хлестнет ее мужик вожжами, закричит не своим голосом «отойди, убью!» - перешагнет через последнее препятствие. Вторую посевную колхоз проводил не так, как первую. Просто молча пахали, пыхтели, потели. Засеяли. Но вы же знаете, как в наших краях: год урожай, а второй – хоть подыхай. Выгорело. Что степь, что небо – все бурое. Хлеба наскребли – себя не прокормить, но опять «первая заповедь» - на элеватор! Тут наши несознательные бабы вышли на дорогу, перехватили обоз и завернули в Осьмерицк. Мешки в маршининские амбары потаскали и силача Яшку Романова караулить поставили. Сами всей гурьбой повалили к правлению хлеб делить.
- Что за мужики у нас?
- Наш это хлеб! Не отдадим!
- Мы хозяева!
Вышел в последний раз на крыльцо Федор Абакумов, поклонился колхозникам в пояс и сказал:
- Простите меня Христа ради, люди добрые. Плохого вы выбрали председателя. Не может он вас ни накормить, ни защитить. Хлеб наш и не наш. Если не сдадим, в тюрьму пойдем. Чем детей кормить? Пойдем на отхожий промысел. До весны я колхоз распускаю.
Весной колхоз не собрался. Осьмерицк морщился, усох, завял, а потом стал отделением совхоза.

Источник: Альберт Устинов - Осьмерицкие байки-предания М, 1995.